На многолюдном Балтиморском вокзале стояла жара, и Лоис пришлось провести бесконечно долгие, липкие секунды у стойки телеграфа, ожидая, пока клерк с торчащими вперед зубами сосчитает и пересчитает слова в срочном сообщении толстой дамы, чтобы точно определить, содержит ли оно безобидные сорок девять или же фатальные пятьдесят одно. Томясь ожиданием, Лоис решила, что не совсем точно помнит адрес, и потому вытащила из сумочки письмо и пробежала его глазами.
«Дорогая, – начиналось оно, – я все понимаю и чувствую себя самым счастливым в этом мире тягот и невзгод. Если бы я только мог дать тебе все то, что тебе предназначено, – но я не могу, Лоис; мы не можем соединить свои судьбы узами брака и в то же время не можем расстаться, признав, что вся наша любовь была ничем.
Милая моя, когда пришло твое письмо, я сидел в полумраке, думая и размышляя о том, могу ли я просто уехать и забыть тебя. Уехать, может быть, за границу, в Италию или Испанию, чтобы прогнать от себя боль потери там, где осыпающиеся руины древних цивилизаций будут созвучны опустошению моего сердца, – и вот принесли письмо от тебя.
Моя любимая, моя самая храбрая на свете девочка, если ты телеграфируешь мне, то я смогу встретиться с тобой в Вилмингтоне – а до этого момента я буду здесь, буду просто ждать и надеяться, что мои сны о тебе когда-нибудь станут явью.
Говард».
Она читала это письмо так много раз, что уже помнила его наизусть, и все же оно снова ее поразило. В письме она увидела столько мелких черт человека, его написавшего: смесь безмятежности и печали в его темных глазах; скрытое, беспокойное возбуждение, которое она иногда чувствовала при разговоре с ним, его мечтательную чувственность, которая погружала ее разум в дремоту. Лоис было девятнадцать лет, она была романтична, любознательна и бесстрашна.
Толстая дама и клерк пришли к компромиссу в пятьдесят слов, Лоис получила бланк и написала свой текст. В окончательности ее решения не было никаких полутонов.
«Это просто судьба, – думала она, – именно так все в этом проклятом мире и происходит. Если до этого момента меня удерживала только трусость, то теперь меня не нужно будет удерживать. Поэтому пусть все идет своим чередом, а мы никогда не будем ни о чем жалеть».
Клерк пробежал глазами ее телеграмму:
«Приехала Балтимор сегодня проведу день братом встретимся Вилмингтоне среду пятнадцать часов Люблю Лоис»
– Пятьдесят четыре цента, – восхищенно сказал клерк. «И никогда не жалеть, – думала Лоис, – никогда не жалеть…»
II
Пятна света просачивались на лужайку сквозь кроны деревьев. Деревьев, похожих на высоких, томных дам с веерами из перьев, легкомысленно кокетничающих с безобразной монастырской крышей. Деревьев, похожих на учтиво склонившихся над мирными аллеями и тропинками дворецких. Деревья, деревья, заполнившие все холмы, рассеянные рощицами, длинными линиями и лесами по всему восточному Мэриленду, подобно нежному кружеву на кайме пшеничных полей, – темный непрозрачный фон для цветущих зарослей или диких заросших садов.
Некоторые деревья были еще совсем юными и веселыми, но деревья, росшие в монастыре, были много старше, чем сам монастырь, который по монашеским стандартам был еще дитя. Говоря точнее, он даже и не назывался монастырем, а всего лишь семинарией; но мы, тем не менее, будем называть его монастырем, несмотря на викторианскую архитектуру с пристройками в стиле Эдуарда VII и даже несмотря на «вудровильсонскую» патентованную «вечную» черепицу.
Позади, за стенами, располагалась ферма, на которой сильно потели полдюжины мирян, методично и неумолимо передвигавшихся по грядкам огорода. Слева, за стеной вязов, находилось импровизированное бейсбольное поле, на котором три новичка бросали мяч четвертому; игра велась, как и положено, с длинными пробежками, громким пыхтеньем и сопением. Как только раздался густой звук колокола, пробившего очередные полчаса, на переднем плане возник рой людей, похожих на черные листья, раздуваемые по шахматной доске тропинок, полускрытых учтивыми деревьями.
Некоторые из этих черных листьев были очень старыми, с щеками, покрытыми морщинами, напоминавшими рябь на глади потревоженного бассейна. Были и листья среднего возраста, чьи фигуры в развевающихся рясах в профиль казались несколько асимметричными. Они несли толстые тома Фомы Аквинского, Генри Джеймса, кардинала Мерсье, Иммануила Канта; у многих в руках были пухлые тетради с конспектами лекций.
Но больше всего было молоденьких листочков: девятнадцатилетних мальчишек со светлыми волосами, с лицами, выражавшими суровую добродетель; молодых мужчин за двадцать, уже лет пять вращавшихся в миру и оттого глубоко уверенных в себе, – их было несколько сотен, из столиц, городов и местечек Мэриленда, Пенсильвании, Вирджинии, Западной Вирджинии и даже из Делавэра.
Среди них было много американцев, много ирландцев и ирландских ортодоксов, довольно много французов, несколько итальянцев и поляков, и все они шли, непринужденно держась за руки, парами, тройками или группами, и почти у всех губы были поджаты, а подбородок выступал вперед, потому что все они были иезуитами, членами ордена, основанного в Испании пятьсот лет назад трезвомыслящим солдатом, который учил людей удерживать брешь или держать салун, читать проповедь или писать договор, и заниматься лишь этим своим делом, не задавая лишних вопросов…
Светило солнце. Лоис сошла с подножки конки у внешних ворот. Ей было девятнадцать, у нее были золотистые волосы и глаза, которые люди из чувства такта старались не называть зелеными. Когда баловни музы видели ее в вагоне конки, то украдкой вытаскивали из карманов карандаши и на оборотах случайных конвертов пытались изобразить профиль, или, точнее, взаимное расположение ее бровей и глаз. Позже, посмотрев на результат своего вдохновения, они обычно разрывали рисунки в клочки, вздыхая и ничего не понимая.
Несмотря на то что Лоис была облачена в щегольской дорожный костюм, она даже не подумала остановиться, чтобы стряхнуть пыль, покрывшую одежду в дороге, и сразу направилась по центральной аллее, бросая любопытные взгляды по сторонам. На ее напряженном лице было написано какое-то смутное ожидание, но это выражение не было ничуть похоже на то знаменитое выражение, которое появляется на лицах девушек, прибывающих на выпускной бал в Принстоне или Нью-Хейвене. Впрочем, поскольку здесь не бывало никаких выпускных балов, никто этого не заметил.
Ее интересовало, как он выглядит и узнает ли она его. На фотографии, висевшей дома над бюро, он был тощим мальчишкой со впалыми щеками, резко очерченным ртом, в плохо подогнанном одеянии послушника – единственном, что указывало на то, что он уже принял решение, как распорядиться своей жизнью. Конечно, тогда ему было только девятнадцать, а сейчас уже – тридцать шесть, и он уже давно не выглядел так, на последних снимках его фигура была шире в плечах, а волосы стали более жидкими, – но ее представление о брате всегда основывалось на впечатлении от того большого фотопортрета. И поэтому ей всегда было его немного жаль. Что это за жизнь для мужчины! Семнадцать лет приготовлений, и все еще даже не священник – и не станет им еще целый год.
Лоис казалось, что все будет слишком официально, если она выпустит инициативу из своих рук. И Лоис собиралась приложить все силы для создания впечатления сошедшей на землю радости, впечатления, которое она могла создать даже тогда, когда ее голова раскалывалась или у ее матери был нервный кризис, и даже тогда, когда она сама находилась в мечтательном, любознательном или отчаянном настроении. Ее брат, без всяких сомнений, нуждался в радости, и он ее получит, хочет он того или нет.
Приближаясь к огромной, ничем не примечательной входной двери, она увидела, что от группы неожиданно отделился один человек и, подобрав полы рясы, устремился к ней. Она отметила, что он улыбался и выглядел просто громадным – и очень надежным. Она остановилась в ожидании, почувствовав, что ее сердце забилось непривычно часто.
– Лоис! – воскликнул он, и через секунду она оказалась в его объятиях. Неожиданно ее бросило в дрожь. – Ло-ис! – снова воскликнул он, – как я рад! У меня не хватит слов, Лоис, чтобы рассказать тебе, как я ждал этого дня! Ло-ис, да ты просто красавица!
У Лоис перехватило дыхание.
В его голосе чувствовалась скрытая вибрирующая энергия и то странное обаяние, которым, как она раньше думала, из всей семьи обладала только она.
– Я тоже очень рада… Кайс!
Она не без удовольствия покраснела, впервые произнеся его имя.
– Лоис, Лоис, Лоис, – ошеломленно повторял он. – Дитя мое, зайдем внутрь на минутку, я хочу представить тебя отцу настоятелю, а затем пойдем гулять. Я должен поговорить с тобой о тысяче вещей. – Его тон стал серьезным: – Как мама?
Мгновение она смотрела на него, а затем сказала то, что вообще-то не собиралась говорить, приняв решение всячески избегать этой темы:
– О, Кайс, она… она все хуже и хуже, по всем статьям.
Он медленно понимающе кивнул в ответ:
– Нервы, да… расскажешь потом подробнее. А сейчас…
И вот она уже находилась в маленьком классе с большим столом и что-то говорила маленькому веселому седому священнику, задержавшему ее руку в своей на несколько секунд дольше положенного.
– Так вот ты какая, Лоис!
Он сказал это так, будто уже годы знал ее понаслышке.
Он умолял ее присесть.
Появилось еще два энергичных священника, которые поздоровались с ней за руку и обращались к ней как к «сестренке Кайса», и она обнаружила, что это ее совсем не раздражает.
Они выглядели абсолютно уверенными в себе; она ожидала встретить застенчивость или по крайней мере внешнюю сдержанность. Последовало несколько непонятных ей шуток, которые рассмешили всех остальных, и маленький отец настоятель назвал смешливое трио «невежами-отшельниками», что рассмешило и ее, потому что кем-кем, а уж отшельниками они точно не были. У нее сразу возникло впечатление, что все они очень любили Кайса: отец настоятель звал его по имени, а другой священник полуобнимал его за плечо на протяжении всего разговора. Затем все жали ей руку, и она пообещала зайти попозже «на мороженое», и улыбалась, улыбалась, и была почему-то очень рада… и сказала себе, что это было от того, что Кайсу было очень приятно похвастаться ею среди своих.
А затем они с Кайсом шли по тропинке, держась за руки, и он рассказывал ей, какой прекрасный человек отец настоятель.
– Лоис, – вдруг сказал он, – прежде всего я хочу сказать тебе, как много для меня значит твой приезд. Я слышал, как весело живут в миру, и считаю, что с твоей стороны было очень мило заехать к нам.
У Лоис захватило дыхание. К этому она не была готова. Сначала, когда она только обдумывала план поездки в балтиморскую жару, она хотела провести ночь у подруги и затем ненадолго заехать к брату, чувствуя себя при этом сознательно приносящей жертву добродетели, надеясь, что брат не будет ханжески обижен тем, что она никогда не приезжала к нему, но прогулка с ним по тенистой аллее оказалась легкой и удивительно приятной.
– Да, Кайс, – быстро сказала она, – ты знаешь, я просто не смогла ждать ни дня больше. Я видела тебя последний раз, когда мне было пять лет, и, конечно, я ничего не помню – как бы я смогла идти по жизни дальше без того, чтобы хотя бы одним глазком не взглянуть на своего единственного брата?
– Это очень мило с твоей стороны, Лоис, – повторил он.
Лоис смутилась – обаяния ему было не занимать.
– Я хочу, чтобы ты рассказала мне все о себе, – сказал он после короткой паузы. – Конечно, я немного слышал о том, как вы с матерью жили в Европе все эти четырнадцать лет, и мы все очень переживали, Лоис, когда у тебя была пневмония и ты не могла приехать вместе с матерью – да, точно, это было два года назад, – а затем я, конечно, встречал твое имя в газетах, но это все не то. Я совсем не знаю тебя, Лоис.
Она обнаружила, что анализирует его личность, как анализировала личности всех знакомых ей мужчин. Ей стало интересно, не был ли внезапно возникший эффект близости вызван постоянным повторением им ее имени. Он произносил его так, как будто ему нравилось это слово, как будто в его звуках для него содержалось какое-то особое значение.
– Итак, ты училась в школе, – продолжал он.
– Да, в Фармингтоне. Мама хотела, чтобы я пошла в католическую школу для девочек, но я не захотела.
Она украдкой посмотрела на него, желая узнать, не задела ли его.
Но он всего лишь медленно кивнул:
– За границей полно монастырских школ, да?
– Да. И знаешь, Кайс, здесь эти школы совсем другие. Здесь даже в самых лучших так много простушек.
Он опять кивнул.
– Да, – согласился он, – думаю, это так, и знаю, как ты к этому относишься. Меня здесь это тоже поначалу раздражало, Лоис, хотя об этом я бы никогда не сказал никому, кроме тебя; и ты, и я – мы оба хорошо чувствуем такие вещи.
– Ты имеешь в виду людей здесь?
– Да. Конечно, некоторые из них были вполне нормальными, из нашего круга, но были и другие. Например, один парень по имени Реган, – я ненавидел его, а сейчас он мой самый лучший друг. Прекрасный человек, Лоис, я познакомлю тебя с ним позже. Он из тех, с которыми ты, как говорится, пошла бы в разведку.
Лоис думала о том, что Кайс был именно тем человеком, с которым она лично пошла бы в разведку.
– А как ты… а как ты вообще сюда попал? – спросила она, немного смутившись. – Учиться, я имею в виду. Конечно, мама рассказывала мне историю с пульмановским вагоном…
– А, это…
Кажется, воспоминание было для него неприятным.
– Расскажи мне. Я хочу услышать твою версию.
– Да ладно, ничего нового я тебе не расскажу. Был вечер, я ехал весь день и думал, думал о сотне вещей сразу, Лоис, а затем я неожиданно почувствовал, что напротив меня кто-то сидит, почувствовал, что сидит он уже какое-то время, и я подумал, что это просто новый попутчик. И вдруг неожиданно он наклонился ко мне и я услышал слова: «Я хочу, чтобы ты стал священником, вот чего я хочу». Ну, я подпрыгнул и крикнул вслух: «О господи, только не это!» – свалял дурака сразу перед всем вагоном. Видишь ли, передо мной вообще никого не было. Через неделю после этого случая я пришел в Иезуитский колледж в Филадельфии и на коленях прополз последний пролет лестницы, ведшей в кабинет настоятеля.
Снова воцарилось молчание, и Лоис увидела, что взгляд ее брата стал отстраненным, его глаза были направлены вдаль, на залитые солнцем поля. Она была тронута тоном его речи и неожиданной тишиной, которая, казалось, окутала его, когда он кончил говорить.
Только сейчас она заметила, что его глаза были такими же, как у нее, – не считая отсутствия зеленого оттенка, – и что линия его губ была в реальности мягче, чем на фотографии – или его лицо приобрело другие очертания? На макушке у него уже была небольшая лысина. Она подумала, что это, наверное, от того, что он слишком часто носит головной убор. Ей показалось ужасным, что мужчина начинает лысеть и никому нет до этого дела.
– Кайс, а ты был в юности… набожным? – спросила она. – Ну, ты понимаешь. Был ли ты религиозен? Может, это, конечно, слишком личный вопрос…
– Да, – сказал он, а его взгляд все еще был направлен вдаль, и она почувствовала, что его напряженная отстраненность была такой же частью его личности, как и его внимание. – Да, думаю, что был – когда не был пьян.
Лоис слегка затрепетала:
– Ты пил?
Он кивнул:
– У меня была привычка превращать плохие привычки в норму. – Он улыбнулся и, взглянув на нее своими серыми глазами, сменил тему разговора: – Дитя мое, расскажи мне о матери. Я знаю, что последнее время тебе с ней было ужасно тяжело. Я знаю, что ты была вынуждена принести многие жертвы и мириться с непримиримым, и хочу, чтобы ты знала, что я думаю, что ты вела себя как надо. Я считаю, Лоис, что ты там вроде как за нас двоих.
У Лоис промелькнула мысль, сколь малым ей пришлось пожертвовать: последнее время она постоянно старалась избегать своей нервной, больной матери.
– Юность нельзя приносить в жертву старости, Кайс, – уверенно заявила она.
– Я знаю, – вздохнул он, – нельзя было всю тяжесть сваливать на твои плечи, дитя мое. Я очень хотел бы быть рядом, чтобы помочь тебе.
Она увидела, как быстро он перевернул с ног на голову ее утверждение, и мгновенно поняла, какое его качество позволило ему это сделать. Он был добрым. Ее мысль сбилась с колеи, и она нарушила молчание не относящейся к разговору фразой.
– Быть добрым тяжело, – резко произнесла она.
– Что?
– Да так, – смущенно сказала она. – Мысли вслух. Я думала… о разговоре с человеком по имени Фредди Кеббл.
– Брат Мори Кеббла?
– Да, – сказала она, удивленная при мысли о том, что он знает Мори Кеббла. Тем не менее в этом не было ничего особенного. – Ну, на той неделе мы с ним говорили о том, что такое быть добрым. Ох, я не знаю… я говорила, что человек по имени Говард… что один мой знакомый очень добрый, а он не согласился со мной, и мы начали спорить о том, что такое «добрый» по отношению к мужчине. Он утверждал, что я имела в виду что-то вроде слезливой мягкости, но я-то знала, что это не так, и тем не менее я не смогла точно выразиться. Теперь я поняла. Я имела в виду совершенно противоположное. Я думаю, что «добрый» подразумевает и твердость, и силу.
Кайс кивнул:
– Я понимаю, о чем ты. Я знал старых священников, в которых это было.
– А я говорю о молодых! – вызывающе сказала она.
– Ну что ж…
Они подошли к опустевшему бейсбольному полю, и, указав ей на деревянную скамейку, он сам во весь рост растянулся на траве.
– Кайс, а этим молодым людям здесь хорошо?
– А они выглядят недовольными, Лоис?
– Да нет. Но те мальчики, вот те, которые только что прошли… Они уже…
– Дали обет? – рассмеялся он. – Нет, но дадут через месяц.
– Навсегда?
– Да. Только если не сломаются умственно или физически. Конечно, при такой дисциплине, как у нас, многие отсеиваются.
– Но это же мальчишки! Разве они не упускают все шансы за пределами монастыря – как и ты?
Он кивнул:
– Некоторые – да.
– Кайс, но ведь они же не знают, что делают! У них же нет никакого опыта, они просто не знают, что теряют.
– Думаю, что так.
– Но это несправедливо. Жизнь их просто попугала для начала. Они все пришли сюда детьми?
– Нет, некоторые в юности болтались без дела и вели довольно беспутную жизнь – Реган, например.
– Думаю, что это как раз для них, – задумчиво сказала она, – для тех, кто познал жизнь.
– Нет, – серьезно ответил Кайс, – я не уверен, что битье баклуш дает человеку опыт, которым он может поделиться с другими. Некоторые из наиболее свободомыслящих людей, которых я встречал, к себе относились даже слишком сурово. А вставшие на путь истинный распутники отличаются как раз поразительной нетерпимостью. Ты согласна со мной, Лоис?
Она кивнула, все еще задумчиво, и он продолжил:
– Мне кажется, что когда один слабый приходит на помощь другому, то это вовсе не та помощь, которой они оба ожидают. Это что-то вроде соучастия в пороке, Лоис. После твоего рождения, когда у мамы стали случаться нервные припадки, она часто уходила поплакать к некоей миссис Комсток. О господи, это всегда вызывало у меня дрожь! Она говорила, что это ее успокаивает, бедная старая мама… Нет, я не думаю, что для того, чтобы кому-либо помочь, ты должен вывернуть душу наизнанку. Настоящая помощь приходит от более сильных людей, которых ты сам уважаешь. И их участие кажется тем большим, чем меньше в нем личных чувств.
– Но людям нужно человеческое участие, – возразила Лоис. – Им нужны «разговоры по душам».
– Лоис, в глубине души каждый хочет почувствовать, что другой слабее него. Вот что скрывается за такой «человечностью»… Здесь, в этом старом монастыре, Ло-ис, – продолжил он с улыбкой, – с самого начала из нас стараются выдавить гордыню и жалость к самим себе. Нас заставляют скоблить полы и так далее. Что-то вроде теории о спасении своей жизни путем ее потери. Видишь ли, мы думаем, что чем меньше человек похож на человека в твоем понимании, тем более хороший из него получится слуга для всего человечества. И в это мы верим до конца. Когда один из нас умирает, его родственникам не разрешают забрать тело. Его хоронят здесь, среди тысяч других, а на могиле ставят простой деревянный крест.
Неожиданно его тон изменился, и он бросил на нее веселый взгляд.
– Но глубоко внутри, в сердце, есть вещи, от которых никто не может избавиться, я, например, ужасно люблю свою младшую сестренку!
Повинуясь неожиданному желанию, он села на траву рядом с ним и, вытянувшись, поцеловала его в лоб.
– Ты сильный, Кайс, – сказала она, – и я люблю тебя за это… И еще ты очень добрый.
III
Они вернулись к настоятелю, и Лоис была представлена еще полудюжине близких друзей Кайса; среди них был один молодой человек по имени Джарвис, выглядевший довольно бледным и хрупким, который, как она знала, приходился внуком их соседу, старому мистеру Джарвису, и она мысленно сравнила этого отшельника с его родными беспокойными дядями.
И еще там был Реган – с испуганным лицом и пронзительным, проникавшим, казалось, прямо в душу, блуждающим взглядом, чаще всего задерживавшемся на Кайсе с выражением, больше всего напоминавшим благоговение. Она поняла, что имел в виду Кайс, когда говорил, что это хороший человек, с которым можно пойти в разведку.
«Типичный миссионер, – промелькнуло у нее в голове, – Китай или что-то вроде…»
– Пусть сестренка Кайса покажет нам, что такое шимми, – широко улыбнувшись, потребовал один юноша.
Лоис рассмеялась:
– Боюсь, что тогда отец настоятель выставит меня за стены монастыря. Да и вообще я не очень хорошо танцую.
– Думаю, что из этого не выйдет ничего хорошего для души Джимми, – внушительно заявил Кайс. – Он слишком много размышляет о таких вещах, как всякие шимми. Как раз тогда, когда он стал монахом, начали танцевать… матчиш, да, Джимми? – и весь тот первый год это занимало его мысли. Если бы ты видела, как, чистя картошку, он обнимал кастрюлю и совершал какие-то нечестивые движения ногами…
Последовал общий смех, к которому присоединилась и Лоис.
– Одна старая леди, которая приходит сюда слушать мессы, как только узнала, что ты приехала, прислала Кайсу мороженого, – среди общего веселья прошептал ей на ухо Джарвис. – Здорово, правда?
В глазах Лоис показалось умиление.
IV
Полчаса спустя в церкви все пошло как-то не так. С тех пор как Лоис последний раз была на службе, прошло уже несколько лет, и поначалу ее заворожили сияющая дароносица с центральным белым пятном, сама атмосфера, насыщенная ладаном, лучи солнца, пробивавшиеся сверху сквозь цветные стекла витража с изображением Святого Франциска Ксавье и падавшие светло-красным узором на рясу стоявшего впереди монаха; но с первыми звуками «O Salutaris Hostia» на ее душу, казалось, опустилась какая-то тяжесть. Кайс находился справа от нее, а Джарвис слева, и она бросала неуверенные взгляды то на одного, то на другого.
«Да что со мной такое?» – раздраженно подумала она.
Она опять посмотрела на них. Не было ли в их лицах странной холодности, которую она не замечала раньше?
Их губы теперь казались неестественно бледными, а взгляды – застывшими. Она задрожала: они напоминали мертвецов.
Она почувствовала, что связь их с Кайсом душ ослабла. Это был ее брат – да, именно он, это неестественное существо. Она непроизвольно засмеялась.
«Да что со мной такое?»
Она провела рукой перед глазами, и тяжесть усилилась. От запаха ладана ей стало плохо, а нота, которую выводил один из теноров хора, скрежетала по ее ушам, как звук грифеля по доске. Она заерзала и, подняв руку, чтобы поправить прическу, обнаружила, что на лбу выступили капли пота.
«Здесь жара, как у черта в аду».
Она снова тихо рассмеялась, и затем в одно мгновение тяжесть на ее сердце превратилась в холодный страх… Это свеча на алтаре! Все неправильно – все не так! Почему никто этого не видит? Там что-то было! Что-то появлялось из нее, облекаясь в форму и приобретая определенные черты…
Она пыталась побороть свою растущую панику, уговаривая себя, что это всего лишь фитиль. Если фитиль не очень ровный, свечи всегда как-то странно себя ведут – но не так же! С невообразимой быстротой внутри нее стала собираться какая-то сила, ужасная, всепоглощающая сила, исходившая из всех ее чувств, из каждого уголка ее разума, и когда она поднялась волной внутри нее, она почувствовала чудовищное, ужасающее отвращение. Она прижала руки к бедрам, держась подальше от Кайса и Джарвиса.
Что-то в этой свече… она наклонилась вперед и в следующее мгновение почувствовала желание броситься к ней – неужели никто не видит?.. Никто?
– Уф-ф!
Она почувствовала, что место рядом с ней освободилось, – что-то ей подсказало, что Джарвис судорожно вздохнул и очень резко присел… затем она опустилась на колени, и, когда пылающая дароносица медленно покинула алтарь в руках священника, она услышала страшный звон в ушах – звук колоколов походил на звук миллионов молотов… а затем, через мгновение, которое, казалось, тянулось целую вечность, по ее сердцу прокатился стремительный поток – послышались крики и грохот, как будто волн…
Она думала, что кричит, что зовет Кайса, а ее губы беззвучно артикулировали:
«Кайс! О господи! Кайс!!!»
Неожиданно прямо перед собой она почувствовала чье-то сверхъестественное присутствие, воплотившееся в форме светло-красного узора. Она знала. Это был витраж с изображением Святого Франциска Ксавье. Ее разум зацепился за него, ухватился за него мертвой хваткой, и она снова почувствовала, что зовет, громко зовет: «Кайс! Кайс!!»
А затем из бесконечной тишины раздался голос:
«Господи, благослови!»
Постепенно нарастая, по церкви прокатился ответ:
«Господи, благослови!»
Слова бесконечно повторялись в ее сердце; в воздухе снова появился умиротворяющий, таинственный и сладковатый запах ладана, и свеча на алтаре потухла.
«Благословенно имя Господне!»
«Благословенно имя Господне!»
Все картины смешались в крутящийся вихрем туман. Едва подавив крик, она покачнулась и упала назад прямо в протянутые руки Кайса.
V
– Лежи и не двигайся, дитя мое.
Она снова закрыла глаза. Она лежала на траве, на открытом воздухе, ее голову поддерживал Кайс, а Реган прикладывал ей ко лбу влажное полотенце.
– Я в порядке, – тихо сказала она.
– Знаю, но полежи, пожалуйста, еще минутку. Там было слишком жарко. Джарвису тоже стало дурно.
Она рассмеялась, увидев, как робко Реган дотронулся до нее полотенцем.
– Я в порядке, – повторила она.
Но хотя ее разум и сердце наполнило теплое спокойствие, она все-таки чувствовала себя разбитой и понесшей кару, как будто кто-то подержал ее обнаженную душу в своих руках, отпустил и рассмеялся.
VI
Через полчаса она, опершись на руку Кайса, шла по длинной центральной аллее к воротам.
– Как быстро пролетел день, – вздохнул Кайс, – мне так жаль, что ты плохо себя чувствовала, Лоис.
– Кайс, да все уже прошло, правда. Не думай об этом.
– Бедное дитя. Я просто не сообразил, что после дороги сюда по такой жаре выстоять службу для тебя будет слишком тяжело.
Она весело рассмеялась:
– Думаю, это из-за того, что я не очень часто хожу в церковь. Мое религиозное рвение обычно ограничивается литургией. – Она замолчала, а затем быстро продолжила: – Не хочу тебя шокировать, Кайс, но у меня нет слов, чтобы выразить, как неудобно стало быть католиком. Кажется, теперь это уже никуда не годится! Что касается морали, то католиками являются некоторые из самых безалаберных парней, которых я только знаю! А самые умные ребята – я имею в виду, те, которые думают и много читают, – кажется, уже ни во что не верят.
– Давай поговорим об этом. Конка все равно приедет только через полчаса.
Они присели на скамейку у аллеи.
– Вот, например, Джеральд Картер, он опубликовал один роман. Он просто оглушительно хохочет, когда кто-нибудь упоминает о бессмертии… А вот Гова… – ну, другой парень, с которым я хорошо знакома, состоял в научном клубе, когда учился в Гарварде, и теперь говорит, что ни один образованный человек не может верить в сверхъестественную сущность христианства. Он говорит, что Христос был социалистом! Тебя это не шокирует?
Она замолчала.
Кайс улыбнулся:
– Монаха ничто не шокирует. Монахи в силу своей подготовки умеют держать удар.
– Ясно, – продолжила она, – но это же сейчас везде! Все традиционное кажется таким… ограниченным. Церковные школы, например. Появилась настоящая свобода, а католики этого не видят – взять хоть контроль рождаемости…
Кайс еле заметно вздрогнул, но от Лоис это не ускользнуло.
– Ох, – быстро сказала она, – извини, просто сейчас для разговоров уже нет запретных тем!
– Может, так и лучше…
– О да, много лучше. Ну что же, вот и все, Кайс. Я просто хотела объяснить, почему я могла показаться тебе слегка равнодушной на службе…
– Я не шокирован, Лоис, я все понимаю лучше, чем ты думаешь. Мы все через это проходим. Но я знаю, что все в конце концов придет в норму, дитя мое. Дар веры, который есть и у тебя, и у меня, укажет нам верный путь.
Говоря это, он встал, и они снова пошли по аллее.
– Я хочу, чтобы ты иногда молилась и обо мне, Лоис. Я считаю, что твои молитвы будут именно тем, что мне нужно. Потому что я думаю, что мы очень сблизились за эти несколько часов.
Ее глаза неожиданно блеснули.
– О да, да! – воскликнула она. – Я чувствую, что ты мне ближе всех в этом мире.
Он неожиданно остановился и указал на обочину аллеи:
– Мы можем… займет всего минуту..
Это была Пьета, статуя Непорочной Девы в человеческий рост, установленная в полукруге камней.
Чувствуя себя немного неловко, Лоис упала на колени рядом с братом и безуспешно попыталась произнести молитву.
Но не успела она вспомнить и половину текста, как он уже поднялся и снова взял ее под руку.
– Я хотел поблагодарить Ее за то, что Она подарила нам этот день, – просто сказал он.
Лоис почувствовала комок в горле, и ей захотелось как-нибудь дать ему понять, как много это значило и для нее. Но нужные слова не приходили.
– Я всегда буду помнить, – продолжал он, и его голос слегка задрожал, – этот летний день и тебя. Все прошло так, как я и ожидал. Ты такая, как я и думал, Лоис.
– Я ужасно рада, Кайс.
– Видишь ли, когда ты была маленькая, мне посылали твои фотографии: сначала ты была совсем малышкой, затем уже ребенком в гольфиках, играющим на пляже с совочком и ведерком, а затем, совсем неожиданно, ты стала задумчивой маленькой девочкой с чистыми, любознательными глазами, – я часто думал о тебе. У каждого мужчины должен быть кто-то живой, ему не безразличный. Я думаю, Лоис, что старался удержать рядом с собой твою маленькую чистую душу – даже в те моменты, когда суета полностью захватывала меня и любая мысль о Господе казалась сущей насмешкой, а желание, любовь и миллион других вещей вставали передо мной и говорили: «Ну же, посмотри на нас! Смотри, мы и есть Жизнь! А ты к нам поворачиваешься спиной!» Все время, пока я шел сквозь эту тень, Лоис, я всегда видел твою детскую душу, чистую, непорочную и прекрасную, порхающей впереди меня.
На глазах Лоис показались слезы. Они подошли к воротам; она оперлась на них локтем и энергично терла глаза.
– А затем, дитя мое, когда ты заболела, я встал на колени и попросил Господа пощадить тебя для меня, потому что тогда я уже знал, что мне нужно больше; Он научил меня хотеть больше. Я хотел знать, что ты ходишь и дышишь в одном со мной мире. Я видел, как ты растешь, как твоя чистая невинность сменяется пламенем, которое светит другим слабым душам. А еще мне захотелось когда-нибудь посадить на свои колени твоих детей и услышать, как они зовут старого сварливого монаха дядюшкой Кайсом. – Он почти смеялся, говоря это. – Да, Лоис… Затем я просил у Бога еще и еще. Я просил Его сделать так, чтобы ты писала мне письма, я просил у Него места за твоим столом. Я ужасно много хотел, Лоис, дорогая моя.
– И ты все получишь, Кайс, – всхлипнула она, – ты же знаешь, скажи сам, что знаешь. Я веду себя как девчонка, но я не могла себе представить, что ты такой, и я – о, Кайс, Кайс…
Он мягко похлопал ее по руке:
– А вот и конка. Приезжай еще, хорошо?
Она взяла его за щеки и, потянув его голову вниз, прижалась своим заплаканным лицом к его лицу:
– О Кайс, брат мой, однажды я расскажу тебе…
Он помог ей подняться на подножку и увидел, как она помахала ему платком и широко улыбнулась; водитель щелкнул бичом, и конка тронулась. Поднялась дорожная пыль – она уехала.
Еще несколько минут он простоял на дороге, держа руку на ручке ворот, а губы его сложились в полуулыбку.
– Лоис, – произнес он вслух и сам удивился, – Лоис, Лоис…
Позже проходившие мимо послушники заметили, как он преклонил колени перед Пьетой и все еще стоял там, когда они возвращались обратно. До самых сумерек, когда склонившиеся над ним деревья начали свои неспешные разговоры, а цикады в покрытой росой траве завели свои ночные песни, стоял он там.
VII
Клерк в телеграфной будке Балтиморского вокзала сквозь зубы поинтересовался у другого клерка:
– Чт’ т’кое?
– Видишь ту девушку… нет, во-о-н ту, красавицу с большими черными мушками на вуали? Ну вот, уже ушла. Ты кое-что пропустил.
– А что такое?
– Да так, ничего особенного. Если не считать, что она чертовски красива. Приходила сюда вчера и отправила телеграмму какому-то парню, чтобы он с ней встретился. А минуту назад пришла с уже заполненным бланком, встала в очередь, чтобы отправить, вдруг передумала – или что там ей пришло в голову, не знаю – и неожиданно порвала бланк!
– Н-да…
Первый клерк вышел из-за стойки и, подняв с пола два обрывка бумаги, от нечего делать сложил их вместе. Второй клерк начал читать текст через его плечо, бессознательно считая слова. Получилось всего одиннадцать.
«Хочу сказать тебе прощай Могу посоветовать Италию Лоис».
– Значит, порвала? – сказал второй клерк.
Дэлиримпл на ложном пути
У рубежа тысячелетий какой-нибудь гений педагогической мысли напишет книгу, которую станут вручать каждому юноше в день крушения иллюзий. В ней будет аромат «Опытов» Монтеня и «Записных книжек» Самуэля Батлера, в ней будет немножко Толстого и Марка Аврелия. Она не будет ни веселой, ни приятной – зато в ней будет множество потрясающе смешных пассажей. Первоклассные умы никогда не верят тому, чего не испытали сами, так что ценность ее будет весьма относительна… и люди старше тридцати всегда будут считать ее скучной.
Эти строки служат вступлением к истории одного молодого человека, который – как и мы с вами – жил в те времена, когда такой книги еще не было.
II
Поколение, к которому принадлежал Дэлиримпл, попрощалось с юностью под громкий бравурный марш. Брайан получил реквизит в виде ручного пулемета системы Льюиса и главную роль в эпизоде, действие которого разворачивалось девять дней подряд в тылу отступающих немецких частей; за это, по воле случая или же от избытка чувств, ему пожаловали целую кучу медалей, а по прибытии в Штаты все уши прожужжали о том, что его персона по своей важности уступает лишь генералу Першингу и сержанту Йорку. Это было здорово! Губернатор штата, заезжий конгрессмен и общественный «Комитет граждан» на пристани Хобокена одарили его широченными улыбками и речами, заканчивавшимися возгласом «Ура, господа!!!»; были там и газетные репортеры с фотографами, с их вечными «позвольте вас спросить…» и «не будете ли вы так любезны…»; в родном городе его встречали престарелые дамы, обращавшиеся к нему исключительно со слезами на покрасневших глазах, а также девушки, едва его помнившие, потому что бизнес его отца «накрылся медным тазом» в тысяча девятьсот двенадцатом.
А когда умолкли крики, он осознал, что вот уже месяц живет гостем в доме мэра, в кармане у него всего четырнадцать долларов на всё про всё, а «имя, которое навеки останется в анналах и летописях нашего штата», уже некоторое время как находится именно там, причем самым тихим и незаметным образом.
Однажды утром он залежался в постели и услышал, как прямо у него за дверью разговорились горничная и кухарка. Горничная рассказывала, как супруга мэра миссис Хокинс вот уже неделю пытается дать Дэлиримплу понять, что пора бы уже и честь знать. В одиннадцать утра того же дня, в невыносимом смущении, он покинул дом, попросив доставить его чемодан в пансион миссис Биб.
Дэлиримплу было двадцать три; за всю свою жизнь он не проработал ни дня. Отец дал ему возможность отучиться два года в государственном университете штата и скончался примерно ко времени девятидневной эпопеи сына, оставив в наследство немного средневикторианской мебели и тонкую пачку свернутых бумаг, оказавшихся на поверку счетами от бакалейщика. Юный Дэлиримпл обладал проницательными серыми глазами и сообразительностью, восхитившей психологов из армейской медкомиссии; было у него и умение делать вид, что где-то он уже это слышал, вне зависимости от того, о чем шла речь; и наконец, он отличался умением действовать хладнокровно в опасных ситуациях. Но при всем при этом, когда стало ясно, что придется ему устраиваться на работу, и желательно прямо сейчас, он не смог удержаться от того, чтобы не выразить напоследок хотя бы вздохом, сколь жестокой ему представлялась такая участь.
Ранним вечером он вошел в контору Терона Дж. Мэйси, владевшего самым крупным в городе предприятием по оптовой торговле продуктами. Изобразив приятную, но отнюдь не веселую улыбку, пухлый преуспевающий Терон Дж. Мэйси тепло с ним поздоровался.
– Ну, как ты, Брайан? Что у тебя за дело?
Слова признания, которые насилу из себя выдавил Дэлиримпл, прозвучали будто скулеж о милостыне нищего с восточного базара.
– Ну… Я вот… Собственно, я по вопросу работы.
«По вопросу работы» звучало как-то более завуалированно, чем простое «мне нужна работа».
– Работы? – По лицу мистера Мэйси проскочила едва заметная тень.
– Видите ли, мистер Мэйси, – продолжил Дэлиримпл, – мне кажется, что я теряю время. Мне бы только с чего-нибудь начать… Месяц назад у меня было несколько предложений, но они все… как бы это сказать… куда-то испарились…
– Ну-ка, ну-ка, давай-ка подумаем, – перебил его мистер Мэйси. – Что за предложения?
– Самое первое было от губернатора – он сказал, что у него в аппарате есть вакансия. Я какое-то время думал, что он меня возьмет, ну а он, как я слышал, взял Аллена Грега – знаете ведь, сын Дж. Пи Грега? Он вроде как забыл, что обещал мне, – видимо, сказал просто так, чтобы поддержать беседу.
– Да, такие вещи нужно проталкивать!
– Потом была одна изыскательская партия, но им был нужен человек, знающий гидравлику, так что я им не подошел, хотя они и предлагали ехать с ними – правда, за свой счет.
– Ты в университете всего год учился?
– Два. Но физику и математику я не изучал. Ну да ладно… Когда был парад батальона, мистер Питер Джордан мне сказал, что есть вакансия у него в магазине. Я сегодня к нему сходил, и выяснилось, что он говорил о должности какого-то администратора… И тут я вспомнил, что вы однажды говорили… – Он умолк, надеясь, что его собеседник тут же подхватит мысль; заметив, что тот лишь слегка поморщился, он продолжил: – О должности, так что я подумал и решил зайти к вам.
– Да, была должность, – с неохотой признал мистер Мэйси, – но мы уже успели нанять человека. – Он снова откашлялся. – Ты слишком долго думал!
– Да, полностью с вами согласен! Но все мне твердили, что спешить некуда, да и предложений ведь было несколько…
Мистер Мэйси произнес краткую речь о текущей ситуации на рынке труда, которую Дэлиримпл полностью пропустил мимо ушей.
– Ты раньше где-нибудь работал?
– Два лета подряд, пастухом на ранчо.
– Понятно. – Мистер Мэйси лаконично отмел эту претензию. – Как сам думаешь: ты чего-нибудь стоишь?
– Не знаю.
– Ладно, Брайан, вот что я тебе скажу: пожалуй, я пойду тебе навстречу и дам тебе шанс.
Дэлиримпл кивнул.
– Жалованье будет не очень большое. Начнешь с изучения товара. Затем какое-то время поработаешь в конторе. А потом уже станешь нашим разъездным агентом. Когда сможешь приступить?
– Готов хоть завтра.
– Хорошо. Тогда сразу явишься к мистеру Хэнсону, на склад. Он объяснит тебе что и как.
Он умолк и продолжал все так же глядеть на Дэлиримпла, пока тот, почувствовав себя неловко, наконец не понял, что разговор окончен, и не встал:
– Мистер Мэйси, я вам так обязан…
– Да ничего… Рад был тебе помочь, Брайан.
Нерешительность покинула Дэлиримпла, едва он очутился в холле. И хотя там было совсем не жарко, на лбу у него все еще оставались капельки пота.
– И с какого рожна я решил благодарить этого сукина сына? – пробормотал он.
III
На следующее утро мистер Хэнсон холодно проинформировал Дэлиримпла о необходимости ежедневно ровно в семь утра пробивать табельную карточку и препроводил его для инструктажа в руки коллеги – некоего Чарли Мура.
Чарли было двадцать шесть, вокруг него постоянно витала мускусная аура уязвимости, которую нередко принимают за душок зла. Не требовалось быть психологом из медкомиссии, чтобы тут же решить, что он уже давно и незаметно для самого себя потихоньку скатился в ленивое самолюбование и потворство своим слабостям, ставшее для него таким же естественным процессом, как и дыхание. У него была бледная кожа, от одежды всегда воняло табаком; ему безумно нравились мюзиклы, бильярд и стихи Роберта Сервиса. Мысли его постоянно крутились вокруг текущих, прежних и будущих любовных интрижек. В юности его вкус развился вплоть до кричащих галстуков, но сейчас это стремление – как и его тяга к жизненным удовольствиям – несколько угасло и выражалось лишь в бледно-лиловых широких «самовязах» и неприметных серых воротничках. Чарли покорно участвовал в заведомо проигрышной борьбе с умственной, моральной и физической вялостью, которая свойственна всей нижней прослойке «среднего класса».
В то первое утро он растянулся на стоявших в ряд коробках с упаковками кукурузных хлопьев и старательно прошелся по недостаткам компании Терона Дж. Мэйси.
– Да это же просто сборище жуликов! Черт бы их побрал! Что я от них имею – шиш! Еще пара месяцев, и я увольняюсь. Черт побери! Да чтобы я тут остался? Горбатиться на эту банду?
Чарли Муры всегда собираются сменить работу через месяц. И раз или два за всю жизнь они ее действительно меняют, а после этого всегда долго сидят и сравнивают свою прошлую работу с нынешней, неизбежно выражая недовольство последней.
– Сколько тебе платят? – с любопытством спросил Дэлиримпл.
– Мне? Шестьдесят в неделю! – Это было сказано с неким вызовом.
– Ты сразу начал с шестидесяти?
– Я-то? Нет, пришел я на тридцать пять. Он пообещал мне, что отправит меня разъездным агентом, когда я изучу товар. Он всем это обещает.
– А сколько ты уже здесь? – спросил Дэлиримпл; и сердце его екнуло.
– Здесь? Четыре года! И это мой последний год здесь, помяни мое слово!
Примерно так же сильно, как и табельные карточки, которые нужно было пробивать в строго определенный час, Дэлиримпла раздражало присутствие на складе охранника, с которым он почти сразу же познакомился благодаря запрету на курение. Запрет этот был ему как заноза в пальце. У него была привычка выкуривать по утрам три-четыре сигареты, и спустя три дня воздержания он все же последовал за Чарли Муром кружным путем вверх по черной лестнице, на маленький балкончик, где можно было спокойно потакать вредной привычке. Но продолжалось это недолго. Уже через неделю на пути вниз по лестнице его подкараулил охранник и строго предупредил о том, что в следующий раз обо всем будет доложено мистеру Мэйси. Дэлиримпл почувствовал себя, будто провинившийся школьник.
Ему открылись неприглядные факты. В подвале, оказывается, обитали «дети подземелья», проработавшие там за шестьдесят долларов в месяц кто по десять, а кто и по пятнадцать лет; никому до них не было дела; с семи утра и до половины шестого вечера в гулкой полутьме сырых, покрытых цементом коридоров они перекатывали бочонки и перетаскивали ящики; несколько раз в месяц их, как и его, заставляли работать аж до девяти вечера.
В конце месяца он встал в очередь к кассе и получил сорок долларов. Заложив портсигар и бинокль, он кое-как выкрутился, то есть денег хватило на ночлег, еду и сигареты. Но он едва сводил концы с концами; поскольку методы и средства экономии были для него закрытой книгой, а второй месяц не принес повышения жалованья, он стал выражать свое беспокойство вслух.
– Ну если с Мэйси ты на короткой ноге, тогда, может, тебе и дадут прибавку. – Ответ Чарли заставил его приуныть. – Хотя мне вот повысили жалованье только через два года.
– А жить-то мне как? – просто сказал Дэлиримпл. – Я бы больше получал, если бы устроился рабочим на железную дорогу, но – черт побери! – мне все же хочется чувствовать, что я там, где есть шанс пробиться.
Чарли скептически покачал головой, и полученный на следующий день ответ мистера Мэйси был столь же неудовлетворителен.
Дэлиримпл зашел в контору под конец рабочего дня:
– Мистер Мэйси, мне нужно с вами поговорить.
– Ну, пожалуй… – На лице у него появилась отнюдь не веселая улыбка; в тоне послышалось легкое недовольство.
– Я бы хотел обсудить прибавку к жалованью.
Мистер Мэйси кивнул.
– Н-да, – с сомнением в голосе сказал он, – я не очень помню, чем вы у нас занимаетесь. Я переговорю с мистером Хэнсоном.
Он прекрасно знал, чем занимается Дэлиримпл, и Дэлиримпл тоже прекрасно знал, что он знает.
– Я работаю на складе… И вот еще что, сэр… Раз уж я здесь, хотел бы спросить: сколько мне там еще предстоит работать?
– Ну, я даже не знаю… Само собой, для изучения товара нужно определенное время…
– Когда я к вам нанимался, вы сказали: два месяца.
– Да. Что ж, я переговорю с мистером Хэнсоном.
Дэлиримпл в нерешительности не знал, что сказать, так что пришлось окончить разговор:
– Спасибо, сэр.
Спустя два дня он снова зашел в контору – принес инвентаризационную ведомость, которую запросил счетовод мистер Гесс. Мистер Гесс оказался занят, и в ожидании, пока он освободится, Дэлиримпл стал от нечего делать листать гроссбух, лежавший на столе у стенографистки.
Ни о чем не думая, он перевернул страницу – и вдруг заметил свое имя; это была платежная ведомость:
Демминг
Донахью
Дэлиримпл
Эверетт
Его взгляд задержался на строчке:
Эверетт – 60 долл.
Так вот оно что! Племянника Мэйси, Тома Эверетта – паренька с безвольным подбородком, – взяли сразу на шестьдесят, а три недели спустя уже перевели работать из упаковочной в контору!
Вот, значит, как… Ему, выходит, суждено сидеть тут и смотреть, как наверх выбираются все, кроме него: сыновья, двоюродные братья, сыновья знакомых, – и не важно, есть у них способности или нет! А ему, выходит, уготована роль пешки, которую лишь дразнят обещаниями произвести в «разъездные агенты», а на деле от него все время будут отделываться расхожими «я подумаю» да «я разберусь»! Лет в сорок он, возможно, и станет каким-нибудь счетоводом, вроде старого Гесса – этого усталого и апатичного Гесса, – и будет тянуть унылую рабочую лямку и проводить досуг в тоскливой болтовне с другими постояльцами пансиона.
Вот в этот-то момент некий гений и должен был вложить ему в руки книгу для разочарованных молодых людей. Но книга эта пока не написана.
Внутри него поднялась волна протеста, породившая бурю в его душе. Разум вмиг заполнился полузабытыми идеями, едва усвоенными и недопонятыми. Добиться успеха – вот она, цель жизни, и больше ничего! Все средства хороши, лишь бы не уподобиться Гессу или Чарли Муру.
– Ни за что! – воскликнул он вслух.
Счетовод и стенографистки удивленно посмотрели на него:
– Что?
Секунду Дэлиримпл молча смотрел на них, а затем взял и подошел к столу.
– Вот вам ведомости, – грубо произнес он. – Некогда мне ждать!
На лице мистера Гесса отразилось удивление.
Что угодно, лишь бы только выбраться из этой колеи. Ничего не замечая, он вышел из лифта в складскую комнату и, пройдя в пустой угол, сел на какой-то ящик, закрыв лицо руками.
У него в голове нестройно жужжало пугающее открытие собственной заурядности.
– Я должен выбраться отсюда, – сказал он вслух и затем повторил: – Я должен выбраться. – И не только из оптовой торговли Мэйси, имел он в виду.
В половине шестого, когда он вышел с работы, на улице начался проливной ливень; нужно было идти быстро, и он пошел, но не в пансион, а в совершенно другую сторону; старый костюм понемногу пропитывался прохладной дождевой влагой, Дэлиримпл насквозь промок, но чувствовал при этом бурную радость и ликование. Он готов пробиваться сквозь жизненные преграды, словно капитан в шторм, и пусть не видно, куда он плывет! Но вместо этого судьба забросила его в тихую заводь зловонных складов и коридоров мистера Мэйси. Поначалу это было всего лишь желание перемен, но затем в его сознании начал созревать план.
– Поеду на восток страны… В большой город… Познакомлюсь с людьми, с влиятельными людьми… С людьми, которые смогут мне помочь. Есть же где-то интересная работа! Господи, ну не может такого быть, чтобы нигде ее не было!
Однако тошнотворная правда заключалась в том, что у него были весьма ограниченные возможности в плане знакомств. Этот город был единственным местом, где волны забвения еще не поглотили его имя, где он был хоть немного известен – или когда-то был известен и даже знаменит.
Придется играть нечестно, вот и все. Увлечь… Завязать интрижку… Выгодно жениться…
На протяжении нескольких миль его поглощало беспрестанное повторение этих фраз; затем он осознал, что ливень усилился: сквозь серые сумерки было уже почти ничего не видно, а дома вокруг исчезли вовсе. Он миновал квартал высоких зданий, кварталы просто больших домов, затем кварталы редких коттеджей, – все они сменились простиравшимися по обеим сторонам дороги обширными пустыми загородными полями в тумане. Идти стало тяжелее. Мощеный тротуар сменился проселком, иссеченным бурлящими темными ручьями грязи, брызги которой превратили его легкие ботинки в кашу.
Играть нечестно – слова стали распадаться на буквы, формируя забавные сочетания, будто маленькие раскрашенные кусочки в калейдоскопе. Затем они снова стали собираться в слова, каждое из которых звучало до странности знакомо.
Играть нечестно значило отбросить знакомые с детства принципы: что успех ждет того, кто верен своему долгу, и что зло всегда ждет наказание, а добродетель – награда, и что честный бедняк счастливее порочного богача.
Это означало быть сильным.
Фраза ему понравилась, и он повторял ее снова и снова. Что-то в ней было такое, сродни мистеру Мэйси и Чарли Муру – сродни их позициям, сродни их подходам…
Он остановился, ощупал свою одежду: да, промок насквозь… Осмотрелся, выбрал защищенное кроной дерева от дождя место на заборе и запрыгнул на него, как мокрая курица на насест.
«Когда я был юным и наивным – думал он, – мне говорили, что зло имеет грязный оттенок и бросается в глаза, будто заношенный воротничок; ну а сейчас мне кажется, что зло – это лишь следствие горькой судьбы, или среды и наследственности, или же просто „так получилось“. Оно прячется в нерешительности недотеп вроде Чарли Мура и в нетерпимости таких, как Мэйси, – и если когда-нибудь оно более-менее явно проявляется, то превращается в некий ярлык, который всего лишь навешивают на неприглядные стороны других людей».
«На самом деле, – заключил он, – не стоит беспокоиться о том, что хорошо, а что плохо. Нет у меня мерила добра и зла, зато эти понятия чертовски сильно мешают, когда мне что-то надо. А если мне что-то очень надо, здравый смысл подсказывает: иди и возьми – и не вздумай попасться».
И вдруг Дэлиримпл понял, что ему нужно в первую очередь! Нужно пятнадцать долларов, чтобы оплатить долг за пансион.
В неистовстве он спрыгнул с забора, сбросил пиджак и вырезал ножом из черной подкладки широкий кусок дюймов пяти длиной. Ближе к краям он прорезал две дырки и приложил эту тряпку к лицу, заправив верхнюю часть ткани под надвинутую на лоб шляпу. Сначала ткань нелепо развевалась, а затем промокла и плотно пристала ко лбу и щекам.
И вот… Сумерки исчезли под напором сочащейся каплями тьмы – черной, как смоль… Дэлиримпл быстрым шагом пошел обратно, по направлению к городу, не снимая маски и едва видя дорогу сквозь неровно вырезанные отверстия для глаз. Он не нервничал – его напряжение было вызвано лишь желанием покончить с делом как можно скорее.
Он дошел до тротуара и пошел вперед, пока не увидел вдали, где не светили фонари, низкий забор. За ним он и спрятался. Не прошло и минуты, как послышались шаги; он приготовился – шла женщина… Он затаил дыхание, пропустив ее. Затем послышалась тяжелая поступь рабочего… Следующий прохожий, почувствовал он, будет тем, кто ему нужен… Шаги рабочего затихли вдали, на мокром тротуаре… Другие шаги приближались, и вот уже он совсем рядом!
Дэлиримпл собрал волю в кулак:
– Руки вверх!
Человек остановился, издал забавный нечленораздельный звук и вытянул пухленькие ручонки к небу.
Дэлиримпл обшарил карманы его жилета.
– А теперь беги, ты, ничтожество! – сказал он, многозначительно похлопав себя по карману брюк. – Беги и топай, да погромче! Если услышу, что ты остановился, всажу в тебя пулю!
И когда громкий испуганный топот затих в ночи, он не смог сдержаться и громко расхохотался.
Немного погодя он сунул в карман пачку банкнот, сорвал с себя маску, быстро перебежал на другую сторону улицы и скрылся в переулке.
IV
Несмотря на то что Дэлиримпл нашел для себя логическое оправдание в собственных глазах, на протяжении нескольких следующих недель он мучился угрызениями совести. Ужасный гнет чувств и прежних устоев вступили в непримиримую борьбу с его новым взглядом на жизнь. Его мучило моральное одиночество.
В полдень на следующий день после первого «дела», за обедом в небольшом ресторанчике, он внимательно смотрел, как Чарли Мур открывает газету; он ждал, что скажет Чарли по поводу вчерашнего ограбления. Но либо про ограбление ничего не написали, либо Чарли это было неинтересно. Равнодушно пробежав спортивный раздел, прочитав щедро приправленную банальностями колонку методистского проповедника доктора Крейна, с разинутым ртом впитав передовицу о моральных устоях, он сразу же перешел к комиксам про Матта и Джеффа.
Бедняжка Чарли – с его легкой аурой злобы и мозгами, не способными ни на чем сосредоточиться и по инерции раскладывающими скучный пасьянс давно забытых бед.
И все же Чарли находился на другой стороне. В нем можно было раздуть присущее добродетели пламя и обличительный жар; он мог чистосердечно оплакивать в театре утраченную честь героини, а при мысли о бесчестье он становился высокомерен и презрителен.
«А с моей стороны, – думал Дэлиримпл, – нет никаких безопасных укрытий; идущий на тяжкое преступление готов совершить и мелкое, так что здесь всегда будет идти тайная война».
Как это повлияет на меня? Он устал уже думать об этом. Не станет ли жизнь бесцветной, если исчезнет честь? Исчезнет ли мое мужество, отупеет ли разум? Утрачу ли я полностью свою душу? Не станет ли все это впоследствии причиной убожества, не принесет ли потом невыносимых угрызений совести и не приведет ли меня к краху?
В гневе он мысленно штурмовал этот барьер – и замирал на его вершине, сверкая штыком своей гордости. Другие, нарушавшие законы справедливости и милосердия, лгали всему миру. Он же по крайней мере не будет лгать самому себе. Он был более чем байроновские бунтари: он не был ни духовным бунтарем, как Дон Жуан, ни философом-бунтарем, как Фауст. Он был бунтарем-психологом своего времени, отрицающим чувства как врожденное свойство своего разума…
Счастья, вот чего он хотел! Неспешно набирающего масштаб удовлетворения обычных желаний… И он был стойко убежден в том, что за деньги можно купить если и не материал, то хотя бы проект для постройки этого счастья.
V
Пришла ночь, и он пошел на второе «дело». Он шел по темной улице, будто кот – уверенный, проворный, плавно покачивающийся и гибкий. Его спортивное худощавое тело играло гладкими буграми мускулов, он испытывал нестерпимое желание то двигаться по улице прыжками, то бегать зигзагами среди деревьев, то пройтись колесом по мягкой траве.
Погода стояла теплая, но в воздухе чувствовалась резкая прохлада – скорее бодрящая, чем студеная.
«Луна зашла – а я часов не слышал!»
Он радостно рассмеялся над этой строчкой, которую память детства наделила тихой и благоговейной красотой.
Мимо него прошел человек; затем, кварталом позже, еще один.
Он дошел до Филмор-стрит; на улице было очень темно. Он мысленно поблагодарил муниципалитет за то, что новые уличные фонари так и не были установлены, хотя их включили в бюджет. Перед ним, в начале улицы, стоял краснокирпичный особняк Стернеров; дальше располагались дома Джорданов, Эйзенхауэров, Дентов, Маркхамов, Фрейзеров, Хокинсов – у них он гостил; Уиллоуби, Эвереттов – патриархальные и нарядные; маленький коттедж, в котором жили незамужние сестры Уоттс, затерялся среди впечатляющих фронтонов Мэйси и Крупстедов; дом Крэйгов…
Сюда! Он остановился, сильно вздрогнув, – вдали, в конце улицы, двигалось пятно. Какой-то человек – может быть, полисмен? Спустя показавшуюся бесконечной секунду он уже бежал, низко пригнувшись, по лужайке, вдоль размытой и неровной тени фонарного столба. И вот он уже напряженно стоит подле своей кирпичной жертвы, затаив дыхание и даже не сознавая этого.
Он замер и прислушался – в миле мяукнула кошка, за сотню ярдов от нее с демоническим рыком песню подхватила другая, и он почувствовал, как его сердце, спасая разум, ухнуло вниз, спружинив, будто рессора. Слышались и другие звуки: далекое пение, скрипучий смех сплетниц, сидевших на заднем крыльце дома на другой стороне переулка, – и цикады, цикады, трещащие в выкошенной, выстриженной, залитой лунным светом траве лужайки во дворе. Изнутри дома не доносилось ни звука. Он был рад, что не знал, кто там живет.
Легкая дрожь сменилась стальным оцепенением; затем сталь размягчилась, нервы повисли веревками; крепко сжав руки в кулаки, он возблагодарил небо за то, что руки его слушались; он вытащил нож, клещи и стал снимать оконную сетку.
Он был уверен, что никто его не заметил, и поэтому, очутившись через минуту в столовой дома, высунулся из окна и аккуратно поставил оконную сетку на место, позаботившись, чтобы она случайно не упала и одновременно не смогла бы стать серьезным препятствием, если ему вдруг придется бежать.
Нож он сунул, не складывая, в карман пиджака, вытащил потайной фонарик и, крадучись, прошелся по комнате.
Там не было ничего для него ценного – столовая не входила в его планы, потому что столовое серебро в таком маленьком городке сбыть было невозможно.
На самом деле планы его были весьма туманны. Он знал, что с таким умом, как у него, то есть умом достаточно развитым, обладавшим интуицией и способным принимать мгновенные решения, лучше всего было заранее продумывать только общий план операции. Этому его научил эпизод с ручным пулеметом. Он стал бояться, что заранее обдуманный план приведет к тому, что в кризисной ситуации у него будет целых два варианта – а два варианта означали колебания.
Споткнувшись о стул, он задержал дыхание, прислушался; двинулся дальше, вышел в холл, обнаружил лестницу и пошел наверх; седьмая ступенька скрипнула под ногой, девятая, четырнадцатая. Он считал их машинально. На третьей скрипнувшей ступеньке он остановился и постоял где-то с минуту, – никогда еще в жизни он не чувствовал себя таким одиноким, как в эту минуту… На войне, в дозоре, один на один с врагами, он ощущал моральную поддержку полумиллиарда людей; а теперь он был совершенно один, раздавленный, как абрикос, под тем же самым прессом морали, – он стал преступником. Никогда не чувствовал он такого страха, но и ликования такого ему испытывать еще не доводилось.
Лестница кончилась, впереди была дверь; он вошел и прислушался к ровному дыханию. Стараясь делать как можно меньше шагов, он изогнулся всем телом, чтобы дотянуться до комода и об шарить его, рассовав по карманам все, что могло бы пригодиться; спустя десять секунд ему вряд ли удалось бы перечислить эти вещи. Он наклонился к стулу, предположив, что там лежат брюки, и обнаружил там что-то мягкое – женское белье. Он механически улыбнулся.
Другая комната… Такое же ровное дыхание, сменившееся на мгновение хриплым храпом, заставившим его сердце вновь совершить тур куда-то в низ живота. Что-то круглое – часы; цепь; пачка денег; булавки; два кольца – он вспомнил, что нашел кольца и в другом комоде. Отшатнувшись от слабого отблеска, вспыхнувшего прямо перед ним, он вздрогнул. Господи! Это был всего лишь отблеск его собственных наручных часов на его же вытянутой руке.
Вниз по лестнице. Через две скрипучие ступеньки он перешагнул, но теперь скрипнула другая. Он не испугался – ведь он уже был практически в безопасности; достигнув конца лестницы, он вдруг подумал, как же все это банально и скучно. Вошел в столовую – подумал о серебре – снова отказался от этой мысли.
Вернувшись к себе в пансион, он произвел осмотр свежеприобретенного добра.
Шестьдесят пять долларов банкнотами.
Платиновое кольцо с тремя средними алмазами, стоившее долларов этак семьсот; алмазы нынче в цене.
Дешевое позолоченное колечко с инициалами «О.С.» и датой «1903» на внутренней стороне – видимо, память о колледже. Стоит пару долларов. Продать не удастся.
Футляр из красной ткани, внутри – вставная челюсть.
Серебряные часы.
Золотая цепь – стоит больше, чем часы.
Пустой футляр для кольца.
Маленький китайский божок из слоновой кости – видимо, настольное украшение.
Доллар и шестьдесят два цента мелкими монетами.
Деньги он засунул под подушку, а остальные вещи – подальше, в армейский ботинок, утрамбовав все для надежности носком. После этого два часа без остановки он мысленно перебирал одно за другим события своей жизни, думая о прошлом и о будущем, вспоминая и плохое, и хорошее. Около половины шестого, с рассеянной и совершенно неуместной мыслью о том, как жаль, что он еще не женат, он уснул.
VI
Хотя описания ограбления в газетах и умалчивали о вставной челюсти, зубы не давали ему покоя. Образ человека, просыпающегося на рассвете и тщетно, на ощупь, пытающегося их найти, затем спускающегося, чтобы позавтракать исключительно кашкой, потом чужим, глухим и шепелявым голосом вызывающего по телефону полицейский участок, а затем отправляющегося на утомительный и удручающий прием к дантисту, вызвал в нем покровительственное чувство жалости.
Пытаясь определить, женская это или мужская челюсть, он аккуратно вытащил зубы из футляра и приставил их ко рту. Подвигал челюстями; померил пальцами, но так ничего и не решил. Зубы могли принадлежать либо женщине с большим ртом, либо мужчине с маленьким ротиком.
Повинуясь доброму побуждению, он завернул зубы в плотную оберточную бумагу, извлеченную со дна армейского чемодана, взял карандаш и нацарапал на свертке кривыми печатными буквами: «ЧЕЛЮСТЬ». Следующей ночью он пришел на Филмор-стрит и швырнул сверток на лужайку перед домом, поближе к двери. На следующий день газеты объявили, что у полиции появилась зацепка: стало известно, что грабитель находится в городе. Но какая это была зацепка, упомянуто не было.
VII
К концу месяца «взломщиком Билли, грозой богатых кварталов» няньки уже пугали детей. Ему приписывалось пять ограблений, и, хотя Дэлиримпл совершил всего три, он решил, что придется подчиниться мнению большинства, и приписал титул себе. Однажды его даже видели – «здоровый громила с нечеловечески гнусной рожей». Вряд ли можно было ожидать от миссис Генри Кольман, проснувшейся в два часа ночи от попавшего в лицо света потайного фонарика, что она узнает Брайана Дэлиримпла, которому она махала флагом Четвертого июля и которого описывала как «вовсе не такой уж и сорвиголова, вы не находите?».
Распаляя свой разум до белого каления, Дэлиримпл мог превозносить для себя свое новое мироощущение, свою свободу от мелких сомнений и угрызений совести; однако, как только мысли начинали блуждать без этого панциря, им внезапно овладевали ужас и подавленность. Тогда, чтобы снова набраться уверенности, ему приходилось начинать все заново и обдумывать дело с самого начала. Теперь он уже не рассматривал себя в качестве бунтаря – так было лучше. Большее утешение приносила мысль о том, что вокруг одни дураки.
Его отношение к мистеру Мэйси изменилось. Он больше не злился на него и не чувствовал себя ущербным в его присутствии. Когда миновал четвертый месяц его работы в компании, он обнаружил, что испытывает почти братские чувства по отношению к своему нанимателю. У него появилось смутное, но тем не менее весьма стойкое убеждение, что в глубине души мистер Мэйси не только поддержал бы его, а еще бы и похвалил. Будущее его больше не тревожило. Он собирался накопить несколько тысяч долларов и смотаться – уехать на восток страны, а может, и во Францию или куда-нибудь в Южную Америку. За последние два месяца он не раз порывался бросить работу, но его удерживал страх привлечь к себе внимание, – как объяснить, откуда деньги? Так что он продолжал работать, но уже без всякой апатии, а с презрительной усмешкой.
VIII
А затем совершенно неожиданно случилось нечто, изменившее его планы и положившее конец ограблениям.
Однажды, ближе к концу рабочего дня, его вызвал мистер Мэйси и с добродушно-загадочным видом поинтересовался, не занят ли он сегодняшним вечером. Если нет, то не соблаговолит ли он прибыть в гости к мистеру Альфреду Дж. Фрейзеру, скажем, к восьми вечера? Дэлиримпл поначалу изумился, но тут же засомневался. Он тщательно обдумал, не нужно ли понимать это приглашение как намек покинуть город ближайшим поездом? Но, поразмыслив в течение часа, он решил, что все его страхи беспочвенны, и к восьми вечера прибыл в большой особняк мистера Фрейзера на Филмор-авеню.
Мистер Фрейзер считался в городе влиятельной политической силой. Сенатор Фрейзер приходился ему родным братом, конгрессмен Демминг был ему зятем, так что влияние его было значительным, даже несмотря на то, что он не злоупотреблял им до такой степени, чтобы занять какую-либо формальную руководящую должность.
Голова его была огромна, лицо – широкое, с глубоко посаженными глазами, верхняя губа была вздернута вверх, обнажая передние зубы, и все это смешение черт увенчивалось почтенным, выдающимся вперед подбородком профессионального политика.
В продолжение разговора с Дэлиримплом на его лице несколько раз являлось подобие улыбки, сменявшееся выражением бодрого оптимизма, а затем вновь воцарялась невозмутимость.
– Добрый вечер, сэр, – сказал он, протянув Дэлиримплу руку. – Присаживайтесь. Думаю, вам не терпится узнать, зачем я вас пригласил. Присаживайтесь!
Дэлиримпл сел.
– Мистер Дэлиримпл, сколько вам лет?
– Двадцать три.
– Вы молоды, но это не означает, что вы глупы. Мистер Дэлиримпл, я не хочу отнимать у вас много времени. Я хочу сделать вам предложение. Пожалуй, начнем сначала: я присматриваюсь к вам давно, еще с Четвертого июля, вы тогда произнесли благодарственную речь на митинге, помните?
Дэлиримпл что-то смущенно забормотал, но Фрейзер махнул рукой, приказывая ему замолчать.
– Эта речь осталась в моей памяти. Вы продемонстрировали, что у вас есть ум, и говорили вы без бумажки, и ваши слова были понятны каждому в той толпе. Уж я-то знаю. С толпой я имею дело вот уже много лет. – Он откашлялся, будто собираясь развить мысль о своем знании толпы, но тут же вернулся к основной теме: – Должен вам сказать, мистер Дэлиримпл, что мне довелось видеть немало молодых людей, начинавших блестяще, но впоследствии сгинувших в никуда, и все благодаря тому, что им не хватило прочности, или же избранные ими идеи оказывались им не по силам, или им не хватило воли, чтобы заставить себя трудиться. Поэтому я решил обождать. Мне хотелось посмотреть, что вы станете делать. Мне хотелось посмотреть, начнете ли вы трудиться, а если начнете, то хватит ли у вас упорства продолжать двигаться к намеченной цели.
Дэлиримпл почувствовал, что на лице у него выступает румянец.
– Итак, – продолжил Фрейзер, – когда Терон Мэйси рассказал мне, что вы устроились в его компанию, я продолжил наблюдать за вами – разумеется, с его помощью. В первый месяц вы заставили меня поволноваться. Он рассказал мне, что вы никак не могли успокоиться, что вы стали считать, что работа недостойна вас, что вы стали заикаться о прибавке…
Дэлиримпл вздрогнул.
– Но затем он рассказал, что вы все же одумались, стали помалкивать и работать. Вот эти-то качества я и ценю в молодых людях! Такой подход ведет к успеху. Не думайте, что я вас не понимаю. Я знаю, как тяжело вам пришлось после всей той глупой лести, которой вас осыпали престарелые бабы. Я знаю, какую борьбу вам пришлось пережить…
Лицо Дэлиримпла стало пунцовым. Он почувствовал себя неопытным юнцом с благородными, как ни странно, порывами.
– Дэлиримпл, вы умны, и у вас есть отличные задатки – вы то, что мне нужно. Я хочу посадить вас в сенат нашего штата.
– Куда?
– В сенат штата. Нам нужен молодой человек – с головой, серьезный, но не бездельник. И если я произнес «сенат штата», то это не значит, что на том все и кончится. Нам тут приходится несладко, Дэлиримпл. Мы должны привести в политику молодежь: нужна свежая кровь, а в наших партийных списках год от года числятся все те же «старые кони».
Дэлиримпл облизал пересохшие губы:
– Вы выдвинете меня в сенат штата?
– Я посажу тебя в сенат штата!
Выражение лица мистера Фрейзера грозило вот-вот разразиться улыбкой, и Дэлиримпл с легкомысленной радостью подумал, что мог бы пальцами подтянуть вверх уголки этих губ, но движение остановилось, губы замерли, и об улыбке теперь не могло быть и речи. Видневшиеся передние зубы от подбородка отделяла прямая, как гвоздь, линия. Дэлиримпл с трудом снова убедил себя, что перед ним был рот, и ответил, глядя прямо в него.
– Но я ведь теперь никто, – сказал он. – Моя слава ушла. Людям я надоел.
– Такие вещи – дело техники, – ответил мистер Фрейзер. – Славу воскрешает печатный станок. Подожди – увидишь, о чем будет трубить «Герольд» начиная со следующей недели… Если, конечно, ты с нами… И если ты, – тут его голос зазвучал пожестче, – не будешь уж слишком настаивать на своих идеях о том, как нужно решать вопросы.
– Ни в коем случае, – ответил Дэлиримпл, открыто поглядев ему прямо в глаза. – Поначалу вам придется давать мне множество советов.
– Очень хорошо. Тогда придется позаботиться и о твоей славе. Главное, всегда и во всем держись правильной стороны.
Дэлиримпл вздрогнул, – ему последнее время приходилось часто думать о рубеже, отделяющем правильную сторону от неправильной. В этот момент неожиданно раздался звонок в дверь.
– А вот и Мэйси, – сказал Фрейзер, поднимаясь. – Пойду открою дверь. Слуги уже легли спать.
И он оставил Дэлиримпла наедине с мечтами. Перед ним неожиданно распахнулась дверь, а за ней был целый мир: сенат штата, сенат страны… Так вот она какая, жизнь – нечестная игра… Игра без правил – и здравый смысл, вот что правит миром! Не нужно больше глупо рисковать, разве что нужда заставит; сила – вот что ценится… Никогда больше совесть или упрек не заставят его провести бессонную ночь; «да будет жизнь его мечом мужества…», но воздаяния не будет; все это чушь, просто чушь.
Сжав кулаки, он вскочил на ноги, чувствуя что-то сродни ликованию победителя.
– Ну как, Брайан? – произнес мистер Мэйси, появившись из-за портьеры.
Оба старика глядели на него, улыбаясь своими полуулыбками.
– Ну же, Брайан? – повторил мистер Мэйси.
Дэлиримпл улыбнулся в ответ:
– А вы как думаете, мистер Мэйси?
И Дэлиримпл задумался, не стала ли причиной его переоценки какая-то телепатическая связь между ними – что-то вроде взаимопонимания без слов…
Мистер Мэйси протянул ему руку:
– Я очень рад, что этот план мы будем осуществлять вместе; в отношении тебя я всегда был «за», а особенно последнее время. Я рад, что мы с тобой будем на одной стороне!
– Благодарю вас, сэр, – просто сказал Дэлиримпл; к его глазам вдруг подступили слезы.