глюке. После, в реальности, глюк смерти раньше или позже догонит тебя. В ночных кошмарах или наяву, так или иначе, однажды его придется прочувствовать до конца, до последней капли боли и страха, до последней переломанной кости — если, умирая в глюке, тебе не повезло ее почувствовать. Но это случится потом, а поначалу — есть повод для радости.
— Психи, — сиплым голосом говорит Костя, обводя нас взглядом. В его устах это звучит, как комплимент. — Но я нас поздравляю.
— Спасибо, товарищ главврач, — Лена встает с пола. Ее, как и меня, отбросило от печати на метр с гаком, к обитой войлоком стене. Психам никак без мягких стен. Тело в трансе не всегда сохраняет неподвижность, а от проломленного в реальности затылка не спасут никакие чудеса глюка.
— Какой я тебе, нафиг, главврач?
— Хороший, — улыбается Лена.
— Хреновый, — одновременно с ней отвечает Волк. Никто не смеется. Макс степенно приводит в порядок одежду. Вадим разглядывает начерченные на листе фанеры Врата, линии которых уже начали осыпаться. Отработавшая, отжившая свое время печать, и потухшие свечи в причудливых восковых потеках по ее углам — как отжившие свое люди.
— Хоть бы определились для начала, — вяло огрызается Костя. Он выглядит чертовски уставшим. Да и все мы не лучше.
Рэм, нацепив наушники, гоняет на плеере радиоканалы — «сверяется с реальностью», как он это называет. Почувствовав мой взгляд, показывает большой палец — реальность та самая, из которой мы уходили, или очень похожая на ту. Но плеер выключать не спешит.
— Кость, все же, что не так с «прибоем»? — спрашиваю я. Меня не отпускает чувство, что что-то мы упустили из внимания… Что-то важное.
— Если мячик, уроненный девочкой Таней в реку, не унесет в Каспийское море — однажды его прибьет к берегу, — неохотно отвечает Костя. — Вопрос в том — что, в нашем случае, мячик?
Проходимцы, которых мы встретили на аллее — неопытные новички. Но это не значит, что они невнимательнее или глупее нас: они вполне могут понимать больше нашего. Однако смутное чувство чего-то упущенного не исчезает.
— Любопытно. Но твоя аналогия немногим лучше максовой, — говорит Рэм, вытащив один наушник. — Я все-таки ставлю на кинотеатр… Или на любой их командный мем.
Костя пожимает плечами. В тишине слышно, как тикают часы. Полшестого.
Обычно все иначе: после ритуала разговоры достигают такого накала, что только обивка на стенах хранит соседский сон, а традиционная бутылка — та самая, образ которой Вадим протащил в глюк в честь первого рейса поезда — уходит за четверть часа. Но сегодня разговаривать не хочется. Не хочется даже думать. Не хочется и разъезжаться — слишком уж все… слишком. Волк и Лена идут на кухню пить чай, но так и не включают чайник: молча сидят, глядя друг на друга. Макс рассеяно листает взятый с полки журнал. Вадим осторожно, линия за линией, стирает печать.
Я забираю из холодильника коньяк. Пить его после того, что сделал Вад, вряд ли стоит. Скорее всего, он попросту безвкусен, как аналоговый глюк табак — и как табак, образ которого побывал в глюке.
— Я пройдусь до аллеи, вылью это там.
Никто не возражает. Костя и Рэм вызываются пройтись со мной, и мы выходим в рассветные сумерки.
— Пива возьмите! — выкрикивает нам вдогонку Вадим.
Пустые улицы похожи на глюк. Только нет никаких рельс, и поют птицы. Тополя на аллее уже начали сбрасывать листья. Осень.
Пожилой дворник в ярко-рыжем жилете метет асфальт напротив институтских ворот и неодобрительно наблюдает, как я выливаю коньяк под понурый тополек.
— Паленка, — зачем-то оправдываюсь я.
— Нормального продукта нынче днем с огнем не сыщешь, — поддакивает Рэм.
— Бутылку хоть не бейте. В урну выкиньте, по-людски, — хмурится дворник. Николай Иванович, Иваныч — так, вроде, его зовут. И работает он в институте давно. Насколько давно — я не помню, но больше десяти лет уж точно.
— Не подскажете, что здесь было раньше, до того, как деревья высадили?
— Сама не помнишь, что ль? Знамо что — электрички ходили. Станцию делали-делали, не доделали, а потом домов понатыкали. И ветку закрыли, ироды. Что б эй-ко-логию, — с трудом выговаривает Иваныч непривычное слово, — не портила, значит, а нам, значит, в автобусе толкайся.
Пустая бутылка выскальзывает у меня из рук и со звоном разбивается об асфальт.
— И грянул гром, — тихо говорит Костя. Он совсем не кажется удивленным.
— Электрички?! Станция?!
— Просил же по-людски, чтоб тебя!.. — Иваныч замечает выражение моего лица и сдерживается. — Ну да, станцию делать хотели… Идите уже. Напакостили, а мне, значит, убирай… Отойди хоть, не мешайся.
Я на негнущихся ногах отхожу в сторону. «Электрички. Станция».
Иваныч, ругаясь себе под нос, сметает в кучу осколки и скрывается за институтской проходной. Костя разминает в пальцах неразожженную сигарету.
— На нас ехал не товарняк. Я думал, вы заметили.
— Что еще, по-твоему, мы заметили?! — взрывается Рэм.
— Что самое время сходить за пивом.
— Так иди. Оба идите, раз охота ругаться. За домом направо. — Я показываю на девятиэтажку напротив. Прямо за ней есть маленький магазинчик, где, накинув сверху стольник, можно через черный ход взять алкоголь в любое время суток. Вернее сказать — должен быть магазинчик.
— Не паникуй. Это помню даже я. — Рэм пристально смотрит на меня.
Он понимает меня лучше, чем кто-либо другой, помнит, что мы друзья, но не помнит доброй половины того, что нас связывает — хотя у него в памяти сохранилась куча разрозненного хлама, такого, как адреса местных магазинов или расписание автобусов до моей дачи. Чаще всего этот хлам бесполезен, но иногда он помогает вспомнить что-то важное. Вспомнить — или додумать. Рэм злится и беспокоится за меня, однако сам он тоже не слишком удивлен. Он знал, что нечто подобное может получиться. Знала и я — но от этого не веселее.
— Я не паникую. Всего лишь хочу спокойно подумать.
— Ну, как знаешь.
Рэм, наградив меня напоследок встревоженным взглядом, неохотно уходит следом за Костей. Я вижу, как они идут через двор, о чем-то споря, и скрываются за домом.
Электричка, станция… Ладно бы еще, трамвайная остановка. Откуда и куда тут могла идти электричка? От кольца до кольца, запасной путь — больше никак. Если, конечно, больше ничего не изменилось. Что точно осталось прежним — так это мое положение: я помню — и вижу — перед собой не тот мир, какой помнят родители, соседи, друзья.
— Сделанного не воротишь, — хрипло говорит Иваныч у меня за спиной.
Воистину. Вряд ли изменилось что-то еще: масштаб не тот. Даже «гром» наш — лишняя работа дворнику, и только. Но все же…
— Да. Вы простите. Мы не хотели… пакостить.
— Напакостили мы или нет — по весне видно будет.
«Мы!?..»
Я оборачиваюсь. Никакой это не Иваныч. Густые усы с проседью под крючковатым носом, высокий, с залысинами, лоб, колючий взгляд. Желтый жилет со светоотражателями накинут поверх синего пиджака.
— Видно будет, — повторяет мужчина. Он становится рядом со мной и касается рукой тополька, политого коньяком. Дерево похоже на скелет: большая часть веток отмерла, оставшиеся — уже облетели. — По весне распустится — значит, к лучшему.
— Кто вы?
Он улыбается: усы забавно топорщатся в стороны.
— А кто — ты?
— Я…
Он кладет что-то мне в карман куртки и уходит по аллее в сторону стрелки.
— Постойте! — Я хочу его догнать, но не могу двинуться с места. — Подождите! Вы…
— С кем ты разговариваешь? — требовательным тоном спрашивает Костя.
Я растеряно моргаю. Костя стоит рядом и трясет меня за плечо. Когда он успел вернуться? И куда делся…
Рэм с дребезжащим пакетом в руке спешит к нам через улицу. Больше вокруг никого нет. Аллея пуста.
— С кем? — Я обшариваю карман. Сигареты, зажигалка… Что-то плоское и округлое.
Расплющенная монета-сторублевка.
— Как думаешь, Кость, поезда могут давать гудок и двигаться сами по себе? — я протягиваю ему монету.
То, что мы — мы все — упустили из внимания. То, что невозможно. Те, кого не существует.
— Шутишь?! Не может быть. — Костя ошарашенно разглядывает монету у себя на ладони. Кажется, будь он верующим — непременно сейчас перекрестился бы. — Антагонист? В реальности?
— А почему бы и нет? — подошедший Рэм с любопытством смотрит на монету. — Стрелочник или машинист?
— Скорее, второе.
Хлопает дверь: из проходной показывается Иваныч с совком и метлой наперевес. Лицо его не предвещает ничего хорошего, но прежде, чем он успевает устроить нам взбучку, Рэм достает из объемного пакета еще один, в котором тоже что-то звенит.
— Простите, что добавили работы. Вот, возьмите за труды.
Иваныч смотрит в пакет и расплывается в улыбке.
— Ну, спасибо, удружил. Неужто с того раза запомнил?
— Конечно, — сдержанно улыбается в ответ Рэм. Вряд ли он помнит, как мы когда-то пили с охраной и Иванычем, и уж тем более не помнит, что мы пили — поскольку пили мы тогда много. Секрет прост: спросить у продавца предпочтения дворника Иваныча — дело несложное. Но не рассказывать же об этом Иванычу, которому приятней думать иначе?
— Хорошего дня вам. — Рэм на прощание кивает Иванычу и увлекает нас с Костей за собой, назад по аллее.
— Чуть не забыл. Кость, у меня для тебя тоже сюрприз, — он вдруг останавливается, достает из пакета рекламную листовку и вкладывает Косте в свободную руку.
— Что это?
— Кто из нас одноглазый дурень — я или ты?
Костя догадывается перевернуть листовку. На оборотной стороне — номер телефона.
— Я — просто дурень. Так что это?
— То, что ты так хотел узнать, — ухмыляется Рэм. Его стеклянный глаз весело блестит, как и настоящий. — Имя ты угадал. А все остальное — нет.
— Как ты…
— Глюк тесен, а реал и того тесней. Восемнадцать лет. Зовут Таней. Подрабатывает с матерью в магазине по выходным. С друзьями мотаются в глюк полгода. И, кажется, ты ей тоже понравился. Так что звони, не стесняйся. В конце концов, ты ведь у нас ответственный за контакты с проходимцами, верно?