та в бюро, скучная и почти бесполезная, меня тоже мало устраивала. Но этот Анатолий или Аркадий (сейчас уже не помню) выходил за всякие рамки. В конце концов я подал начальству рапорт, что его следует уволить. Тогда это было не так просто — профсоюзы и все прочее. Но от него все же как-то избавились… И вот я подумал, а что если это он? Неузнаваемый, страшно постаревший, но все такой же никчемный. Он меня узнал и дал деру. Вспомнил наши с ним не слишком мирные отношения. А, как думаешь?
Ольга слушала очень внимательно.
— А я могла его видеть?
— Не думаю. Если только на какой-нибудь вечеринке. Помнишь, я тебя брал несколько раз в институт? Еще при старом директоре? Сам это припоминаю весьма смутно.
— Ты говоришь, Анатолий…
— Или Аркадий, — добавил Борис.
— А фамилию ты его не помнишь? Может, и я бы что-то вспомнила. А то как заклинило.
— Фамилию не помню. Какая-то еврейская, кажется. Представляешь, при таком равнодушии к делу, он был еврей!
— Может, он чем-то другим увлекался? — с улыбкой спросила Ольга. — Женщинами, например?
— Женщинами — возможно, — мрачно-шутливым тоном заметил Борис. — А вот чем-то серьезным — нет! Даже в шахматы не играл. Тупо сидел без всяких занятий. Это-то меня и бесило. Хоть книжку бы почитал — «Мойдодыра» или там «Колобка», если взрослые книжки не интересовали! Уникальный был «деятель советской эпохи»!
Ольга повеселела. Как хорошо, если Борис прав и это его знакомый. А ее он видел один-два раза на вечеринках в институте у Бориса. Она его знать не знала, но Дон Жуанам ведь всегда кажется, что они в центре внимания…
…Ольга рисовала цветной пастелью космический хоровод. Луна и Солнце, грозные мужчины-викинги, обнявшись, кружились в голубом эфире. Это был бой-объятие.
А внизу, на траве, резвились три девушки. Одна была загорелая, плотная, полноватая — Земля (с вульгарным лицом Аллы). Другую Ольга изобразила со спины — в светло-голубом, воздушном платьице, тоненькая и гибкая — Вода (она напоминала ту особу, которую Ольга видела с Немо). А себя она изобразила воздушной и летящей, переливчатой и прозрачной. Она была стихией Воздуха, прохладной, но способной вспыхивать и загораться.
Рисуя, она вспоминала длинные, извилистые, изысканные линии Боттичелли, его обворожительную «Весну», его ломаный и плавный, холодный и безумный, отстраненно-космический и обжигающе-человечный ритм…
…Гриша по телефону опять каялся и извинялся. Его снова вынудили дать их адрес.
— Как это? Кто вынудил?
Гриша, по обыкновению, не слышал чужих вопросов и плачущим голосом тянул свое. Они же соседи, он не мог отказать. К тому же благодарность — святое дело.
— Какая благодарность? — недоумевала Ольга.
Но Гриша уже перешел к другой волнующей его теме — Маечке. Борино лекарство таки помогло. Она, наконец, выздоровела.
— Замечательно! — с несколько наигранным энтузиазмом отреагировала на это сообщение Ольга. «Маечку» она ни разу не видела и подозревала, что та едва ли ей очень понравится.
— И уезжает в Москву, — быстро добавил Гриша.
— Как? Почему?
Выяснилось, что Маечке показалось, будто он, Гриша, чересчур ретиво опекает Катю.
— Катю? Что еще за Катя?
Но он вовсе и не думал за ней ухаживать! Но сами посудите, Олечка, когда молодая хорошенькая женщина оказывается в чужом городе, мало того — в чужой стране, в таком тяжелом, можно сказать, отчаянном положении, когда ее выпроваживают, выгоняют…
— Кто выпроваживает?
Но Гриша, как уже говорилось, чужих вопросов не слышал, а был озабочен исключительно собственным словоизлиянием.
Тогда Ольга, резко его прервав, спросила, не узнал ли он хоть что-нибудь о Немо? Хотя бы имя?
Гриша примолк и через минуту снова залепетал, что благодарность — великая вещь и не может обидеть. Он вот постоянно сталкивается с неблагодарностью… Ольга потеряла терпение и отключила мобильник.
Когда в дверь позвонили, она была наготове. Одета в красивое платье. Курчавые волосы приглажены, а не встали дыбом над головой, как бывало во время рисования. (В прошлый раз Алла застала ее в халате и именно с такой прической). Интуиция ее не подвела. Это и впрямь была та особа, которую она со спины видела в парке с Немо. Должно быть, она и есть Катя, к которой Маечка приревновала Гришу.
Смущенная, робеющая, заплаканная Катя (Ольга сразу почувствовала наигрыш!) с порога протянула ей коробку конфет.
— Это зачем? — спросила Ольга, взглядом художницы отметив ту самую «хитринку» в лице гостьи, которую она предугадала, увидев ее со спины.
Катя, хоть и хотела показаться испуганной и робкой, буквально впрыгнула в комнату Ольги, и коробку конфет, которую та у нее не брала, положила на столик с рисунками.
— Это вам. Я знаю, вы любите шоколадные конфеты. Мне Григорий Осипович сказал.
— Вовсе не люблю! Терпеть не могу! — огрызнулась Ольга (что было истинной правдой).
Эта особа действовала ей на нервы. Явилась незваной. Принесла ненужные конфеты. К тому же Ольга ей не верила.
В комнату заглянул было Борис, но, завидев Катю, сразу же ретировался. Он панически боялся «бабья», а в ней угадал ненавистный ему типаж.
Гостья вдруг на ровном месте сморщила хорошенькое лисье личико и залилась слезами. (Какая актриса пропадает, — холодно подумала Ольга.) Катя словно разыгрывала роль из мелодраматического сериала.
— Помогите мне, Олечка Михайловна! Он вас послушается! Он гонит меня домой, но один он тут пропадет, я же знаю! Он в жутком состоянии. Боится людей, боится чувств, всего боится! Он даже за продуктами не выходит!
Ольга остановила этот словесный поток.
— Катя, если не ошибаюсь? Это очень странно. Я не имею к вашему другу никакого отношения! С какой стати он меня послушается?
— Он все время твердит, что вы — женщина его мечты!
(Опять эта дурацкая фраза из голливудского фильма.)
— Глупости! Не слушайте. Я даже не знаю, как его зовут. Стали с мужем вспоминать — не то Аркадий, не то Анатолий…
(Спасительные имена, за которые она цеплялась.)
— Нет, он Яся…
— Как? Это невозможно!
У Ольги сердце упало и руки похолодели.
— Ясей его зовут. То есть, конечно, Яшей. Но близкие называют Ясей. Он в детстве не выговаривал букву «ш». Как многие еврейские дети…
— Звука «ш», — машинально поправила Ольга. — И не только еврейские…
Ей хотелось, чтобы гостья ушла. Немедленно. На нее сейчас свалилось такое… Немыслимо! Непредставимо! Чудовищно! Яков Кольман — само обаяние, блестящий и элегантный, в белых импортных костюмах, которые привозил ему родственник-музыкант. Астроном, скрипач, переводчик. Любимец женщин. Влюбленный в нее до безумия, звонивший ей по ночам (что пугало и возмущало родителей), поджидавший ее у подъезда дома, возле института…
— Нет, нет! Ничем не могу помочь! Ничем!
— А вы — злая!
Слезы как-то сами собой высохли на Катиных щеках. Она напружинилась, как кошка.
— И ничего в вас такого особенного нет! Я лучше, моложе! У меня еще вся жизнь впереди. У меня еще все будет, — и дети, и любящий мужчина, и деньги. А что у вас? Мне Григорий Осипович все о вас рассказал! Вы же неудачница! Неудачливая непопулярная художница с неудачливым мужем. И ничего у вас нет, даже дачи нет!
— Да, да. Ничего нет. Даже дачи. Только уходите поскорее. И конфеты забирайте!
Ольга стала всовывать конфеты в руки Кати. Та отчаянно сопротивлялась. Коробка треснула, конфеты рассыпались по полу.
— Да тут битва! — Борис все-таки решился зайти в комнату Ольги. — Дамы, как им и полагается, сражаются с помощью конфет.
С шумом отшвырнув коробку ногой на шпильке и проткнув этой шпилькой шоколадную шашечку, непрошенная гостья наконец выскочила из их квартиры. Ольга принесла веник и совок, собрала рассыпанные по полу конфеты и выбросила их в мусорное ведро.
Борис поглядел на Ольгу и не задал ей ни одного вопроса…
…Все краски смешались. Какой там Боттичелли с его утонченной прозрачной ясностью! Ни линий, ни предметов, ни земли, ни неба, ни воды, ни воздуха!
Сплошной огонь, идущий стеной и всевокругсжигающий. Красно-желтый, сверкающий огонь. Может, она заболела? Это сон или воспоминание?
Сначала он удивлял. Он ей, начинающей художнице, студентке Худгра-фа, сначала очень не нравился. Слишком красив, слишком ухожен, слишком избалован женским вниманием! Правда, сокурсники ей тоже очень не нравились. Эти, напротив, были все сплошь лохматые, с нестриженными бородами, большущие, потеющие, режущие в разговоре «правду-матку». Тип российского (или даже расейского) расхристанного художника, воссоздающийся в любой социальной обстановке.
Ее отпугивали их грубость, их напор, их шершавая, утрированная русскость.
Но и этот, женственный и мягкий, был скорее неприятен.
Они случайно встретились на лекции известного ученого, на которые сбегалась «вся Москва». В какой-то момент Ольге почудилось в лекции что-то ядовито-антисемитское (в последствие она пришла к выводу, что ее подозрения были чересчур поспешными и пылкими). Но тогда она, тихонько встав, начала пробираться к выходу. У раздевалки ее догнал курчавый юноша.
— И вам показалось? — с улыбкой спросил он.
Небольшие, но выразительные и необычайно живые глаза с желтой искринкой, чувственный рот…
Он напомнил ей юношу с фаюмского портрета, того, что в золотом венке. Самого ее любимого. Папа был необычайно похож на этого юношу с портрета. Папа вообще был самым красивым из всех виденных ею мужчин. Нос папой отношения были сложные, бурные, часто раздраженно-неприязненные. И вот теперь этот!
— Евреи не вписываются в предложенную схему, — с молодой категоричностью сказала тогда Ольга. — Их пассионарность со временем не только не угасает, а разгорается! И солнечная активность тут ни при чем!
— Евреи вообще ни в какие схемы не вписываются. Это их и роднит, — рассмеялся юноша. — Меня зовут Яков Кольман. А вас?
Он был существенно старше, что, впрочем, тогда не чувствовалось. И если он за ней ухаживал, то странно. Иногда пропадал и месяцами ей не звонил. А в какие-то моменты звонил каждый день и все по ночам, раздражая родителей, в особенности папу. На улицах Москвы она несколько раз встречала его с другими девушками. Он ей признался, что у него есть дочь. Потом сказал, что, возможно, есть и сын. Несколько девушек постоянно твердят, что у них от него дети. Хотят, чтобы он женился. Но он, разумеется, не женится.