В письме Маркевичу Толстой построил игровую модель если не всего своего мира, то его синхронного письму фрагмента. Он показал, как крепко сцеплены «игровые» (вплоть до непечатных) и «серьезные», иронические и патетические, исторические и современные, лирические и эпические составляющие единой поэтической системы. Связь эта без сомнения учитывалась Толстым не только в эпистолярном метатексте, но и при работе над опусами, которые потом могли функционировать независимо друг от друга. Наиболее выразительный пример – опубликованные раздельно «Порой веселой мая…» («Русский вестник», 1871, № 10) и «Сватовство» («Русский вестник», 1871, № 9; первоначально баллада была направлена в «Вестник Европы»; отказ Стасюлевича вынудил Толстого передать ее в журнал Каткова)[348].
О свистах, припевах и балладном диптихе А. К. Толстого
В череде сочинений, написанных А. К. Толстым в конце весны – начале лета 1871 года (баллады, юмористические стихотворения, лирика, прозаические пародии, включенные в письмо Б. М. Маркевичу от 14 мая[349]), балладный диптих «Порой веселой мая…» (в первопубликации – «Баллада с тенденцией») – «Сватовство» занимает особое место. Мы не знаем, в каком порядке создавались эти тексты и где первоначально Толстой предполагал печатать «Балладу с тенденцией». «Сватовство» (вкупе с «Ильей Муромцем» и «Алешей Поповичем») было предложено «Вестнику Европы» М. М. Стасюлевича, однако в первой половине сентября поэт получил отказ, который связал с недавней публикацией «Потока-богатыря» («Русский вестник», № 7). 14 сентября Толстой писал Стасюлевичу: «Так как Вы возвращаете мне не одного “Поповича” (в текст баллады входило 7 антинигилистических строф, позднее снятых автором. – А. Н.), но и две других пиесы (свободные от злободневных мотивов. – А. Н.), то мне представляется, что Вы в Вашем письме, из деликатности, чего-то недосказали. Я прошу Вас быть со мной совершенно откровенным: быть может, имя мое, заявившее так бесцеремонно свое направление в “Потоке”, уже не годится вообще в Ваш журнал?»[350].
Толстой понял ситуацию в целом верно: как следует из его ответа (1 октября) на несохранившееся письмо Стасюлевича от 20 сентября, редактор «Вестника Европы» негативно оценивал антинигилистические эпизоды «Потока-богатыря» («большому таланту не следует выходить на борьбу с дрянностью ежедневной жизни» – Толстой приводит в своем письме это суждение Стасюлевича), однако и вовсе порывать отношения с поэтом не хотел. Резонно предположить, что Стасюлевич отверг «Илью Муромца» и «Сватовство» не по эстетическим соображениям, но предполагая (вполне обоснованно), что их былинные сюжеты и поэтизация Киевской Руси вызовут у публики нежелательные ассоциации со злосчастным (по его мнению) «Потоком». (Предложенные Толстым «нейтральные» (курсив Толстого. – А. Н.), «с отсутствием полемики и сатиры»[351] стихотворения «То было раннею весной…» и «На тяге» появятся в № 12 «Вестника Европы».)
В письме Стасюлевичу Толстой всесторонне обосновывает свое право на полемику с «нигилисмом» и/или его комическое изображение: «Снисходительность к нигилисму для меня непонятна, и я ее не разделяю. Это какое-то идолище, сидящее в терему у Владимира и которому служат все без исключения, даже и не хотящие, а оно только разевает рот и пожирает все, что несут, пока Илья не прихлопнет его колпаком[352]. Повторяю, я не понимаю, почему я волён нападать на всякую ложь, на всякое злоупотребление, но нигилисма, коммунисма, материалисма et tutti quanti трогать не волён? А что я через это буду в высшей степени не популярен, что меня будут звать ретроградом – да какое мне до этого дело? Разве я пишу, чтобы понравиться какой бы то ни было партии? Я хвалю то, что считаю хорошим, и порицаю то, что считаю дурным, не справляясь, в какой что лежит перегородке, в консервативной или в прогрессивной. Поэтому я отклоняю Ваше благоволительное и извиняющее предположение, что я не написал бы “Потока”, если бы наперед расчел, что он произведет какое-то действие. Я ему не приписывал никакой важности, а написал потому, что написалось; когда же увидел, что иные смеются, а иные сердятся, тогда и напечатал. Вообще это не мой genre, и вступать на полемическую дорогу я не намерен, но от “Потока” не отказываюсь и нисколько не сожалею, что я его напечатал, равно и “Пантелея”»[353].
Высока вероятность, что эпистолярная дискуссия со Стасюлевичем, заставившая Толстого осмыслить свою позицию, укрепила его намерение опубликовать «Балладу с тенденцией». Три отвергнутые «Вестником Европы» баллады поэт направил в «Русский вестник» сразу после отказа Стасюлевича – в письме Б. М. Маркевичу от 9 октября он реагирует на «нравственные сомнения» М. Н. Каткова относительно «Алеши Поповича» и замечание адресата о неуместности в этой балладе строф, «выражающих тенденцию»[354]; здесь же Толстой обещает вскоре прислать «Балладу с тенденцией»[355], первоначальный вариант которой был представлен Маркевичу еще 28 июля. Хотя Толстой и тогда предполагал, что публикация этой вещи уместнее у Каткова, чем у Стасюлевича[356], у нас нет свидетельств, что до конфликта с «Вестником Европы» он хоть как-то заботился о ее печатной судьбе. Теперь же – продолжая спор со Стасюлевичем и другими «адвокатами» нигилизма (в том числе – с женой, полагавшей публикацию «Потока-богатыря» оплошностью) – Толстой счел необходимым «Балладу с тенденцией» напечатать в маркированно консервативном журнале. Катков (вероятно, кроме прочего, стараясь компенсировать отказ в публикации «Алеши Поповича») отослал «Балладу…» в типографию немедленно, даже не дождавшись исправленного варианта – она появилась в № 10 (октябрьском)[357], представ пародийным изводом напечатанного здесь же месяцем ранее «Сватовства».
Однако такой вариант бытования двух текстов автора не устраивал, что обнаружилось летом 1874 года, когда Толстой приступил к подготовке нового издания своих стихотворений. Хотя работа не была доведена до конца, в отношении лирики и (что важно для нас) баллад авторская воля известна: они были переписаны под диктовку (либо по указаниям) поэта его кузиной княжной Е. В. Львовой. Этой рукописью располагал Стасюлевич, выпустивший после смерти Толстого двухтомное «Полное собрание стихотворений» (1876), в котором весенне-летние баллады 1871 печатаются в следующем (сохраняющемся во всех позднейших авторитетных изданиях) порядке: «Илья Муромец», «Порой веселой мая…» (первоначальное полемическое название снято автором, что снижает прямую злободневность текста и придает ему новый смысловой статус), «Сватовство», «Алеша Попович». Таким образом баллада «разлада», рисующая гротескный антимир, в котором нет места ни красоте природы, ни искусству, ни любви, оказалась предшествующей балладе «лада», ключевые символические мотивы (торжество природы, любви, искусства) которой развивались – в новой, дразнящей, оркестровке – в «Алеше Поповиче» (освобожденном теперь от комической современной составляющей). Не менее значимо, что опусы «с тенденцией» – «Поток-богатырь» и «Порой веселой мая…» – разделены «Ильей Муромцем», в котором обида богатыря на князя Владимира (недовольство властью, нарушающей старые добрые обычаи) оказывается в итоге снятой. Светлые весенние чувства – норма; сегодняшние (и любые) извращенные глупости – временный эксцесс.
Дабы подвести читателя к этому оптимистическому выводу, Толстой не только варьирует (с надлежащей огласовкой) в «Сватовстве» основные мотивы «Порой веселой мая…», но выстраивает первую балладу так, что ее «тенденциозность» отнюдь не противоречит «весенним чувствам», но парадоксально свидетельствует об их силе и грядущем торжестве. Ключом к первой балладе видится ее автометаописательная (квазидидактическая) концовка и в особенности двустишье «Искусство для искусства / Равняю с птичьим свистом» (226). Формально соглашаясь с нигилистами, автор цитирует драгоценную для него и ненавистную его противникам поэтическую строку, о которой он 25 октября 1861 писал К. К. Павловой: «Гётевское “Ich singe, wie der Vogel singt” – китайская грамота для большинства наших писателей, и им всегда хочется проводить мысль (курсив Толстого. – А. Н.) и что-либо доказывать с заранее обдуманным намереньем, что придает им характер более или менее дидактический, да накажет их Бог»[358].
Заменив в балладе привычно подразумеваемое «пение» (у Гете «Я пою, как поет птица») на «свист», Толстой актуализирует тот ряд ассоциаций, что сопутствовали этому слову и его производным уже больше десятилетия, с появления «Свистка» – приложения к главному печатному органу «нигилистов». В неподписанном предисловии к его первому выпуску («Современник», 1859, № 1) Н. А. Добролюбов иронически сообщал об игровом (аполитичном, развлекательном) характере нового журнального раздела:
«Различные бывают свисты: свистит аквилон (северный ветер), проносясь по полям и дубравам; свистит соловей, сидя на ветке и любуясь красотами творения; свистит хлыстик, когда им сильно взмахиваешь по воздуху; свистит благонравный юноша в знак сердечного удовольствия; свистит городовой на улице, когда того требует общественное благо… Спешим предупредить читателей, что мы из всех многоразличных родов свиста имеем преимущественную претензию только на два: юношеский и соловьиный <…> Свист соловья также нам очень приличен, ибо хотя мы в сущности и не соловьи, но красотами творения любим наслаждаться. Притом же соловей в истинном значении есть не что иное, как подобие поэта, так как давно уже сказано: