- Есть заработок, а крадешь, как бродяга бездомный, - вступил в разговор Потапенко. - Из-за тебя торчи теперь в этой вонючей яме.
- Не вы же, пан торчите, а я, - бесхитростно ответил Тыцюнник.
- А, ты еще и огрызаешься! - оскорбился Потапенко. - Вот посадим тебя сейчас в карцер, посидишь без хлеба и воды. Ишь ты, ворюга.
Тыцюнник испуганно оглянулся на Потапенко, понял, что рассердил пана следователя своей невольной дерзостью, и уже готов был каяться, на колени встать, но Богушевич, увидев, к чему идет, заговорил с ним как можно спокойней и ласковей, а Потапенко сделал знак помолчать.
- Послушай, - сказал Богушевич Тыцюннику, - значит, ты нес получку домой и не донес. Деньги ты отдал бы матери?
- Ага.
- А большая у вас семья?
- Семеро ребятишек да мать с отцом. Отец хромой.
- Вот видишь. Они же ждали твоих денег. А ты прогулял, пропил их с дружками.
- Нет, пропил я мало. Верно, вытащили. Из кармана. А батька сильно дерется. Я боялся, что бить будет.
- А раньше крал?
- Нет, вот вам крест, что не крал. Разрази меня гром, коли вру.
- Я и вижу, что хлопец ты неплохой, верю, что не крал раньше. И, конечно, не хочешь, чтобы тебя засудили?
- Не хочу, пан, не хочу.
- А по закону за кражу со взломом полагается тюрьма, - растолковывал ему Богушевич. - Вот если бы ты просто украл, не ломал бы замок, ну, посидел бы месяц-другой - и только.
Тыцюнник с недоумением вперил растерянные глаза в Богушевича.
- Пан, так лавка-то была на запоре. Как же украдешь, коли замок висит? Ломать надо.
- А может, ты забыл? Может, не было заперто? Может, и замка не было? Бывает же так: закроет приказчик лавку, а запереть забудет. Бывает?
- Так я же и пробой вырвал вместе с замком. Была лавка замкнута, была.
- Дурень, - постучал себя по лбу Потапенко, догадавшись, куда клонит Богушевич. - Валенок, сапог, лапоть! Не было замка, открыта была лавка. Понял?
- Пан, кто дурень? - не понял Тыцюнник. - Был замок.
- Ты пьяный был, когда в лавку лез? - взялся за него Потапенко.
- Ну, был.
- Вот, дурень, и не помнишь, был там замок или не был. А лавка была не заперта. Дошло до тебя теперь?
Потапенко не терпелось скорей кончить это дело. Если бы Тыцюнник сам настаивал на том, что не совершал взлома, на этом бы все и прекратилось, передали бы дело мировому, которому подсудны мелкие кражи. А Тыцюнник не понимал, чего от него хотят, не догадывался, что спасают от куда более тяжкого наказания. Он не знал, кто из этих панов главный начальник, а потому боялся обоих и старался угодить и тому, и другому. Однако больше доверял этому, с усами, лобастому пану с такими участливыми и насмешливыми глазами. Так и не поняв, чего от него добиваются, почему не верят его признанию, спросил у Богушевича, как бы советуясь:
- Да как же я скажу, что не было замка, коли я его железякой сбил?
- А очень просто. Ты шел, присел на крыльце лавки. Увидел - лежит замок и пробой, и мешок какой-то лежит. Кто-то другой до тебя еще замок сломал, товар в одеяло сложил. А ты этого вора спугнул. Вор убежал, а ты поднял узел и пошел.
- Ой, пан, неужто так и было? - вытаращил глаза Тыцюнник. - Неужто я пьяный все перепутал?
- Перепутал. Так и было все, - сказал Потапенко.
- А как же вы, паны, об этом узнали? Кто вам рассказал?
- Уж рассказали. Мы все знаем, - сказал Потапенко.
- А коли так было, меня домой отпустят?
- Раз ты не ломал замка, не лазил в лавку, - начал растолковывать ему Богушевич, - не было у тебя умысла кражу совершить, то и вины твоей тут нет.
- Ага, ага, - закивал головой Тыцюнник.
- Наконец дошло, - засмеялся Потапенко. Встал, покачался с пяток на носки, довольно похлопал себя по животу, сказал Богушевичу: - Франтишек, я пойду теперь к Иваненко, расскажу про результаты следствия.
Богушевич испытующе и насмешливо посмотрел на Потапенко, на его круглое веселое лицо и понял истинную причину его желания идти к купцу.
- А Гапочка дома будет?
- Зачем она мне? - отвел глаза Потапенко. - Да и я - ей? Я для нее человек пропащий.
- Можешь погулять часок. Я занесу в протокол показания, напишу постановление о прекращении дела, и ты познакомишь с ним Иваненко.
- Хорошо, через час зайду, - обрадовался Потапенко, приложил руку к шапке и вышел.
А Богушевич написал протокол допроса, прочитал его Тыцюннику один раз, второй, попросил повторить эти показания и предупредил:
- Так все и было, как я записал. Понял? Заврешься, скажешь, сам в лавку залез - засудят.
- Ой, спасибо вам, пан. Никогда вас не забуду, в церкви свечку поставлю за ваше здоровье. Это что же я на себя наплел? Помрачение нашло, думал, и верно в лавку залез, а вы вот до правды дознались. Ой, что делает проклятая горилка.
Тыцюнник искренно поверил, что не лазил в лавку, не ломал двери, что ему все это почудилось с пьяных глаз. Сидел, ойкал, чесал в затылке, трепал свой казацкий чуб, хмыкал и не переставал удивляться:
- Вот проклятая горилка, что делает, как разума лишила. И кто б подумал...
Богушевич написал постановление о прекращении дела, где привел следующие мотивы:
"Тыцюнник до сих пор ни в чем плохом замечен не был, ему только восемнадцать лет. Возле лавки оказался случайно. Замка не ломал, в лавку не лазил, это он отрицает, а доказательствами, которые опровергали бы его утверждения, следствие не располагает. Тыцюнник показал, что когда подошел к лавке, то кто-то от нее побежал. Увидев на крыльце узел, он, Тыцюнник, взял его и понес, не зная, что в нем и чей он. Того, что было в узле, присвоить намерения не имел. Таким образом Тыцюнник кражу совершил без злого умысла, в состоянии опьянения. Как показывает Тыцюнник, он не знал, что сделал бы с вещами, которые он нес".
Постановление это он также прочитал Тыцюннику, разъяснил его и дал распоряжение освободить задержанного Тыцюнника из-под стражи.
"Только бы товарищ прокурора не стал его допрашивать, а то хлопец запутается еще и правду расскажет", - беспокоился он.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Распрощавшись после встречи в трактире с Потапенко и Богушевичем, Соколовский не пошел сразу домой, а еще долго ходил по улицам, изумленный и взволнованный. "И надо же такому случиться, - думал он, - встретиться через столько лет и где, в каких краях? Прямо как в романе, скажешь кому - не поверит". Правда, они и раньше не раз встречались и разговаривали, но коротко, мимоходом, и Соколовский не присматривался особо к Богушевичу, думать не думал, что судьба уже дважды их сталкивала в прежние времена. А в трактире Фрума, услышав, что Богушевич из Вильны, внезапно все вспомнил, узнал Франтишека, хотя тогдашний гимназист сильно изменился, не по годам постарел - на шее морщины, в усах седина. Что ж, почти двадцать лет прошло с тех встреч.
Впервые познакомились они в Вильне, в доме Шней-Потоцкого, некогда богатого, а к тому времени обедневшего шляхтича, и потом виделись чуть не каждый вечер на протяжении двух месяцев. У Шней-Потоцкого была красавица дочь Ванда, а у Ванды гостили две хорошенькие барышни-родственницы, и соседки приходили. Этих всех барышень и навещали три корнета из виленской кавалерийской части, среди которых был и он, Соколовский, а также гимназисты. Компания гимназистов менялась, постоянными посетителями оставались двое - Богушевич и Зигмунд Минейко. Потому, что они приходили чаще других, имена их и задержались в памяти Соколовского. Веселые были вечера! Соколовский был влюблен в Ванду, смуглую, с узкими татарскими глазами, живую, как ртуть, девушку. У Ванды были такие длинные ресницы, что кидали тень на щеки. В кого был влюблен Богушевич, Соколовский не знал. Барышни по очереди играли на рояле, пели, потом все танцевали, играли в фанты и, кому выпадал жребий, уходили в другую комнату и целовались. Ходить туда на "минуту признанья и любви" чаще всех почему-то случалось Богушевичу. Мучительные это были минуты для ревнивого корнета Соколовского.
Гимназист Богушевич был на этих вечеринках то тихий, серьезный, то на него находила вдруг какая-то безудержная веселость, он остроумно шутил, смеялся, показывал, как у них в Ошмянах молодые шляхтичи танцуют польку, играл на гитаре и пел разудалые песни.
Между корнетами, недавними выпускниками кавалерийского училища, и гимназистами особой дружбы не было, но отношения сложились товарищеские, приязненные, ведь все они были молоды, и это равняло их, притягивало друг к другу, объединяло. Потом часть, где служили корнеты, перевели из Вильны в Царство Польское, и Соколовский навсегда расстался с Вандой и всеми прочими. Никого из той компании ни разу не встретил... кроме Богушевича. С ним сегодняшняя встреча была после Вильны уже вторая.
А Богушевич не узнал Соколовского, чем очень его обрадовал. Ах, как неумолимо время, все стирает из памяти!
Встреча с Богушевичем не представляла бы собой ничего особенного, если бы в жизни Соколовского все шло, как принято. Но он не мог открыться Богушевичу, не мог признаться, что знает его, так как тогда открылась бы и его тайна, огромная и тяжкая. Соколовский свыкся с ней, в его психике выработался надежный иммунитет, возникла вера в то, что правду удастся скрывать еще долго. Это охраняло его и давало возможность спокойно ходить по земле, работать, спать без кошмаров. Спокойствие, конечно, было относительным, в любой момент могла разразиться катастрофа.
"Если Богушевич меня не узнал, - довольно думал он, - то не узнают и другие из тех, с кем я был когда-то знаком".
Домой Соколовский вернулся вечером, часам к десяти. И, подходя к дому, почувствовал вдруг в душе глубокую затаенную боль, неразрывную с той тайной, которую он хранит и с которой связана судьба Нонны.
В комнате горели две лампы. Нонна сидела в мягком кресле, поджав под себя ноги, и читала. На ней был красный халатик с короткими рукавами, туго перетянутый широким черным поясом. Красный цвет был к лицу Нонне с ее огненно-рыжими волосами - не женщина, а яркое пламя. Зайдя с улицы, Соколовский, как был - в пыльных сапогах, картузе, - кинулся к ней, стал на колени и, обняв, прижал к себе, стал целовать в губы, глаза, щеки. Нонна не отстранилась, потянулась податливыми губами к его губам, и оба слились в бесконечном поцелуе, дыша в одном ритме, одним дыханием.