Родители, соседи, старожилы, старые приятели, с которыми мы когда-то от скуки пересчитывали на переходе вагоны — все они считают, что в этих местах никогда не было никакой железной дороги. И только если спросить, почему на «институтской» аллейке так плохо растут и постоянно гибнут деревья — начинают бормотать что-то про загрязнение и морщат лбы. Хотя как, казалось бы, можно забыть сигнальный гудок, который из ночи в ночь будит тебя в пять утра?
В большинстве известных мне чародейских сообществ существует негласное правило не бродить без нужды по глюку знакомых «как свои пять пальцев» мест — в первую очередь, по той причине, что из-за таких прогулок легко в один прекрасный день перепутать реальность с глюком. До недавнего времени это правило соблюдала и я — пока ветер однажды не донес до меня отзвук того самого, знакомого с детства, гудка. Следующей ночью любопытство погнало меня на аллею, к глюку бывшей стрелки между основной дорогой и институтским тупиком. Там я наткнулась на рельсы… В пять утра повторился короткий гудок, хотя никакого поезда рядом не было, ничего больше не было: оглушающая тишь, безлюдие. Я в первый момент не слишком удивилась: глюкбывает всяким. Утром, за завтраком, мимоходом упомянула бывшую железную дорогу, безо всякой задней мысли. И только когда родные в голос заявили, что знать не знают никакой дороги, а дядя красноречиво покрутил пальцем у виска — перепутала сахарницу с пепельницей и попыталась раскурить новую сигарету со стороны фильтра.
На то, чтобы убедиться — кроме меня, никтоничего не помнит, нет ни фотографий, ни письменных свидетельств ее существования, ни полусгнивших шпал на пустыре за институтом: вообще ничего нет! — у меня ушел месяц. После чего — как сейчас помню — я решила подбросить монетку, старую, переходных лет, сторублевку: позвонить другу-психиатру — или забить? Точнее уж, забыть. Но монетки в обычном месте не нашлось: вместо нее лежал современный бумажный «стольник». А под ним — еще один. Так что я поехала пить пиво с Костей. И понеслось…
В команде нас семеро. Никто из моих нынешних товарищей не знает, как когда-то выглядел район в реальности. Но с обратной стороны печати все они слышат и видят то же, что и я. Тот же самый глюк: утопленные в асфальте рельсы и чахлые деревья, будто провалившиеся наполовину в небытие — следом за воспоминаниями. Вадим и Костя называют это «трещиной», и никто из них не вкладывает в это слово ничего хорошего. Хотя само по себе явление, по их мнению, почти обыденное — но прежде «трещины» не проявляли так отчетливо своих свойств и не появлялись с такой частотой, как в последние месяцы.
— Свяжитесь с другими группами. — Голос Вадима звучит так, будто он сам идет чуть позади нас. Вад говорит спокойно — значит, у остальных все в порядке. Но глюк есть глюк: тут приходится все перепроверять, если не хочешь неожиданностей.
Я сбавляю шаг и нащупываю вторую группу. Рэм и Макс быстро двигаются через едва теплящуюся стройку на месте бывшего завода.
— «Макс, у вас тихо?»
— «Тише некуда», — сразу откликается Макс. В плавном течении его мыслей — слабые водовороты недовольства. Редкий случай.
Наш способ связи имеет мало общего с телепатией, как ее обычно представляют — скорее, мы для разговора отчасти становимся единым целым. Наибольшая сложность — не передать адресную мыслереплику, а не потерять свое «я» в громаде чужого сознания. На миг я вижу Максовглюк, глюк его глазами: рулон рабицы рядом с горой рыжей глины, призрачные рельсы поверх переброшенных через яму досок, спина идущего впереди Рэма: неизменные шляпа и потертый замшевый пиджак, ремень карабина через плечо.
Рэм не любит стройки и, в особенности, их обитателей, будь то собаки или люди, в глюке или в реальности. В глюке на таких полузаброшенных стройках собираются многие, и самые безобидные среди многих — любители пострелять тех самых собак. Сейчас на сотни метров вокруг призрачных рельс нет ни души, но по скованным движением чувствуется: это безлюдие не нравится Рэму еще больше. Однако даже ошивайся вокруг какие-нибудь мутные личности, можно было не беспокоится, что он без крайней нужды пустит любимую «Сайгу» в ход. Скорее уж, стоило бы беспокоиться об обратном. Когда-то в реальности на похожей дорожке через стройку он оружием не воспользовался — и с тех пор скрывает под шляпой косой шрам через полчерепа, а в глюкена месте его правого, слепого, глаза всегда зияет дыра. Рэм утверждает, что второй глаз ему дорог, и впредь он не повторит подобной ошибки. Однако он — мой давний напарник, и я знаю: в глубине души, он так и не решил для себя — было ли это ошибкой. Знает и Костя: именно по этой причине сейчас мы с Рэмом идем порознь. Иногда единственный верный путь — напасть первым, и пара, в которой оба будут колебаться, недостаточно надежна для той задачи, что мы перед собой поставили. Хотя на первый — как и на второй, и на третий — взгляд атаковать нас здесь некому. Глюк здесь — или, все же, вернее было бы сказать «этот глюк»? — отталкивает все живое. Ну, почти все.
— «У нас пока тоже спокойно, не считая трех потревоженных проходимцев».
— «Потревоженных — в том смысле, что Костя их запугал до смерти?» — уточняет Макс. Удивительно прямолинейный и уравновешенный человек, которому во всем нравится точность и не нравится бессмыслица — а карабин на безлюдной стройке в руках одноглазого горе-снайпера, который, к тому же, всеравно не собирается стрелять, Макс полагает двойной бессмыслицей. «Двойной» — не моя, его оценка: иногда кажется, что он не только думает, но и чувствует цифрами и функциями.
— «Не до смерти уж точно. Мы попросили — они ушли». — Я прощаюсь с Максом и пытаюсь найти третью пару, которая должна двигаться к стрелке со стороны кольцевой.
— «Бросайте курить!» — Волк нащупывает меня прежде, чем я его, и врывается в мое сознание смерчем настороженности и раздражения. Призрачные шпалы мелькают перед глазами, позади стучат сапоги Лены — ей, по мнению Волка, стоило бы перестать использовать духи. Вряд ли сегодня она ими пользовалась — но для Волка достаточно и слабого следа на одежде, а на Лене наверняка ее любимая ветровка.
Все проходимцы, рано или поздно, учатся протаскивать с собой через печать образы реальных предметов — их аналогов может не существовать в глюке, и, даже если они существуют, они нестабильны: одежда может рассыпаться пылью, оружие — стать игрушечным. Костя, по собственному признанию, когда-то во времена оно начал свое знакомство с глюком с разочарования, стянув из ларька пачку сигарет. Костя наверняка врал, но факт оставался фактом — аналоговый глюктабака был почти безвкусным, так что сигареты нам приходилось протаскивать с собой.
— «Волк, ты уже нас чуешь?»
— «С самого начала. Несуществование. Неправильно. Быстрее!» — К моей радости, Волк сам разрывает мысленную связь. Он в глюке невыносим, как, впрочем, почти все двуликие: убедить их здесь принять человеческий облик и образ мышления почти невозможно — слишком большое удовольствие доставляет им недоступная в реальности звериная форма. Хорошо хоть разум их сохраняет некоторые человеческие черты. Или же звери еще более разумны, чем, порой, кажутся?
— Только не пытайся меня загрызть, — весело говорит Костя.
Когда сомнительное удовольствие связывать разум с Волком выпадает ему — он зажимает нос и скалится так нелепо, как я… Хотя, не исключаю, он просто-напросто притворяется. Притворяется он постоянно и умело, меняет личины, как перчатки: посторонние видят в нем представительного и сильного лидера, приятели — чудаковатого, но хорошего товарища, тогда как в действительности наш он — самый скрытный, мрачный и тяжелый человек из всех, кого я когда-либо знала. И самый опасный. Порой его пристрастие к напускному шутовству и пафосу раздражает до зубовного скрежета, но не реже я ловлю себя на мысли о том, что стоило бы как-нибудь поблагодарить Костю за это актерство: бывай он самим собой хоть йоту чаще — рядом с ним невозможно было бы находиться. Однажды Рэм сравнил его с двуликим, чьи человеческая и звериная сущности сплавились воедино, породив химеру. Подобное, конечно, было невозможно — однако я не могла не признать, что что-то в этом сравнении есть.
— Волк сам нас загрызет, если не поторопимся, — говорю я, с трудом подавляя в себе остатки чужого раздражения. — Сегодня с ним еще тяжелее, чем обычно. Пойдем быстрее?
— Продолжайте, как раньше. До пяти еще полчаса. — Вместо Кости отвечает Вадим.
— Как прикажете, сэр. — Костя, бросив на шпалы обломок дискеты-восьмерки, касается двумя пальцами козырька бейсболки и скрывает за ухмылкой недовольство. Волк нетерпелив везде и всегда, идти у него на поводу — дело неблагодарное, но сейчас Костя предпочел бы к нему прислушаться. На всякий случай, постольку поскольку мнение Волка, в обычной жизни до смешного неохотно для человека его лет — как-никак, четвертый десяток пошел — отзывавшегося на имя Денис, было едва ли не самым весомым аргументом в пользу того, что мы сейчас занимались тем, чем занимались.
«Трещина — миф или реальность?» — сносный заголовок, разве что, для статейки желтой газетенке мистического толка, а «Трещина — хорошо это или плохо?» не годится и на то. Друг-психиатр, расскажи я ему о «забытой железной дороге», назвал бы это мнемонической конфабуляцией, и я не стала бы с ним спорить. Рассказывать ему о глюке я бы не стала тем более, но в этом никакой нужды и не было: тут я и сотоварищи сами были… не то чтоб специалистами, но любителями хорошего уровня. Создавать постоянные предметы в глюке непросто, и целенаправленно воздвигнуть здесь Вавилонскую башню мы бы не смогли даже все всемером. Однако на то, чтоб проложить — или, вернее сказать, сконфабулировать? — полдесятка километров глюка безобидных рельс и заморочить всем головы, силы хватило бы и у меня одной. Впритык, но хватило бы: во всяком случае, так утверждал Костя, а я в таких вопросах привыкла доверять его опыту. В реальности никто из команды ничего особенного вокруг аллеи не чувствовал. Но, едва оказавшись рядом с рельсами с обратной стороны печати, Волк заговорил о