Екатерина ГодверПрибой
— Нас убьют за то, что мы гуляли по трамвайным рельсам… — фальшиво напевает Костя.
Мы идем уже минут десять. По правую сторону чахлой тополиной аллейки чернеют громады жилых домов. По левой стороне аллеи, за бетонным забором, жмутся к земле короба корпусов «закрытого» авиационного института. За ним застройка прерывается — деревья, пустырь, вышки ЛЭП. Маленький кусочек окраины в получасе хода до центра города.
В конце аллеи, за широким проспектом — парк, где я часто гуляла в детстве. В то время, чтобы попасть в парк, нужно было до проспекта перейти товарную железнодорожную ветку. От нее отходило тупиковое ответвление к институту, а сама она соединяла малую кольцевую ж/д и старый бетонный завод.
— Нас убьют за то, что мы с тобой гуляли по трамвайным рельсам…
Костя не замолкает, даже когда останавливается достать из пакета горсть хлама и бросить на шпалы. Ржавые пивные пробки и болты, оплывшие куски стекла и пластика, позеленевшие покореженные монеты: хлам, в нашем случае — необычайно ценный.
Чахлые тополя здесь выглядят так, словно их начертили золой на черном полотнище, деревца сливаются с темнотой. Рельсы едва слышно звенят, когда в них попадает брошенная Костей железка, но с виду они будто притоплены вглубь асфальта.
— А мы пойдем с тобою, погуляем по трамвайным рельсам, посидим на трубах у начала кольцевой дороги. Нашим теплым ветром будет черный дым с трубы завода, путеводною звездою будет желтая тарелка светофора. — Вопреки моим надеждам, Костя начинает заново.
Ни ветра, ни заводского дыма здесь нет и быть не может. Как не может быть и рельс — но они здесь есть. Только это железнодорожные рельсы. Вместо которых в реальности на этом месте разбили аллею еще пятнадцать лет назад. Тогда же, когда закрыли завод.
— Помолчи, Кость, — не выдерживаю я. — Или хотя бы смени пластинку.
— На что — на «Туркестанский экспресс?»
— На хит про кузнечика, который сидел в траве.
— Ты чересчур нервничаешь.
— Не без твоей помощи, — огрызаюсь я, понимая, что он, в сущности, прав.
Я заставляю себя дышать медленнее, в такт шагам. Терять над собой контроль сейчас нельзя никому из нас. Ни мне, ни Косте, ни тем, кто идет к призрачному перекрестку-стрелке с других сторон, ни Вадиму, отвечавшему за нашу путеводную звезду — раскинувшиеся в небе мерцающие нити, три из которых соединены с ярким белым огоньком впереди нас. Огонек-маяк, свеча с другой стороны печати. С ее реальной стороны.
Пространство по эту — оборотную — сторону имеет тысячи названий, но мы между собой всегда называем его «глюком». Можно сказать, что пространство глюка едино и отражает реальность, но с той же уверенностью можно утверждать обратное: каждый, кто оказывается по другую сторону, видит свой собственный глюк — поскольку постольку видимое отражение не бывает полным и единым, как не бывает и полностью различным… Единство глюка для нас искусственно усиливает и поддерживает Вадим через начерченную в реальности печать, гептаграмму Врат, которую он часто в шутку называет «шкуродером». Встроенные в узор Врат три сходящиеся линии, отмечающие наши маршруты, названия не имеют вовсе. Проще всего их было бы описать, как чуть кривую букву «Т», но мне при каждом взгляде на них неизменно приходит в голову мысль о пацифике, по которому пару-тройку раз долбанули молотком. Кто? Да мало ли, кто… Глюк есть глюк. Он изменчив, непостоянен, его законы — не законы, а закономерности. И мы, в нарушение всех известных нам закономерностей, идем по разобранным пятнадцать лет назад железнодорожным путям.
Между машинами во дворе кирпичной девятиэтажки мелькает черное пятно. Крыса. Одна-единственная крыса за все время — тогда как в реальности их ночью тут множество. Глюка бывшей железной дороги избегают и люди, и животные. Всего одна крыса… Которую, без сомнения, кто-то спугнул.
Мы с Костей, переглянувшись, останавливаемся.
Все-таки привлекла чье-то внимание наша небесная иллюминация. Мы бы ее с радостью избежали — но мощность Врат не позволяла их замаскировать, а наша задача не позволяла пренебрегать мощностью.
— Мир вам, ходоки, — Костя, против обыкновения, выговаривает традиционное приветствие без запинки.
С Костиной авторитетной точки зрения, словечко «проходимцы» годится для нам подобных намного лучше, чем всевозможные красивости. Потому периодически он оговаривается. Чаще специально, чем случайно, и заканчиваются такие оговорки непредсказуемо. Сегодня Костя шутить подобным образом, благодарение всем несвятым, не настроен, но все равно приветствие звучит… не слишком приветливо. Кусты у подъезда пятиэтажки красноречиво шевелятся, но откликаться никто не спешит. Потому как испугались — или же в тенях притаились не безобидные проходимцы, привлеченные свечением печати?
— Покажитесь! — выкрикиваю я. По негласному закону, принятому среди «ходоков», такое долгое молчание — уже повод для атаки, но сегодня начинать свару первой мне улыбается еще меньше, чем обычно.
Должно быть, от меня по печати расходится тревога и настороженность — я чувствую, как к невидимому наблюдателю-Вадиму присоединяется Рэм и смотрит на происходящее его глазами. Наверняка что-то чувствуют и остальные, но не хотят отвлекать ни нас, ни Вада — и правильно делают.
— Мир вам. — Три фигуры, наконец, поднимаются из кустов.
Обзор теперь ничего не закрывает: прошлую зиму не пережил десяток тополей, а новые саженцы едва доходят мне до плеча. Так что троицу можно рассмотреть во всех деталях. Проходимцы, как они есть, любопытные, но неопытные: опытные к чужой печати тайком бы не сунулись. Щуплый парень лет восемнадцати, круглому лицу которого реденькая бородка придает совсем уж мальчишеский вид, выглядывающая из-за его спины девчонка в зеленой бандане и еще одна девушка, пытающаяся утянуть подругу обратно в кусты.
— Что-то это мне напоминает… — усмехается Костя, искоса глядя на меня. И впрямь: навевает воспоминания.
— Мы заметили свет в небе, ну и… решили подойти поближе, посмотреть, — сбивчиво объясняет бородатый проходимец, таким тоном, будто извиняется и оправдывается одновременно. — Вам… помощь не требуется? — заканчивает он еще менее уверенно. Девушки из-за его спины таращатся на нас с любопытством и страхом. Находясь в периметре наших Врат, они видят нас такими же, какими мы видим себя — без десятисантиметровых клыков, перепончатых крыльев и других страшилок, популярных среди неопытных проходимцев. Но бог знает, за кого они нас при этом принимают. Может быть, за мифических антагонистов — коренных жителей обратной стороны, которых никто никогда не видел, но которых все молодые проходимцы опасаются, не переставая, в то же время, искать с ними встречи. Может быть, за столь же мифических настоящих колдунов: иные дети до седых волос верят, что где-то существуют всемогущие и всеведущие настоящие взрослые… Но, так или иначе — и то, и другое юным проходимцам простительно: два обычных человека в серых защитных куртках, зачем-то раскладывающие на призрачных рельсах металлолом — куда более странный глюк, чем чудища с клыками и крыльями.
— Спасибо за предложение. Но будет лучше, если вы просто уйдете отсюда, — мягко говорит Костя. Троица ему явно понравилась. Как, впрочем, и мне: глупое «помощь не требуется?» звучит куда лучше, чем банальное «надеюсь, не помешали?» или благоразумное молчание в ожидании возможности по-тихому слинять. Когда-то мы были такими же любопытными и неопытными, как они — но добрыми научились быть позже, намного позже.
— Еще лучше будет, если вы вообще на ближайший час уйдете из глю… — Костя в последний момент вспоминает, с кем имеет дело, и придерживает язык. — Из астрала, из отражения, или как вы называете это место.
— Почему?
— Небезопасно здесь сейчас, потому что! — Голос Вадима, громыхнув через Врата, заставляет бородатого проходимца подскочить на месте. — Чем вы думали, когда к чужой печати полезли?! Идите с миром. И больше так не делайте.
— Ясно. — Проходимец, взяв себя в руки, перестает озираться по сторонам и с достоинством кивает нам. — Удачи вам. Группа, уходим!
— Ты хотел сказать — «глюк»? Мы называем это «прибой». — Перед тем, как исчезнуть, девушка в бандане лукаво улыбается Косте.
— Прибой? Интересно, почему. — Костя с задумчивым видом смотрит на кусты, где пряталась троица. — Прибой мира… Красиво, но бессмысленно.
— Интересно, почему вы все еще топчетесь на месте? — в тон ему спрашивает Вад.
— Уже не топчемся, — ворчит Костя.
В действительности, командир нашей команды — он, но сегодня ведет ритуал — и, как следствие, отвечает за все — Вадим, который лучше управляется с печатью. Чем именно сейчас недоволен Костя — тем, что Вад все-таки поторопил его, или тем, что тот сделал это не сразу — можно только догадываться. Насколько я его знаю — и тем, и другим одновременно. А, может, и чем-то третьим вдобавок: поводов у него предостаточно.
Городской чародей должен уметь сойти за «своего» в глазах сумасшедших, уметь не выглядеть сумасшедшим в глазах всех остальных и суметь не стать сумасшедшим. Мой друг-психиатр как-то подметил, что многих его коллег терзают, в сущности, похожие проблемы. Забавное совпадение, которое и не совпадение вовсе: психиатры никак не хуже, а то и лучше нас знают — насколько хрупок и ненадежен тот фундамент, который называют «объективной реальностью».
Все тот же друг говорил мне, что лишь сумасшедший возьмется утверждать, что он — нормален, и долго разглядывал меня поверх очков, после того, как я уточнила: «Возьмется утверждать — на словах или на деле?» Уже тогда этот вопрос интересовал меня очень живо. Мне двадцать семь лет, и я отчетливо помню, как когда-то, по дороге в парк, приходилось день через день ждать на переходе, пока пройдет товарняк к заводу. Но это помню я одна.