— Из обреза? — удивился подполковник.
— Да, что-то в этом роде.
— А что нам дает дактилоскопическая экспертиза?
Прежде чем ответить, эксперт-криминалист капитан Семенов взял из папки несколько увеличенных фотоснимков, среди которых были и дактилоскопические, и молча передал их Бирюкову. Тот, внимательно рассматривая каждый снимок, стал по очереди передавать их.
— На стакане из пасечной избушки, — сказал Семенов, — обнаружены отпечатки пальцев Репьева и Розы. Есть отпечатки пасечника и на фляге с медом, которую нашли под хворостом. Однако унес ее туда не Репьев. На ручках и на самой фляге имеются отпечатки ладоней, но, кому они принадлежат, пока не удалось установить. Отпечатков пальцев цыган нигде на месте происшествия не обнаружено. На цыганской телеге — человеческая кровь второй группы. У Репьева была третья группа…
Наступило молчание. Бирюков с интересом продолжал рассматривать фотографии. Подполковник Гладышев, открыв лежащую на столе коробку «Казбека», закурил. Борис Медников «стрельнул» у него папиросу. Прокурор, рассуждая вслух, сказал:
— Не ранил ли Репьев перед смертью своего убийцу…
— Чем, Семен Трофимович? — спросил следователь Лимакин. — На пасеке мы даже столового ножа не обнаружили.
— Между тем, нож у пасечника был, — вдруг заметил Бирюков.
— Да? — недоверчиво произнес следователь.
Бирюков отыскал среди снимков сфотографированный стол, где отчетливо были видны ломти нарезанного хлеба.
— Вот, Петя. Это не топором нарублено. Кроме того, как можно жить в доме, не имея столового ножа?..
Прокурор, разминая папиросу, поддержал:
— Был, конечно, у Репьева нож. Вопрос в другом: куда он исчез?
— Что Козаченко говорит насчет окурка своих фирменных сигарет? — спросил Лимакина подполковник. — Он оставил его в избушке Репьева.
— Козаченко может заявить, что оставил окурок, когда покупал у пасечника колесо, — посмотрев на подполковника, сказал Бирюков и обратился к эксперту-криминалисту. — Отпечатки обуви на месте происшествия обнаружены?
— Трава там. Что в ней обнаружишь… — хмуро проговорил Семенов, передавая Бирюкову фотоснимок трехлитровой стеклянной банки с медом. — Вот здесь обнаружены отпечатки пальцев Репьева и еще одного человека. Кто он, пока не установлено.
Бирюков, посмотрев на снимок, отложил его и взял фотографию, на переднем плане которой отчетливо был виден след телеги, проехавшей по жнивью, а через реденькие березки темнела пасечная избушка. Показывая ее следователю, спросил:
— Это что, Петя?
— Можно предположить, что от этого места на пасеку прошел человек и вернулся назад. Доказательств, что это был именно убийца, нет. Такое могло произойти до убийства или после него, — ответил Лимакин.
— Барс у пасеки след не взял?
— Нет. Время упустили.
Бирюков, перебрав фотографии, отыскал снимок засохшего кровяного пятна на цыганской телеге. Сказал Голубеву:
— Слава, как только отсовещаемся, обзвони больницы и фельдшерские пункты. Не обращался ли кто с ножевым или огнестрельным ранением?
Голубев кивнул, а Медников лукаво усмехнулся:
— Вот так новая метла метет! Старается время не упустить, как Барс.
Бирюков нахмурился:
— Опасаюсь, Боря, что время мы уже упустили. Лошадь обнаружена на разъезде Таежное, где в сутки останавливается больше десятка электричек, идущих в оба направления. Преступник мог воспользоваться любой из них. — Посмотрел на прокурора. — Семен Трофимович, из цыган никто не исчез?
— Козаченко говорит — все на месте. Но мы ведь не знаем, сколько их было в действительности.
— В колхозе сколько работало?
— Те, что работали, все в наличии.
— О лошади что говорят?
— «Кто-то угнал»… Цыганки в то время в палатках находились, не видели, а из мальчишек слова не вытянешь. — Прокурор помолчал. — Подозрительным кажется поведение Розы. Мне она сказала, что спала а палатке, а другие цыганки говорят, будто Роза догнала табор на шоссе, когда цыгане «голосовали», останавливая попутные машины.
— Может, она просто отстала?
— Может быть, но что-то тут не то. Роза сильно запугана, без слез говорить не может…
После оперативного совещания у подполковника остались прокурор и капитан Бирюков. Все трое были невеселы. Посмотрев на Бирюкова, подполковник вздохнул:
— Видишь, Антон Игнатьевич, как приходится тебе вступать в новую должность. Будто нечистая сила подсунула это убийство! — И, словно стараясь приободрить нового начальника уголовного розыска, заговорил бодрее: — С жильем для тебя вопрос решен. Иди в горисполком, там возьмешь ордер и ключ от квартиры. В новом доме…
— Спасибо, Николай Сергеевич. Но лучше я, не тратя времени, поеду в Серебровку. По-моему, ключ от преступления надо искать там.
— Считаешь, Голубев не справится?
— Мне легче, чем ему. В Серебровке как-никак мои земляки живут.
— Да! — словно вспомнил подполковник. — Ты ведь родом из Березовки, а от нее до Серебровки, как говорится, рукой подать. Родителей попутно проведаешь. Давно у них был?
— В прошлом году.
Бирюков встал.
— Значит, едешь?
— Прежде переговорю с Козаченко и Розой. А там доберусь на какой-нибудь попутке.
— Возьми служебную машину.
— Не стоит, Николай Сергеевич, мне лучше на попутной.
— Ну, как знаешь, — Гладышев протянул руку. — Желаю успеха.
Когда Бирюков вышел из кабинета, подполковник сказал прокурору:
— Мировой парень! В свое время я его через год после института в старшие инспектора выдвинул, и он ни единого дела не завалил.
— Голубев слабее? — спросил прокурор.
— Голубеву подсказывать надо. Вот с Бирюковым у него прекрасно получится: Бирюков — голова, Голубев — ноги.
Глава 5
Сутулясь на жесткой койке камеры предварительного заключения, Козаченко исподлобья смотрел на Бирюкова и молчал. Боковой свет из зарешеченного окна делил угрюмое лицо и окладистую бороду цыгана на две симметричные половины. Затененная левая сторона казалась сизовато-черной. На ней выделялся лишь выпуклый злой глаз да под ухом золотилась круглая серьга величиной с металлический рубль. Поверх атласной желтой рубахи на цыгане была замшевая черная жилетка. Брюки из зеленого вельвета, с напуском на хромовые сапоги. Плечи широкие, крепкие. Руки с крапинками въевшегося металла. По паспорту цыгану было за пятьдесят, но выглядел он значительно моложе.
— Меня незаконно арестовали, — наконец хрипло выдавил Козаченко. — Я всего-навсего подозреваемый…
Бирюков, пододвинув табуретку, облокотился на стол:
— К подозреваемому, Николай Николаевич, может быть применена любая мера пресечения.
— На каком основании?
— Вас подозревают в убийстве. Это — тяжкое преступление. К тому же, вы не имеете постоянного места жительства и нигде не прописаны.
— Я прописан в Первоуральске.
— Первоуральск далеко отсюда, и прописка ваша там временная.
Козаченко смотрел на Бирюкова не мигая.
— В таком случае не позднее десяти суток предъявите мне обвинение или освободите из-под стражи.
— Это так и будет, — сказал Бирюков. — Вам доводилось отбывать наказание?
— Нет!
— Откуда знаете кодекс?
— Я старший среди своих людей, мне все надо знать.
— Почему, как старший, не хотите отвечать на вопросы, касающиеся убийства пасечника?
— Я прокурору отвечал.
— Неубедительно отвечали. Сами, Николай Николаевич, посудите: разве купленное у пасечника колесо может послужить поводом для обвинения цыган в убийстве? Вы чего-то другого испугались… Чего?
Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко словно воды в рот набрал. Светлая половина лица его нервно вздрагивала, как будто ее кололи иголкой. Чтобы не играть в молчанку, Бирюков заговорил снова:
— И еще неувязка, Николай Николаевич, получается… Никто из находившихся в таборе не видел, как угнали вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее запрягли в телегу…
— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.
— Столовой в Серебровке нет.
— В Березовку хотел ехать. Пока братана будил — кобылу угнали.
Сказанное могло быть правдой, но чувствовалось, что Козаченко боится запутаться в своих же показаниях.
— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.
— Гришка-пасечник.
— За что?
— Пьяный собака был, бичом хлестал.
— У него не было бича.
Козаченко хотел что-то сказать, но мгновенно передумал…
Выйдя из камеры, Антон Бирюков поднялся на второй этаж РОВД, чтобы в кабинете Славы Голубева оставить форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе в милицейской форме не имело смысла. Голубев разговаривал по телефону. Пока Антон раздевался, Слава закончил разговор и спросил:
— Что Козаченко?..
— Ничего нового. У тебя какие успехи?
— Больницы обзвонил — никаких раненых. Сейчас начну по фельдшерским пунктам.
— Звони, а я попробую поговорить с Розой, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.
Три серых цыганских палатки пузырились за небольшим домом прокуратуры, на опушке соснового бора, рассеченного широкой лентой шоссейной дороги, уходящей из райцентра на восток. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, пустовали синенький летний павильон автобусной остановки и длинная скамья со спинкой. Подойдя к павильону, Бирюков сел на скамью. Будто ожидая автобуса, стал присматриваться к табору.
У крайней от дороги палатки старая цыганка в пестром наряде сама себе гадала на картах. Чуть поодаль от нее молодой чубатый цыган медленно перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганочка кормила грудью ребенка. За палатками двое шустрых цыганят бросались друг в друга сосновыми шишками. Старшему, видимо, надоело это и, проводив завистливым взглядом промчавшегося по дороге мотоциклиста, он вдруг направился к Бирюкову. Не дойдя метра три, остановился. Почесал одна о другую пыльные босые ноги, спросил: