Екашев промолчал…
Найти останки застреленного Букета удалось. Приглядевшись к навозной куче возле загона, дед Лукьян вилами отрыл пробитую дробью голову с белой меткой на лбу и снятую с собаки шкуру. Куда трудней было провести тщательный обыск в доме. Хозяева накопили здесь столько всякого старья, что, казалось, сам черт мог сломать в нем ногу. Неизвестно, сколько пришлось бы провозиться с обыском, если бы не сам Екашев. Он внезапно спросил:
— Кротов, если покажу крест, что будет?
— Зачтется, как добровольная выдача.
— Значит, отберешь?
— Не отберем, а изымем, как добровольно выданное вещественное доказательство.
— Крест же мой, а не Гринькин!!
— Степан Осипович, мы в этом разберемся, — сказал Антон.
Екашев какое-то время недоверчиво смотрел на него. Затем поднялся с табурета, подошел к одному из сундуков, задумался, словно все еще не решался: открывать или не открывать. Но вздохнув, отомкнул замок и, откинув крышку, перегнулся через высокий край, шаря в глубине сундука. Как и все в доме, сундук был доверху заполнен каким-то старьем, и Екашев, зарывшись в него, похоже, чуть не задохнулся. Выбравшись оттуда, он дрожащими руками протянул Антону сверкнувший золотом крест высотою сантиметров тридцать. Антон впервые видел такую церковную реликвию. С интересом порассматривав на кресте скорбно склонившего голову Христа, показал крест кузнецу:
— Этот предлагал вам пасечник?
— Этот, этот… — вместо кузнеца заторопился Екашев. — Я просил Гриньку продать. Перед смертью хотел деньжонок выручить, чтобы хоть похороны себе обеспечить.
— Где взяли крест? — спросил Антон.
— Когда часовню у родника разбирал, под полом нашел, — на глазах Екашева появились крупные слезы. — В войну еще это было. Сгнила часовня, на дрова ее увез. С той поры хранил крест, а тут чую, загибаться стал, думаю, пропадет золото ни за понюшку табаку…
По деревне к бригадной конторе стремительно промчался милицейский «газик». Предложив участковому написать протокол изъятия, Бирюков вышел на улицу. Машина, успев уже развернуться, мчалась назад. Едва она затормозила возле усадьбы Екашева, резко распахнув дверцу, из нее выскочил Слава Голубев и стал рассказывать Антону об обнаруженном трупе Барабанова. Тут же подошел следователь Лимакин и Борис Медников.
— Труп на попутном грузовике в сопровождении Онищенко отправили в морг, — скороговоркой закончил Голубев. — У тебя как дела?
— Нашли сапоги пасечника и еще кое-что, — Антон повернулся к Медникову. — Боря, посмотри сейчас Екашева. Если не симулирует, надо срочно его в больницу.
— Неужели он?.. — многозначительно спросил Лимакин.
— Определенно сказать нельзя. Улики выдают, но в поведении Екашева много нелогичного.
— Цыгана Левку я допросил. Сыщенко его фамилия. Оказывается, в то утро он действительно не был в таборе. Тысячу рублей оформлял на аккредитив в райцентровской сберкассе.
— В какое время?
— Говорит, приехал в райцентр на попутке рано утром, а сотрудники сберкассы запомнили, что цыган был у них около двенадцати часов… У тебя не появилось фактов, связывающих убийство пасечника с убийством Барабанова?
— Пока нет.
— Не пойму, ради чего нож в трупе оставлен. В твоей практике подобного не встречалось?
Антон пожал плечами, спросил:
— Где тот нож?
Лимакин позвал эксперта-криминалиста. Семенов, подойдя к ним, показал Антону упакованный в прозрачный целлофановый пакет длинный охотничий нож, на остро заточенном лезвии и на плексиглазовой наборной рукоятке которого засохли бурые потеки крови. Внимательно осмотрев его, Антон сказал:
— Попробуем предъявить для опознания. — И поднял глаза на Семенова. — Мы здесь нашли посеченную дробью голову собаки. Надо будет взять несколько дробин на анализ.
Когда Бирюков с участниками оперативной группы вошел в дом, Екашев, обхватив живот, понуро сидел на своем табурете. Понятые и бригадир Гвоздарев, примостившись кто где, наблюдали за пишущим Кротовым. Взгляд Бирюкова задержался на чисто выскобленной деревянной рукоятке сапожного ножа, белеющего словно инородное пятно среди общего серого фона. Взяв нож, Антон повертел его и положил перед Кротовым.
— Включите, Михаил Федорович, и это в протокол выемки.
На лице Екашева не отразилось ни малейшего волнения. Возможно, он был под впечатлением только что сказанного Медниковым: «Немедленно надо в больницу».
Предъявленный охотничий нож по наборной рукоятке и высеченной на ней метке «Л. С.» опознал кузнец Федор Половников. По просьбе цыгана Левки он на прошлой неделе выправлял зазубренное лезвие.
Глава 13
Убийство серебровского механизатора Барабанова озадачило Антона Бирюкова не на шутку. Собственно, само убийство без всякого сомнения квалифицировалось, как преднамеренное, с целью грабежа, и загадки здесь никакой, можно сказать, не было. Задуматься заставляло другое: сразу две смерти в небольшом тихом селе, где даже бытовая драка — явление редкое.
Оставшись после отъезда оперативной группы в Серебровке, Антон надеялся получить хоть какие-то дополнительные сведения от жены Екашева, которая лишь к вечеру заявилась из лесу с двумя огромными корзинами груздей. Полусонная от усталости бабка Екашиха, как называли ее серебровцы, на все вопросы тускло отвечала одним и тем же: «Не знаю, родимый, врать не хочу». Только на вопрос о золотом кресте ответила по-иному:
— Поминал как-то старик, чтоб в гроб его соборовали с золотым хрестом, а где тот хрест взять, не сказал.
— Давно он это говорил?
— Не помню, родимый, врать не хочу.
Обведя взглядом убогое жилище, Антон будто посочувствовал:
— Бедновато у вас в доме.
Старуха дремотно клюнула носом:
— Мы усю жизнь у нужде.
— Сыновья не помогают?
— Сыны — отрезанные ломти, чего с них возьмешь.
— Где ваш Захар?
— У тюрьме сидит.
— Он же, говорят, освобождался.
— Ослободился и опять сел.
— Кто вам об этом сообщил?
— Старик мой.
— А старику кто?
— Вроде друг Захара какой-то объявился, переночевал у нас и тем же разом ушел.
— Давно это было?
— Несколько дён назад. Точно, родимый, не помню, врать не хочу.
— Как он выглядит?
— Ростом высокий, а лицо не разглядела — по темноте пришел в дом.
— Один?
— С Гриней Репьевым.
— Они что, знакомы были?
— Не знаю, родимый, врать не хочу.
— О чем говорили?
— Не слухала я их болтовню.
Старуха устало склонила голову и, как показалось Антону, даже всхрапнула. Задав еще несколько вопросов и не получив в ответ на них ничего вразумительного, Антон попрощался.
В бригадной конторе, тихой в это позднее время, Бирюков разговорился с Гвоздаревым о Екашеве. Когда речь зашла об их бедности, бригадир воскликнул:
— Загадка!.. Я, например, ничего понять не могу. Степан пенсию хорошую получает, но дело даже не в пенсии. Прошлую осень наш бухгалтер из интереса подсчитал, сколько Екашев получил денег из колхозной кассы… — Гвоздарев придвинул к себе счеты и принялся отщелкивать костяшками. — Нетель на четыреста рублей сдал, двух бычков на восемьсот, кабана почти на двести пятьдесят да картошки на тысячу. Итого получается… Две тысячи четыреста с лишним рубликов, не считая того, что еще одного борова Степан продал мясом в райцентре на базаре да, наверное, полдесятка овец туда же свез. Живут Екашевы вдвоем. В месяц, по словам продавца, тратят через наш магазин не больше двадцати рублей. Где остальные деньги?..
— На сберкнижку, видимо, складывают, — высказал предположение Антон.
— В том-то и дело, что у Екашева нет сберкнижки. Одеваются, сами видели, как. Сегодня перед тем, как отправляться Степану, говорю: «Переоденься почище, не стыдно в навозных штанах в больницу ехать?» А он серьезно отвечает: «Нету у меня, Гвоздарев, во что переодеться». Ну, мыслимо ли в наше время такое?..
— У них действительно в доме одни обноски.
— А в Серебровке издавна повелось: не годна одежонка стала, тащи Екашевым — доносят до последней нитки.
Антон невесело усмехнулся:
— Вот уж в самом деле, как сказал бы Кротов, загадочные обстоятельства. Может все-таки, Екашевы на детей тянутся?
— Дети от них отреклись. Старший Иван — мой ровесник, даже когда-то дружками были. Не так давно разговорились с ним, спрашиваю: «На вас, что ли, отец жилы рвет?» Тот с болью: «По конфетке внукам ни разу не купил. Одна песня у старика — на беспросветную нужду жалуется…»
Слушая Гвоздарева, Антон пытался уловить связи Екашева с пасечником или Барабановым, но никаких зацепок как будто не было. Самые разные мысли крутились в голове Антона. Он с пристрастием анализировал поведение Екашева, цыган, сложившуюся ситуацию и никак не мог соединить разрозненные факты в логическую цепочку. Цыгане, не получив в колхозе расчета и бросив на произвол судьбы лошадь, внезапно снялись с облюбованного места. Левка оставил свой нож в трупе Барабанова. Репьев, по словам Екашева, застрелил из обреза собаку Хлудневского, а Тропынин, будто нарочно, отыскал этот обрез в Крутихе. Екашев не понятно из каких соображений спрятал в амбаре сапоги и портянки убитого пасечника. У него же оказался золотой крест, который Репьев хотел продать верующему кузнецу. Чей это был крест? Если Репьева, то где он его взял? Кто телефонным звонком из райцентра спровоцировал Барабанова на покупку машины? Не Роза с Левкой?..
— Витольд Михайлович, — сказал Антон, — мне бы еще о Барабанове узнать побольше.
— Отличный был механизатор. Демобилизовался из армии три года назад. В технике разбирался великолепно. Хоть на трактор его сади, хоть на автомашину, хоть на комбайн. Норму пока не выполнит, с работы не уйдет. В прошлом году, помнится, снег рано припугивать начал, а у нас гектаров пятьдесят пшеницы в валках на полосе лежало. Будто на грех, задождило. Комбайны на подборке валков худо пошли. Андрей почти трое суток сам штурвал не бросал и других механизатор