Отдыхающие в санатории женщины, которым нравился Зимин, пробовали отбить его у Алены, но вскоре убедились, что попытки эти напрасны, Алену и Зимина разлучить не удастся. Многие завидовали Алене, удивлялись, как это она — ну что в ней особенного? — сумела перехватить такого кавалера. Однажды, когда Алена сидела в очереди к массажистке, одна из этих завистниц спросила ее:
— Говорят, ваш адвокат вдовец? Кольцо носит на левой руке?
— А ты кольцу веришь, — вмешалась другая, которую звали Фросей. — Они все на курорте то холостяки, то вдовцы. За моим столом один тоже кольцо на левую руку напялил. Старый язвенник, а водку пьет и манной кашей закусывает, говорит, так язву теперь лечат.
Фрося была полная женщина, даже слишком полная для своего возраста ей не больше тридцати пяти, — щеки прямо распирало, второй подбородок наплывал на первый. Она успела собрать сведения почти о каждом отдыхающем мужчине, стоящем ее внимания: кто, откуда, непьющий или выпивает. И уж любила перемыть им косточки.
— Вон, глядите, легок на помине, — показала Фрося рукой в конец коридора, — язвенник наш показался.
По коридору шел с махровым полотенцем под мышкой — видно, на какую-то процедуру — плечистый здоровяк. Клетчатая рубашка, застегнутая на все пуговицы, была тесновата ему, воротник впивался в толстую шею.
— Ну и язвенник! — не удержалась Алена.
— Привет, бабоньки, как вы тут без нас? — спросил он с высоты своего мужского превосходства.
— А никак, — ответила за всех Фрося. — Женя, а ты как спал сегодня, бабы не снились?
Он сделал вид, что задумался, и с серьезным, даже строгим лицом — без тени улыбки — ответил:
— Сон видел. Наполовину правда, наполовину нет. Приснилось, что обнимаюсь с красивой молодой девахой, а проснулся — ты рядом, Фрося.
— Дурень, что это ты мелешь? — разозлилась Фрося и замахнулась на него целлофановой сумкой.
А Женя-язвенник так и не улыбнулся, пошел дальше, в душевую.
— Трепло! — крикнула сердито вслед ему Фрося. — Хоть бы правда была, что спала с ним, а то…
— Да что злиться, — попробовала успокоить ее Алена, — пошутил человек.
— А я хорошею, когда злюсь, — примирительно ответила Фрося. — Вот отобью твоего адвоката, — шепнула она Алене на ухо.
— Давай, отбивай, — улыбнулась Алена и посочувствовала толстухе: это же надо такой груз на себе носить.
У Алены в этот день были приглашения на прием к двум врачам невропатологу и зубному, хотя она не жаловалась ни на нервы, ни на зубы. Решила сходить пока к невропатологу, а зубного оставить на завтра.
Из бассейна, раскрасневшиеся, с мокрыми волосами вышли Зимин и Цезик. Остановились возле Алены.
«Какой стройный Аркадий Кондратьевич, — подумала Алена, невольно сравнивая его с Цезиком, — хоть и немолодой».
— С легким паром, Аркадий Кондратьевич, — пропела Фрося, — как плавалось?
— Хорошо, — ответил тот, — советую и вам поплавать.
— В следующий раз на пару с вами. Поплаваем?
Зимин сделал вид, что не слышит.
«Ага, поплавала? — порадовалась про себя Алена. — Отбивай, отбивай».
Массажистка позвала следующего, очередь была Фросина. Зимин и Цезик пошли в свою комнату, Алена осталась в коридоре ждать вызова. Увидела Семена Ракова, и неприятно заныло сердце. Хоть бы Семен не подошел, не полез с расспросами про Кривую Ниву, не заставил снова вспоминать то… А его при встречах всегда тянуло на разговоры о ее прошлом, и тогда наплывали воспоминания, горькие, тягостные, как ни старалась заглушить их Алена, выступали, как пятна крови сквозь бинты на незажившей ране. Слой в три с лишним десятка лет не приглушил остроты боли и ужаса того давнего времени.
Семен словно почувствовал, что Алена не хочет с ним встречи, и не подошел к ней, только махнул издалека рукою и стал спускатья вниз по лестнице.
Алена побыла на массаже, съела пену кислородного коктейля, потом посетила невропатолога. Старичок с бородкой клинышком и в пенсне напомнил ей традиционного земского врача в фильмах о дореволюционной России. Старичок постучал молоточком по коленям, чиркнул по груди, приказал, зажмурив глаза и растопырив пальцы, попасть пальцем в палец. Когда Алена все это выполнила, он долго что-то писал, а потом спросил:
— Не было ли у вас травмы или контузии?
Алена рассказала, что в войну ее били по голове и расстреливали.
— Вот как… Простите, это, должно быть, страшно. У вас, конечно, бывают головные боли?
— Раньше часто бывали, теперь реже. — Алена разволновалась.
Врач дал ей выпить каких-то капель, начал успокаивать.
— Старайтесь не волноваться, ни в коем случае не курите и не пейте спиртного.
— Этой заразы не употребляю, — повеселела Алена.
— Вот и хорошо, — обрадовался перемене в ее настроении доктор. Он расспросил, какие процедуры она принимает, одобрил ванны и прогулки, посоветовал бывать на воздухе как можно больше и отпустил.
«Заметил, что нездоровая, — грустно подумала Алена. — Ах ты, боже мой, откуда же будет здоровье?»
Захотелось заплакать, но сдержала себя и, чтобы развеяться, немного забыться, поспешила к группе отдыхающих в конце коридора, где балагурил Женя-язвенник.
— У нас два соседа есть, — услышала Алена, — так друг перед другом всю жизнь выставляются. Один что-то купит, и сосед то же самое. Один на своем крыльце поставил бутылку из-под коньяка: вот, гляди, что я пью. А сосед его две такие бутылки выставил на своем.
— Кто это из вас теперь коньяк пьет, — прозвучал насмешливый Фросин голос, — самогон да «чернила» хлещете. Мой вон завел брагу на самогон, так я туда соли бухнула, и брага пропала. Свиньям скормила.
— А муж тебе за это не всыпал?
— Мне? Я еще ему всыплю.
Алена постояла, послушала их болтовню и решила пройтись у озера в надежде встретить там Зимина. С озера дул холодный ветер, гнал белые гребешки пены. Зимина не встретила, повернула в рощу, где ветер дул тише, и вышла к трем усадьбам с красивыми домами. Она знала, что тут живут врачи санатория. Остановилась возле крайнего, самого большого и красивого дома, любуясь замысловатой резьбой на окнах, фронтоне, воротах. Фронтон и карниз старательно и умело украшены деревянными фигурками зверей, а конек венчал ярко-красный петух-флюгер. От ветра петух шевелился, как живой. Вокруг усадьбы росли старые березы, на них уже висели кувшины для березового сока. Вся усадьба огорожена — с боков и сзади проволочной сеткой, а с фасада частоколом. Перед окнами — палисадник с клумбами для цветов. Доски в заборе с острыми концами, не перелезешь, и в каждой отверстие в форме сердца. Алена пригляделась к этим сердечкам, и ей показалось, что они, словно живые, шевелятся — а это качались за забором ветки деревьев и кустов. Конечно, решила Алена, построил и украсил этот дом хозяин, который осел тут основательно, надолго, на временное житье такие дома не строят. И сад вон какой ухоженный, сучья на деревьях аккуратно обрезаны, места срезов замазаны синей масляной краской. Видимо, не только хороший хозяин, но и хороший человек тут живет. Между деревьями белело несколько ульев. Пчелы уже проснулись, летали, ползали по бутонам нарциссов, высаженных в палисаднике.
Отворилась калитка, из нее вышел мальчик лет трех-четырех, беленький, в вельветовой курточке и таких же штанишках.
Мальчик внимательно взглянул на Алену и поздоровался:
— Добрый день, тетя.
— Добрый день, сынок.
— Я не сынок, я Кирилл.
— Ох ты, Кирилл! Какое у тебя взрослое имя.
— И еще я — Кирюша. — Он присел над цветком мать-и-мачехи, наблюдая за пчелой, которая впилась в желтый венчик. — Это наша пчелка. Она нам собирает медок и несет во-он туда, — показал он на ульи в саду. — В тех пчелиных домиках мед растет.
— А кто же у вас пчеловод? — Алену забавлял славный мальчуган. — Ты, наверное?
— Нет, — покачал головой Кирюша. — Дед Валя наших пчелок пасет. А еще он врач, зубы лечит.
— Значит, твой дедушка — наш зубной врач.
— Тетя, а вам он зубы не вырывал?
— Слава богу, нет, здоровы мои зубы.
— Это хорошо. И мои зубы дед не вырывал.
— А кто же тут еще живет?
— Дед Валя, баба Лида, мама, папа, я и Ира.
— Сестричка Ира?
— Ага, она еще говорит не по-нашему: бу-бу-бу, а-а-а…
— А бабушка твоя не работает, отдыхает?
— Не отдыхает, а кашляет: к-ха, к-ха…
Алена засмеялась, подхватила мальчика на руки, покружила.
— Какой ты хороший, Кирюша, — она чмокнула малы, — ша в щеку и поставила на ноги. — Славный мальчик. — И ей, как всегда, когда приходилось возиться вот так с детьми, стало грустно и обидно, что не родила она себе такого сыночка или дочку и что не останется после нее никого, кто бы продолжил цепочку их родословной. Ни братьев у нее не было, ни сестер. А мог же и у нее быть такой внучек, говорил бы вот так потешно, радовал бы ее.
— Иди, Кирюша, домой, а то вон уже баба Лида беспокоится, — заметила Алена в окне женщину.
— Ага, я пойду и скажу, что гуляю около дома, — охотно согласился он, толкнул спиной калитку и пошел.
«А что, был бы такой внук, может, и не один, — думала она по дороге в санаторий, — если бы после войны родила сына (почему-то верилось, что родился бы сын), ему было бы почти тридцать». Подумала про внуков, которые могли бы у нее быть, — и представился беленький рассудительный Кирюша. И фамилия их была бы Ровнягины. Если бы… Если б Ровнягина не убило на войне…
Могла бы Алена родить и позже, не от Павла Ровнягина. После войны, в конце сороковых, полюбила она женатого мужчину, отца двоих детей. Все в том человеке она нашла: и любовь, и ласку, и сочувствие, и жалость, которая не унижала, а придавала ей уверенности — есть кому пожалеть, а значит, помочь в жизни. Бросилась она в ту любовь, как в омут, — что будет, то будет. Ничего не могло ее удержать, ничего не боялась: ни сплетен, ни стыда, ни пересудов людских, ни суда общественности на профсоюзном собрании льнозавода. Любила она его до самозабвения, и он ее так же любил, и было им обоим хорошо и радостно от того, что легко досталось им счастье и что без раздумья бросились они навстречу друг другу. «Это мое счастье, пусть временное, пусть короткое будет, но оно мое», — думала она, заранее отбиваясь от людских нападок. Она понимала, что такое счастье не может быть постоянным, будничным, ведь счастье — это дар божий, взлет души, которо