— «Насколько помню, да». — Я обрываю контакт и понимаю, что стою на четвереньках, скаля зубы. Эх, Волк! Надо бы все-таки попросить Лену еще раз с ним поговорить — он слишком плохо держит себя в руках, даже для двуликого.
— И как они на ощупь? — Костя, вместо того, чтобы помочь мне подняться, с любопытством разглядывает пути.
Рельсы на ощупь холодные, кое-где проступает ржавь. Шпалы — сухие и шершавые. Давно здесь не проходило поездов. И проводов здесь пока нет.
На руке у каждого из нас — исключая Волка, у которого они висят на шее — старые-добрые механические часы с секундной стрелкой: их показания позволяют лучше контролировать единство глюка для группы через печать. На моих — без пятнадцати минут пять.
— Вад, максимальное расхождение по времени? — Я встаю, осторожно отряхивая ладони.
— Меньше десяти секунд, — отвечает Вадим. В его грохочущем голосе к напряжению примешивается гордость: ни для кого другого из нас такое малое расхождение недостижимо. — Сам глюк развивается неравномерно. Идите дальше.
Почему пропавшая из людской памяти дорога видима в глюке, почему мы видим ее глюк? Лена понимает природу глюка, со всей его изменчивостью и многоликостью, как квинтэссенцию творчества as is, а творчество — как некую альтернативную силу, способную утверждать настоящее и питать будущее. С Лениной позиции, присутствие дороги в глюке — свидетельство того, что мир сопротивляется трещинам и пытается за счет глюка защитить себя от распада. Объяснение не слишком убедительное — я бы сказала, не объяснение, а глюк объяснения — но другого у меня все равно нет.
Провода над нашим с Костей отрезком путей появляются спустя три минуты. К стрелке мы подходим последними: сперва у свечи-«маяка», отмечающей место встречи и центр печати, показываются Волк и Лена, затем неспешно подходят Рэм и Макс.
Без семи минут пять. Костя сбавляет шаг и заботливо раскладывает припасенные напоследок монеты и гайки на рельсах. Когда-то мальчишки так же делали здесь себе медальоны на счастье — если оно было, это «когда-то». Макс нетерпеливо машет нам рукой, но Костя не торопится — упрощает Вадиму задачу полностью синхронизировать время. Лена, присев на корточки, меланхолично треплет загривок Волка. Волк терпит. Или не замечает? Сейчас он похож на большую собаку, и на его морде читается глубокая задумчивость. Он даже не огрызается на Рэма — тот дымит трубкой, сидя на рельсах. Карабин лежит у него на коленях. Рэм щурит единственный глаз на «маяк». Далеко в темноте, видимые через все изгибы путей благодаря вызванным печатью искажениям, ярко горят двойные огоньки — точки начала маршрута каждой группы, отмеченные в глюке и в реальности. Центральный маяк на расстоянии вытянутой руки выглядит, как тусклая свеча: он светит тем ярче, чем дальше от него находишься. Я подхожу и сажусь рядом.
— Цель, которая чем ближе, тем сомнительней, — вместо приветствия говорит Рэм. — Так ты это видишь?
Мои мысли он умеет читать безо всякой телепатии.
— Примерно. А ты?
Рэм закрывает здоровый глаз ладонью, оборачивая ко мне пустую глазницу.
— Я ничего не вижу. Или вижу, — он отрывает ладонь от лица. — А цель либо есть, либо нет. Вне зависимости от того, вижу ли ее я — так казалось раньше. Теперь — не знаю.
— Опять намекаешь, что реальность и глюк — суть одно и то же?
— Быть реальным — значит быть точкой сборки, зовись ты хоть антагонистом, хоть протагонистом, хоть упырем болотным. Тогда как мы — проходимцы, всегда, везде и всюду, — Рэм тихо смеется. Кажется, будто смех клубится над его головой вместе с дымом. — Верно, командир?
Подошедший Костя многозначительно хмыкает и отвечает вопросом на вопрос.
— По-вашему, с чего глюк можно назвать «прибоем»?
Странно, что это его до сих пор занимает.
— Прибой — разрушение волн о берег, — отбарабанивает Макс. У него в памяти тысячи словарных статей, связанных друг с другом одному ему ведомым образом. И он единственный, кто всегда относится к Костиным «вопросам-с-намеком» серьезно. — Или береговая полоса, о которую бьют волны. Во всех случаях, в основе определения — единство локации и движения водных масс, то есть — локализация некоего процесса. Глюк может рассматриваться как локация или как процесс. Аналогия неточная, но…
— Не думаю, чтобы кто-то, кроме тебя, Макс, рассуждал таким образом, — обрывает его Лена. — И твоя аналогия лишена всякой чувственной основы. Если глюк — прибой, то берег — реальность?
— Время, — громогласно объявляет Вадим прежде, чем Костя успевает ответить. Мгновением позже раздается далекий паровозный гудок. Секунды ожидания тянутся долго. Бесконечно долго. Волк глухо рычит.
— Поехали! — Костя смотрит в сторону Кольцевой. Встав, я замечаю то же, что и он — между двумя огнями-«маяками» появился третий. И еще два едва видимых по обеим сторонам от него: нижние фары. За гулом проводов можно расслышать далекий грохот поезда. Поезд приближается, и свет его верхней фары становится ярче: прямая противоположность нашим «маякам».
— То, что движется к нам — оно существует, — передает Лена сообщение Волка.
Получилось. Теперь точно — получилось. Остается выяснить, что именно.
Печать начинает опускаться, накрывая рельсы и нас вместе с ними, как огромная ловчая сеть. Когда нити касаются земли, рядом с центральным маяком вдруг проступает в воздухе фигура Вадима — с бутылкой коньяка в одной руке и плюющейся искрами свечой — в другой.
— Вад, почему? — Макс недоуменно озирается по сторонам. — Разве так было запланировано?
Вадим смотрит на рельсы, избегая встречаться с Максом взглядом.
Рэм качает головой — скорее понимающе, чем неодобрительно. Нет, запланировано так не было: Вад, опустив печать, должен был остаться с другой стороны. Но, если бы что-то здесь пошло не так — он остался бы один.
— Рад тебя видеть, — с невозмутимым видом кивает Вадиму Костя. Он действительно кажется довольным. — Все в порядке, Макс.
— Да. Не совсем по плану, но так лучше, — Вадим облегченно улыбается и, наклонившись, щупает рельс. — Так вот она какая, эта штука.
Теперь, когда события вышли из-под контроля и происходит нечто из ряда вон выходящее, все ведут себя так, будто ничего не происходит вовсе. Макс ворчит что-то про людскую непоследовательность. Костя закуривает, и Волк сердито косится в его сторону. Затем, в поисках поддержки, смотрит на Лену, но та со смехом отмахивается — то ли дыма, то ли от Волка. Он может в любой момент принять человеческую форму, а в человеческой форме, с другой стороны печати, он сам за три часа превращает любую комнату в газовую камеру. Чаще всего — одну из комнат дома у Лены. Они забавная пара. Впрочем, все проходимцы по-своему забавны.
— Кость, чем тебя на самом деле зацепило сравнение с «прибоем»? — спрашиваю я, мало надеясь на честное объяснение.
— Я его не понимаю. На самом деле.
— Я, кажется, не понимаю тебя. Мало ли, откуда эта бессмыслица могла взяться. Вроде, был такой заброшенный кинотеатр на севере — может, у них там база.
— Может. После обсудим. Нам нужно идти.
Финальный аккорд мы не обговаривали в деталях: все с пометкой «по обстоятельствам». Однако я чувствую, что Костя прав: нужно. Остальные чувствуют то же самое, и мы идем навстречу приближающемуся поезду. Нас семеро. Прагматичный и разумный Макс ищет в глюке логику, его закадычный друг Вадим — приключений на пятую точку опоры, но в то же время оба они ищут смысл, который превращает существование в жизнь. Лена ищет красоту, Волк — себя самого. Для Рэма проход в глюк не отличается от поездки в пригородный лес, а поездка в пригородный лес не отличается от полета за полярный круг: он ничего не ищет и не ждет от пути, кроме самого пути. Костя ничего не ищет и не ждет: он отдает глюку себя самого. Ради чего — я не знаю и не уверена, хочу ли знать. Когда-то меня привело в глюк любопытство. Когда-то я искала силу, когда-то — причину и повод жить, когда-то — жизнь… Мне сложно судить о своих мотивах. Я не люблю терять — даже то, что никогда не считала своим.
В глюке легко умереть. Но сложно умереть по-настоящему. Возможно, но сложно: во всяком случае, мне до сих пор ни разу не удалось. Одно время знакомые проходимцы звали меня Кошкой, но прозвище подзабылось после девятой смерти. Эта будет четырнадцатой, если я не сбилась со счету. Многие проходимцы верят, что всякий раз, умирая в глюке, мы оставляем здесь часть своей души. Если так — то это немаловажное дополнение к выброшенным воспоминаниям.
Нас семеро. Мы мало похожи друг на друга, но нас объединяет одна привычка — и связь эта крепче костиного табака и неизбывней волчьего недовольства. Все мы любим гулять по трамвайным рельсам.
— Надо было припасти шампанского. — Вадим обгоняет нас с Костей, на ходу разглядывая непочатую бутылку. В голосе его слышится легкое сожаление. — Не подумал, олух. Ну, как уж…
Окончание фразы заглушает гудок. Поезд выворачивает из-за моста и несется на нас, набирая скорость. Волк вырывается вперед и несется на него. Сквозь грохот слышен гулкий хлопок — где-то сзади Рэм разряжает карабин в воздух.
Все-таки, неудобно ходить по шпалам: ступать на каждую — слишком мало, через одну — слишком много.
Последнее, что я вижу — Вадим перехватывает бутылку за горлышко и швыряет ее навстречу слепящему свету. Свет заполняет собой все — далекий, как боль от удара, близкий, как опрокинутое небо, белый, ослепительно яркий.
Это лампа. Всего лишь лампа.
Моя лампа. Моя комната. Моя реальность.
После смерти в глюке проходимца выкидывает в реальность само собой — без хождения по леске на грани яви и бреда, пока Врата сдирают с твоего «я» шкуру и выворачивает ее наизнанку. Нет муторной борьбы с печатью, нет долгих минут, в которые ты, уже вернувшись, не решаешься открыть глаза и взглянуть на остальных: все ли здесь, все ли в своем уме? Это — единственный плюс смерти в