Не отводя от Бирюкова немигающих глаз, Козаченко промолчал, только левая щека его вдруг нервно вздрогнула, будто ее укололи иглой.
— И еще одна неувязка, Николай Николаевич, — продолжил Бирюков. — Никто из находившихся в таборе не видел, кто и как угнал вашу лошадь. А ведь прежде, чем угнать, ее надо было запрячь в телегу…
— Ромка, сын мой, запрягал кобылу, — неожиданно сказал Козаченко. — В столовку с братаном хотел съездить.
— Столовой в Серебровке нет.
— В Березовку, собака, хотел ехать. Пока братана будил в палатке — кобылу угнали.
Сказанное могло быть правдой, но Козаченко смотрел на Бирюкова так, будто сам не верил в то, о чем сказал. Чувствовалось, что он боится запутаться в своих же показаниях.
— Кто избил Розу? — спросил Бирюков.
— Гришка-пасечник.
— За что?
— Пьяный, собака, был, бичом хлестал.
— У него не было бича.
Козаченко будто напружинился:
— Кобылу Гришка на пасеке держал… Как без бича с кобылой?..
— Не было у Репьева бича, Николай Николаевич.
Козаченко хотел что-то сказать, но передумал. Чуть приоткрывшись, тут же замкнулся, как испуганная улитка.
Выйдя из камеры предварительного заключения, Антон поднялся на второй этаж РОВДа, чтобы оставить в кабинете Голубева форменный пиджак и фуражку. Появляться в цыганском таборе при милицейской форме явно не имело смысла. Пока Антон раздевался, Слава закончил телефонный, разговор и повернулся:
— Что Козаченко?
— Ничего нового… У тебя как?
— Больницы обзвонил, сейчас начну звонить по фельдшерским пунктам.
— Звони, я попробую с Розой поговорить, — сказал Бирюков и вышел из кабинета.
Серые цыганские палатки пузырились за домом прокуратуры на опушке соснового бора. У обочины шоссе, метрах в двадцати от палаток, стоял пустой павильон автобусной остановки. Бирюков присел на скамью, присмотрелся к табору.
У крайней палатки старая цыганка сама себе гадала на картах. Поодаль молодой чубатый цыган неторопливо, меланхолично перебирал струны гитары. Рядом с ним худенькая цыганка кормила грудью ребенка. Еще дальше, за палатками, на самой опушке, два цыганенка шустро перебрасывались сухими сосновыми шишками. Старшему, впрочем, занятие это быстро надоело. Завистливым взглядом проводив промчавшегося по шоссе мотоциклиста, он неожиданно направился прямо к Бирюкову. Не дойдя нескольких метров, остановился. Почесав одну об другую пыльные босые ноги, спросил:
— Куда едешь?
— Пока не еду — автобус жду, — ответил Антон.
— Дай пятак — на пузе и на голове спляшу.
Бирюков подмигнул:
— Сам умею плясать.
— А дым из ушей пускать умеешь?
— Нет.
— Дай сигарету — покажу.
— Рано тебе курить, — Антон достал из кармана гривенник. — Держи, без пляски и курева.
— Обманываешь?
— Ну, почему обманываю?
— Бесплатно деньги отдаешь.
— Не хочешь так брать, расскажи или спой.
— Чего рассказать?
— Как тебя зовут, например.
— Ромкой зовут… А спеть чего?
— Цыганское, конечно.
Мальчонка живо схватил монету и, притопывая, зачастил:
А ручеечек-ручеек,
А брала воду на чаек,
А речка замутилася.
С милым разлучилася-а-а-а…
— Хорошая песня, — сказал Антон. — Кто это тебя научил?
— Сеструха батькина, Розка.
— Пригласи ее сюда.
— Зачем?
— Чтобы она сама мне эту песню спела.
Ромка нахмурился:
— Нельзя.
— Почему?
— Батька в палатку ее засадил.
— За что?
— Рыжих цыганят хотела в таборе расплодить.
— Чего?..
— За медом к пасечнику повадилась, вот чего.
— А кто Розу бичом исхлестал?
— Твое какое дело? — словно испугался Ромка. — Чего ты все про Розку да про Розку? Давай еще деньги — сразу две песни про любовь спою.
— Лучше расскажи, кто у тебя лошадь украл.
— Я это знаю, да?..
— Расскажи, что знаешь.
— Хитрый ты…
Ромка разжал кулак, будто хотел убедиться, на месте ли гривенник, и со всех ног стриганул к палаткам. Не теряя времени, Бирюков пошел следом.
Вызвать из палатки Розу оказалось не так-то просто. Старая цыганка, раскладывая на картах пасьянс, прикинулась непонимающей по-русски, а чубатый гитарист, когда Антон обратился к нему, отрицательно покрутил головой. Пришлось показать служебное удостоверение. Раскрыв красные корочки, цыган не столько читал, что в них написано, сколько сверял фотографию с оригиналом. Убедившись в достоверности, он вернул Антону документ и нехотя что-то проговорил на своем языке цыганочке, только что прекратившей кормить ребенка. Та, тоже нехотя, поднялась и вместе с ребенком скрылась в одной из палаток.
Прошло не меньше десяти минут, пока появилась Роза. Бирюков узнал ее по кровоподтечным синякам на смуглом лице. В отличие от своих соплеменниц, одетых в крикливо-пестрые наряды с длинными юбками, Роза была в светлом платье, обнажающем до колен загорелые стройные ноги, на которых до сих пор были видны синяки. На шее у нее болтались бусы из крохотных ракушек, в ушах — клипсы-висюльки, на пальцах левой руки поблескивали кольцо и широкий узорчатый перстень «под серебро» с зеленоватым стеклышком. Особенно заинтересовали Бирюкова ее глаза — большие, с сизоватым отливом и явно испуганные.
Услышав о пасечнике, Роза прижала к ушам ладони и вскрикнула:
— Не знаю! Ничего не знаю!
— Послушайте…
— Не буду слушать! Ничего не буду слушать!..
— Кто вас так напугал?
— Кровь! Кровь!.. — вскрикнула снова Роза и вдруг со всех ног бросилась к палатке.
Чубатый цыган с силой ударил по струнам гитары.
— Что это с Розой? — мрачно спросил Антон.
Лицо цыгана нервно передернулось:
— Собака-пасечник до крови ее изувечил.
Повернувшись, Антон зашагал к РОВДу.
Слава Голубев успел обзвонить все фельдшерские пункты, расположенные вблизи Серебровки и в райцентре. Ни в одном из них медицинскую помощь подозрительному раненому не оказывали.
Антон решил немедленно ехать в Серебровку.
Глава VI
В разгар уборочной страды поймать попутную машину легче всего у районного элеватора. Именно туда и «подбросил» Антона Бирюкова шофер РОВДовского «газика».
От ворот хлебоприемного пункта тянулся чуть не километровый хвост груженых «Колхид», самосвалов, бортовых ЗИЛов, армейских трехосок и «Беларусей» с прицепными тележками. Чтобы не спрашивать добрых полсотни водителей — нет ли кого из Серебровки? — Бирюков, показав вахтеру удостоверение, прошел на территорию элеватора, тоже забитую машинами, и огляделся. У весовой площадки, в кузове очередного ЗИЛа, пухленькая лаборантка в белом халатике, запуская длинный металлический зонд в золотистый ворох зерна, брала пробы. Подойдя к ЗИЛу, Антон спросил:
— Девушка, с кем в Серебровку можно уехать?
Лаборантка, стрельнув подкрашенными глазами, оглядела с высоты кузова стоящие на территории машины и, видимо, приглядев серебровского шофера, звонко крикнула:
— Тропынин!.. Иди-ка сюда, родненький!
— Поцеловать на прощанье хочешь? — послышалось издали.
Лаборантка, как пикой, погрозила блеснувшим на солнце зондом.
— Вот этим поцелую — долго помнить будешь.
— Ради этого не пойду.
— Иди, родненький, попутчик тебе есть.
— А не попутчица?..
— По-пут-чик!
— Я больше попутчиц уважаю, но на безрыбье, как говорится, и сам раком станешь.
— Болтун, человек тебя ждет.
— Скажи ему, чтобы четыре двенадцать готовил.
— Не дороговато?
— Овес, Верочка, ноне подорожал, — голос стал приближаться, — а я, как тебе должно быть известно, кроме «Старорусской» блондинки из высококачественного спирта, ничего другого не пью.
Поигрывая цепочкой с ключом зажигания, из-за кузова ЗИЛа вышел веселый парень в нейлоновой куртке на многочисленных замках-молниях. Увидев Бирюкова в милицейской форме, опешил:
— Здравия желаю, товарищ капитан!
— Здравствуй, земляк! — улыбнулся Антон. — Двенадцати копеек не хватает… Может, сделаешь скидку?
— Об чем речь! — парень смутился, но не желал ронять марку перед улыбающейся в кузове ЗИЛа лаборанткой: — Членов профсоюза и сотрудников милиции вожу бесплатно… Вам куда?
— До Серебровки.
— С ветерком прокачу!
Пропылив по окраине райцентра, парень вырулил на магистральную щебеночную дорогу и, переключив скорость, повел свой самосвал так лихо, что за стеклами кабины и впрямь запел ветерок. Разгоняясь на спусках, машина легко взбегала в гору, и встречные грузовики пролетали мимо, как пули.
— А ты так не залетишь на повороте? — поинтересовался Антон.
— По семь ездок в день на элеватор гоняю. Не только повороты, каждый камушек на дороге изучил.
— Тебя как зовут?
— Торопуня… — парень смущенно поморщился. — То есть, фамилия моя, конечно, Тропынин. А по имени-отчеству я полный тезка академика Королева.
— Сергей Павлович, значит?
— Угадали. А вы не родня нашему председателю?
— Сын его.
— То-то смотрю, точный портрет Игната Матвеича, с той лишь поправкой, что лет на тридцать моложе. — Тропынин, не отрывая взгляда от смотрового стекла, помолчал. — А чо это в Серебровку, а не в Березовку, к родителям, едете?
— Дела ведут, Сергей Павлович.
— По убийству пасечника, наверно?..
— По нему, Что в Серебровке об этом говорят?
— А чо говорить?.. Укокошили цыгане ни за грош ни за копейку человека и дело с концом, — Тропынин скосил чуть-чуть глаза на Антона. — Пользовался слухом, будто вожака цыганского арестовали. Правда?
— Допустим, правда, — ответил Антон.
— Зря. Не Козаченко убил Гриню.
— Кто же?
— Левка или Розка.
— Какой Левка?
— Чубатый гитарист из табора.
— Почему так думаешь?
— Предполагаю на основе фактов…
Самосвал стремительно спускался к мостику через узенькую, поросшую камышом, речушку, названную из-за крутых спусков к ней Крутихой. Перед самым мостиком Тропынин резко тормознул и, прижав машину к правой кромке дороги, выключил зажигание. Доставая из-под сиденья резиновое шоферское ведро, склеенное из куска камеры, сказал: