Когда перебранка в гостиной стала еще громче, руки Шепа помладше, которые только что летали от коробки с оставшимися элементами пазла к практически завершенной картинке, упали на стол, каждая с элементом, который так и не занял положенное ему место. Голова мальчика повернулась к открытой двери.
– Ох, – вырвалось у Дилана, внутри у него похолодело, потому что он все понял. – Нет, дружище, нет.
– Что? – озабоченно спросила Джилли. – Что такое?
За столом Шеп выпустил из рук элементы пазла и встал.
– Бедный малыш. – Голос Дилана переполняла боль. – Он все видел. Мы понятия не имели о том, что он все видел.
– Видел – что?
Здесь, вечером 12 февраля 1992 года десятилетний Шеперд О’Коннер обошел обеденный стол и, волоча ноги, направился к открытой двери в столовую.
Двадцатилетний Шеп шагнул к нему, протянул руку, попытался остановить. Но его рука прошла сквозь Шеперда помладше, из далекого февраля, как сквозь призрак, ни на йоту не задержав его.
Глядя на свои руки, Шеп постарше сказал: «Шеп храбрый» – голосом, который дрожал от страха. «Шеп храбрый» – вроде бы не восхищался десятилетним Шепом, а убеждал себя увидеть тот ужас, который, он это знал, ждал их за дверью.
– Убери нас отсюда, – настаивал Дилан.
Шеперд встретился с ним взглядом, и пусть это был визуальный контакт с родным братом, а не незнакомцем, такое всегда становилось для Шепа серьезным потрясением. В этот вечер, при сложившихся обстоятельствах, особенно. В его глазах читалась чудовищная ранимость, чувствительность, не защищенная броней, которой обладали обычные люди: эго, самооценкой, инстинктом психологического самосохранения.
– Иди. Иди и смотри.
– Нет.
– Иди и смотри. Ты должен увидеть.
Шеп помладше вышел из полутемной столовой в гостиную.
Разорвав визуальный контакт с Диланом, Шеп постарше настаивал: «Шеп храбрый, храбрый» – и побрел следом за собой, мужчина-мальчик следовал за мальчиком, из столовой в гостиную, стопы его тащили с собой чернильные пятна, которые сначала пятнали персидский ковер, потом паркет из светлого клена.
Дилан шел за ним, Джилли – за Диланом, к двери между столовой и гостиной.
Шеперд помладше миновал дверной проем, сделал еще два шага и остановился. Шеперд постарше обошел его и двинулся дальше.
Дилан и не ожидал, что один только вид матери, Блэр, еще не умершей, живой и здоровой, до такой степени потрясет его. В сердце будто впилась колючая проволока, горло пережало удавкой.
Блэр О’Коннер, совсем еще молодой, было всего сорок четыре года.
Он помнил ее такой нежной, такой доброй, такой терпеливой, красивой и умной.
Теперь же она открыла ему свою пламенную сторону: зеленые глаза сверкали от злости, черты лица заострились, она говорила, вышагивая взад-вперед, каждым движением напоминая мать-пантеру, готовую защищать своих детенышей.
Она никогда не злилась без причины, а такой злой Дилан не видел ее ни разу.
Мужчина, сумевший до такой степени разозлить ее, стоял у одного из окон гостиной, спиной к ней, к ним всем, живущим в том времени и прибывшим из будущего.
Не видя гостей-призраков, не осознавая, что Шеп помладше наблюдает за ней, стоя рядом с дверью, Блэр сказала: «Говорю вам, их не существует. А если бы они существовали, я бы никогда их не отдала вам».
– А если бы они существовали, кому бы вы их отдали? – спросил мужчина у окна, поворачиваясь к ней.
И они тут же узнали Линкольна Проктора по прозвищу Франкенштейн, пусть в 1992 году он был более худощавым, чем в 2002-м, да и волосы были погуще, чем десять лет спустя.
Глава 34
Джилли как-то назвала его улыбку злобно-мечтательной, и именно такой она показалась в тот момент Дилану. При их первой встрече Дилан решил, что выцветшие синие глаза Проктора – тусклые лампы кроткой души, но теперь он видел, что они – ледяные окна, за которыми лежало арктическое королевство.
Его мать знала Проктора. Проктор побывал в их доме десять лет тому назад.
Это открытие до такой степени шокировало Дилана, что на краткие мгновения он забыл, какой трагедией закончилась эта встреча, и замер, жадно ловя каждое слово.
– Черт побери, этих дискет не существует! – воскликнула его мать. – Джек никогда о них не упоминал. Так что говорить нам не о чем.
Джек, отец Дилана, умер пятнадцать лет тому назад, пять, если брать за точку отсчета февраль 1992 года.
– Он получил их в день своей смерти. Вы могли об этом не знать, – возразил Проктор.
– Если они и существовали, в чем я очень сомневаюсь, – ответила Блэр, – тогда они ушли вместе с Джеком.
– Если б они существовали, – гнул свое Проктор, – вы отдали бы их неудачливым инвесторам, которые потеряли деньги…
– Не приукрашивайте ситуацию. Вы украли у них эти деньги. Люди доверяли Джеку, доверяли вам, а вы их обманули. Создавали компании под проекты, которые не собирались реализовывать, направляли все средства на создание этих идиотских роботов…
– Наноботов. И они совсем не идиотские. Я не горжусь тем, что обманывал людей, вы знаете. Мне за это стыдно. Но исследование наномашин требует гораздо больше денег, чем кто-либо хочет в них инвестировать. Мне пришлось искать дополнительные источники финансирования. Это была вынужденная…
– Если бы у меня были эти дискеты, я бы отдала их полиции, – оборвала его мать Дилана. – И это доказательство того, что Джек их так и не получил. Располагая такими уликами, он бы никогда не покончил с собой. У него бы оставалась надежда. Он бы пошел к властям, начал борьбу за права инвесторов.
Проктор кивнул, улыбнулся:
– Не тот он был человек, по вашему разумению, который мог бы наглотаться таблеток снотворного, а потом надышаться выхлопными газами?
Глаза Блэр О’Коннер потухли, злость сменилась печалью.
– Он был так подавлен. Не из-за своих потерь. Он чувствовал, что подвел хороших людей, которые ему верили. Друзей, родственников. Он был в отчаянии… – Внезапно она поняла, что вопрос Проктора таит в себе что-то более зловещее. Ее глаза широко раскрылись. – Что вы такое говорите?
Из внутреннего кармана кожаного пальто Проктор вытащил пистолет.
Джилли схватила Дилана за руку:
– Что это?
– Мы думали, что ее убил незваный гость, незнакомец, – ответил он. – Какой-нибудь бродяга, психопат, случайно наткнувшийся на дом. Убийцу так и не нашли.
Мать Дилана и Проктор молча смотрели друг на друга. Она приходила в себя, осознав, что́, вернее, кто стал причиной смерти мужа.
– Джек со мной одного роста. Я мыслитель, а не боец. Признаю, когда дело доходит до драки, я трус. Но я подумал, что смогу взять верх за счет внезапности и хлороформа, и мне это удалось.
При упоминании хлороформа пальцы Джилли сильнее сжали руку Дилана.
– Пока он был без сознания, не составило труда засыпать ему в рот таблетки. Понадобился лишь ларингоскоп, чтобы гарантировать, что капсулы нембутала попадут в пищевод, а не в трахею. А потом вода смыла их в желудок. После этого я вновь дал ему нюхнуть хлороформа, чтобы он не пришел в себя до того, как начнет действовать нембутал.
Злость охватила Дилана, и не просто личная злость на этого монстра, который принес столько бед их семье. Нет, в этот момент он ненавидел не одного Линкольна Проктора, а все зло на земле, сам факт его существования. Ведь столько людей с готовностью раскрывали объятия силам тьмы, творили жестокость и наслаждались несчастьем других.
– Заверяю вас, ваш муж не почувствовал боли, – успокоил Проктор Блэр О’Коннер. – Хотя он был без сознания, при интубации я постарался не нанести ему травму.
Дилан испытывал те же ощущения, что и в доме на Эвкалиптовой авеню, когда увидел Тревиса, прикованного к кровати: сочувствие ко всем жертвам насилия и сжигающую ярость к самим насильникам. В нем бушевали страсти, которые обычно проявляются на сцене оперного театра, и его удивляло, что такое происходит с ним, поскольку он всегда отличался ровным характером, удивляло не меньше вновь обретенного шестого чувства, не меньше складывания «здесь» и «там».
– Я знаю, что меня нельзя считать хорошим человеком. – Проктор завел ту же пластинку, что и в номере мотеля, где он ввел таинственную субстанцию Дилану и, как потом выяснилось, Шепу. – Никто и никогда меня таковым не назовет. Я знаю свои недостатки, и их предостаточно. Но каким бы плохим я ни был, я не способен бездумно причинить боль, совершить насилие без крайней на то необходимости.
Словно разделяя гнев Дилана и его жалость к слабым и обиженным, Джилли подошла к Шеперду постарше, обняла его, отвернула от Линкольна Проктора и матери, чтобы он вновь не стал свидетелем того, что видел десятью годами раньше.
– К тому времени, когда я закинул в кабину свободный конец шланга, вставленного в выхлопную трубу, – продолжал Проктор, – Джек уже крепко спал. Он не понял, что умирает. Не испытал ни удушья, ни страха. Я сожалею, что мне пришлось так поступить, меня это гнетет, хотя выбора у меня не было. Однако теперь я сбросил камень с души, открыв вам глаза. Теперь вы знаете, что ваш муж не по своей воле покинул вас и ваших детей. Я сожалею, что ранее мне пришлось ввести вас в заблуждение.
Понимая, что ее смерть близка и неминуема, Блэр отреагировала с решимостью, которая тронула душу Дилана.
– Вы паразит, – презрительно бросила она Проктору. – Не человек – червяк.
Кивая, Проктор медленно направился к ней:
– И паразит, и червяк, и даже хуже. У меня нет совести, мне чужды моральные принципы. Для меня важно только одно. Моя работа, моя наука, мое видение мира. Можете презирать меня, но у меня есть цель, и я достигну ее, несмотря ни на что.
И хотя прошлое оставалось таким же неизменным, как железные сердца безумцев, Дилан встал между матерью и Проктором, питая иррациональную надежду, что боги времени на мгновение изменят свои жестокие законы и позволят ему остановить пулю, которая десятью годами раньше убила Блэр О’Коннер.