Лоб у Потапенко наморщился, щеки стянуло, губы скривились - так ему стало неприятно.
- Вечером приду, ладно, - попробовал он отговориться.
- И Нонна Николаевна с нами пойдет.
- Нет, я не могу, - Нонна остановила на Леокадии веселый, насмешливый взгляд, - муж приехал, - сказала она Потапенко.
- Соколовский? Где ж он?
- У купца, по какому-то делу. Сейчас выйдет.
И правда, Соколовский, управляющий имением Потапенко, вскоре вышел. Бородатый, в полотняном пиджаке, сапогах, белой парусиновой фуражке и вышитой украинской сорочке. Потапенко и Соколовский поздоровались, энергично пожали друг другу руки.
- Вам, Алексей Сидорович, мать кланяется, соседи передают привет. И ее отец, - кивнул он на Леку, - тоже кланяется и зовет в гости. Они там собираются вас благословить...
- Спасибо, спасибо, - перебил его Потапенко, - не могу я в гости ехать, служба не пускает.
Расспросил про мать, хозяйство, про пожар. Сказал, что в Корольцы едет Богушевич расследовать причины пожара.
- Богушевич? - словно удивившись, переспросил Соколовский. - Что он там найдет? Никаких следов не осталось. Был становой, проводил дознание.
Соколовский и Нонна попрощались и пошли, взявшись за руки, как маленькие. Хотел пойти и Потапенко, да Лека не отпускала. Отвела от дома купца подальше, чтобы не видно было балкона, где сидела Гапочка, стала близко, лицо к лицу, дышала часто и глубоко, и золотой крестик на груди у нее качался, как челн на волнах.
- Алексей Сидорович, - сказала она с придыханием, - очень вы ко мне невнимательные, письма писали мне редко. А я так люблю читать ваши письма, когда вы складно и с чувством пишете: "Милостивая государыня Лека..." - Она зажмурила глаза и прижалась к нему плечом. - А правда, я симпатичная?
- Ага.
- Ой, Алексей Сидорович, ну кто ж так говорит: "ага"? Как парубок с хутора. Наша горничная и то уже от "ага" отвыкла.
- Симпатичная, - поправился Потапенко. - Симпатичнейшая Леокадия Карповна Гарбузенко, чудо природы.
- Ой, как хорошо. Скажите еще. - Взяв его под руку, она вела его, вела и привела на улицу, где был ее домик, и стала зазывать в гости.
- Алексей Сидорович, я такую наволочку красивую вышиваю для вас. Придете домой, а я вам подушечку под головку.
"Фу-ты, ну-ты, началось", - разозлился он на себя за свое безволие и сморщился. Ждал, что сейчас начнет, как вчера: - "Алексей Федорович, а правда, у меня глаза синие, как небо?" - "Правда", - вынужден был он сказать. "А губы, как вишни спелые". - "Как вишни спелые", - повторил он за ней. "А коса, как Млечный Путь на небе?" - "Ага". - "Ой, - всплеснула она руками, - до чего ж люблю, когда вы мне все так поэтично говорите..." Вот и попробуй, выдержи такую болтовню.
"Нет, дудки, - решил он, - не зайду в дом". А сам все шел и шел, как телок на веревочке.
- Лека, - наконец остановился он, высвободив руку из-под ее локтя, мне нужно на следствие, дела у меня. Beчером зайду.
- На следствие, - капризно надула она губы (они у нее, нужно сказать, соблазнительные, пухлые, прямо какие-то бесстыжие), - к купчихам идете... После сходите, только подушечку покажу. Пожалуйста.
"Ну что поделаешь, - сдался он, - считай, жена уже. И зачем только эти жены нам на всю жизнь? Вот у птиц, у зверей семья на один сезон. Верно сказал наш земляк Гоголь: "Господи боже мой, за что такая напасть на нас грешных! И так много всякой дряни на свете, а ты еще и жинок наплодил!" вспомнил он недавно прочитанные строки.
Он шел рядом с Леокадией и сердито молчал. Тень Леки ложилась ему под ноги, и он злобно топтал ее, крепко наступая на голову, плечи, шею, ненавидя эту тень, как ее саму, живую.
- Алексей Федорович, что это вы так топаете?
- Клопов давлю.
- А они что, и по улице бегают?
- Ага.
Дома Лека и правда показала ему подушечку с вышитой наволочкой розовые цветы и загогулины. Алексей, чтобы доставить ей удовольствие, похвалил вышивку, подушечку приложил к щеке, сказал, что она такая же мягкая, как мастерица, чьи руки ее вышивали.
- Ой, что вы, Алексей Сидорович! - Лека сделала вид, что застеснялась. Поставила на стол вазочку с вишневым вареньем, графинчик вишневой наливки.
- Мне ваша маман говорила, что вы любите вишневое варенье.
- Ага, - нарочно "агакнул" он.
- Не нужно так. Фи...
Алексей выпил наливку, наелся варенья, захмелел. Лека пододвинула свое кресло вплотную к нему. Брала Алексея за руку, касалась щекой его щеки. И когда Алексей растаял и обнял ее за плечи, положила голову ему на грудь и закрыла глаза.
- Алексей Сидорович, - сказала она томно и тихо, почти шепотом, не раскрывая глаз, - поглядите, ножки у меня тоже красивые, - и приподняла слегка подол юбки.
- Ага.
- Про такую ножку написал один французский сочинитель - Бальзак его зовут. - Она потянулась к дивану, взяла с него книжку, открыла на нужной странице и попросила Алексея почитать.
"Ножка была, - читал он вслух, - узенькая, с красивым изгибом и шириной не более чем в два перста, а длиной с воробышка, с миниатюрнейшим носком... - Читая, Алексей то и дело кидал взгляд на Лекину короткую и широкую ступню. - ...одним словом, ножка, достойная поцелуя, как разбойник достоин петли".
- Как французы умеют поэтично писать про женщин и их красоту... А правда, я, пусть и не красивая, а ужасно симпатичная.
- Симпатичная, очень даже симпатичная.
Вот такой был у них разговор. Тоска, а не разговор. Правда, говорила больше Лека. Алексей только поддакивал да "агакал". Потом Лека попробовала играть на рояле, била по клавишам короткими, сильными пальцами, рояль гудел сердито и непослушно, словно огрызался.
- Не колоти, он же расстроенный, - взмолился Алексей. Он снова вспомнил про службу, глянул на часы - перевалило на вторую половину дня, считай, день пропал. Решил все же хоть что-нибудь сделать и по службе. Сказал об этом Леокадии. Она попробовала его задержать, назвала бездушным эгоистом, раз не хочет разделить с ней скуку, разозлилась, хоть и старалась скрыть свою злость.
Алексей вышел из дома и трусцой пустился по улице, радуясь воле, как шалый телок, сорвавшийся с привязи. Решил покончить с Иваненко. Вот сейчас зайдет к нему и сделает все, что нужно. Дорогой, однако, забыл и про Леку, и про службу, думал о Нонне. Поймал себя на том, с каким сладким, теплым чувством вспоминает про нее. До чего хороша! Не обычной заурядной женской красотой - лицом, фигурой, а своей яркостью. Глянешь на нее и глаза зажмуришь - такая яркая, что теряешься. Почти каждый день видятся - в одном ведь доме живут, а не может до сих пор говорить с ней спокойно, естественно, как говорит со всеми. Позавидовал Соколовскому - ну и повезло с женой. Это вам не Лека... Вспомнилось однажды сказанное Нонной: "Вы, Алексей Сидорович, человек добрый, честный, а вот цели в жизни у вас нет. Высокой цели".
- Нет цели? - повторил он теперь вслух, впервые задумавшись над этими словами, и приостановился. - Как так нет цели? Я ж выбрал службу, чтобы карьеру сделать. Хочу стать следователем, потом товарищем прокурора, прокурором... Разве это не цель?
Интересно, а какая у нее цель и у мужа ее? Выходит, есть она у них и живут для этой цели? А почему живут врозь, почему она не поехала в Корольцы вместе с мужем? Интересно и непонятно. Алексей задумался. В груди что-то царапнуло, заскребло острой лапкой. Если у них есть цель, как они могут достигнуть ее здесь: Нонна нигде не служит, муж - эконом бедного имения в конотопской глуши.
Может быть, до чего-нибудь и додумался бы Потапенко или хоть что-то заподозрил, но по своему характеру он не был способен долго думать об одном. А поскольку он остановился как раз напротив трактира, то и зашел туда.
- Полстакана водки, - сказал он трактирщику Фруму и кинул на стойку рубль, - малосольный огурец и сала с хлебом.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Основное, что надо было сделать по расследованию убийства мещанки Картузик Параски, Богушевич сделал до конца дня. Осталось получить от судебного врача-эксперта заключение, и можно писать обвинительный акт. Он был уверен, что товарищ прокурора Кабанов не сумеет ни к чему придраться.
Дневная жара спала, на город легла приятная прохлада. Богушевич зашел к себе в участок, - солнце повернуло на запад, его лучи больше не били в окна, в кабинете стало свежо. Он отдернул занавески, распахнул настежь одно окно, пододвинул кресло, сел, облокотившись на подоконник. Окно выходило во двор, там росли две старые акации с узловатыми сучьями, кусты сирени и березка. Березка молоденькая, дотянулась лишь до середины окна, еще не совсем белоствольная, с бересты сходят тонкие, почти прозрачные чешуйки, ствол растет, становится толще, береста лущится. Это было любимое дерево Богушевича. Каждый раз, входя в кабинет, здоровался с ним вслух, как с живым, а потом то и дело подходил к окну, чтобы взглянуть на него.
Березы и березовые рощи он любил с детства за их светлый, радостный вид. Там, на родине, в Кушлянах, у них в усадьбе росла старая береза со сломанной верхушкой. Он с братом Валерианом принес из лесу и посадил рядом с ней несколько молодых березок, чтобы старушке было веселее. На вершину березы втащили сбитый из досок настил для аистов. И когда птицы свили там гнездо, отец очень обрадовался: "Ну, слава богу, аисты нас приветили, горе обойдет стороной, детям счастье привалит". Аисты людей совсем не боялись, гуляли по двору вместе с курами и гусями. Сестра Ганночка любила кормить их с рук. Выносила что-нибудь во двор и звала: "Клё-клё-клё, летите сюда". Аист подскакивал в гнезде на длинных красных ногах, взмахивал крыльями и садился возле Ганночки, тянул к ней шею, выпрашивал угощение. Франтишек тоже пробовал звать аистов, как Ганночка, но они почему-то на его голос не шли.
Березку эту, что растет под окном и напоминает ему о березах на родине, он посадил прошлой весной. Проходил мимо почты, увидел, как, подставив лестницу, приемщик почтового отделения лез на крышу, спросил, чего он туда лезет. "Вон проклятая выросла на карнизе", - показал тот на слабенькое, хилое деревцо, что росло в трещине между кирпичами. На эту березку Богушевич уже давно обратил внимание и каждый раз, проходя мимо, дивился ее живучести, стойкости, воле к жизни. Надо же так: летело откуда-то семечко, упало в трещину карниза, в пыль, в горстку занесенной ветром з