— Так ведь молчали на разные темы, а когда разрешили говорить, говорят об одном.
На почте снимают портреты Сталина.
— Мозг народа парализован.
— За десятилетия вся система воспитания была построена на том, что Сталин за нас думает и принимает решения всегда безошибочные, гениальные.
После читки доклада Хрущева швыряют чернильницами в портрет Сталина.
На заводе «Красная заря» вынесли решение: «Вытащить его из Мавзолея, какую свинью Ленину подложили».
Читали письмо в цехе, женщины плакали (что за письмо — не помню).
Кинорежиссера Эрмлера на «Ленфильме» поносят за фильм «Великий гражданин».
Многие философы, историки, авторы книг по истории СССР, России в отчаянии, книги их изымают из библиотек, выбрасывают.
Всплыли старые анекдоты из тех, что рассказывали шепотом.
На собрании механизаторов спросили секретаря обкома Замчевского: «Почему не нашлось среди наших руководителей Брута?»
Женщина одна встала и с места: «Наши мужья, сыны гибли за Родину. Почему никто из руководителей не решился пожертвовать собою, убив Сталина?»
Замчевский ответил: «Допустим, кто-то выступил бы против Сталина, его постигла бы участь Постышева, Косиора, и тогда кто остался бы — Берия? Вы этого хотели?»
Зал загудел, но женщина эта не сробела: «Не про выступление я спрашиваю, а про покушение, почему не пристрелили его?»
Говорят, что на съезде Хрущеву прислали записку: «Почему, зная про все, — молчали?» Он прочел вслух и спросил: «Кто писал?» Съезд молчит, никто не отозвался. «Вот, товарищи, понятно вам — почему?»
На это мне тот же инженер Анисимов из МТС ответил:
— Зря Хрущев равнял себя с рядовым делегатом, с членов Политбюро другой спрос!
У многих досада и недоверие. А начальство повторяет на всех собраниях: зачем ковыряться в прошлом, надо идти вперед!
Кое-кто заявляет: «Я всегда считал Сталина подлецом». Это возмущает, никогда мы не слыхали от него подобного. Неприятно рядом обнаружить умников, когда сам оказался дураком. Мудрецы задним числом, они хотят успокоить свою совесть.
В таких делах не может быть общей вины, вина, как и совесть, бывает только личная. Общее — это вечная мерзлота, что сковала наши мозги, теперь она начала оттаивать.
Профессор-литературовед занимался много лет Тургеневым, показал мне свою новую книгу о языке Тургенева, и там место, где он расхваливает язык Сталина. Никто не заставлял его вставлять этот пассаж, зачем, спрашивается, на старости лет было это лакейство. Стыдно. С Тургеневым сравнивал, бог ты мой! Жена никак не могла его успокоить, «он места себе не находит, извелся».
Появилось письмо Федора Раскольникова Сталину, напечатанное на папиросной бумаге. Какой-то восьмой экземпляр. Пришлось подкладывать белый лист, чтобы прочитать.
Я читал — ужасался и восторгался одновременно. Захватывало дух оттого, что открывалось, это было сильнее того, что вслух произносил Медведев, потому что, хоть и на машинке, но было напечатано, выглядело «печатным словом», как бы официально.
«Сталин лишен гибкости государственного человека. У него психология Зелим-Хана, кавказского разбойника, дорвавшегося до единоличной власти… Он такой же схематик, как Н. И. Бухарин, с той разницей, что последний был теоретически образованным человеком… весь сталинский ум ушел в хитрость… он коварен, вероломен и мстителен. Слово „дружба” для него пустой звук. Он резко отшвырнул от себя и послал на расправу такого закадычного друга, как А. Енукидзе».
«Вы заставили идущих с вами с мукой и отвращением шагать по лужам крови вчерашних товарищей и друзей».
Раскольников написал свое письмо в 1938 году. Оно быстро дошло до Сталина, до читателей, до меня оно дошло только спустя 17 лет. Позже мне дали стенограмму обсуждения новой истории партии. В ЦК собрались старые большевики.
Они рассказывали, как Сталин на самом деле выступал против Ленина в 1917 году. Про то, как искажал речи Ленина в книге «Письма издалека», его статьи.
В 1917 году Сталин с Каменевым боролись против Ленина.
Говорили, какая лживая книга «Краткий курс».
Сталин позже переделывал свои статьи и речи, удалял из них свою работу с Каменевым, с Троцким. Он типичный фальсификатор истории партии.
Книги, газеты были забыты, читали самиздат. Со всех сторон прибывали машинописи. Чего только там не было. Экономические анализы советской промышленности (писал экономист Варга), аккуратно перепечатанные стихи Ольги Берггольц, Наума Коржавина, поэзии запретной было много, собрать ее — хватило бы на несколько сборников. Меня поразило трагическое письмо М. Булгакова. Я считал его благополучным писателем: шутка ли, Сталин раз двенадцать побывал на спектакле МХАТа «Дни Турбиных». А автор писал советскому правительству, что все его произведения запрещены, и он решил прекратить свои писательские мучения, что из 301 рецензии на его работы «враждебно-вульгарных» было 298, героя его пьесы Алексея Турбина назвали «сукиным сыном», самого Булгакова — «уборщиком, подбирающим объедки после того, как наблевала дюжина гостей», «в залежалом мусоре шарит», «одержим собачьей страстью», «новобуржуазное отродье брызжет слюной на рабочий класс и его коммунистические седины».
После XX съезда словно развеялись колдовские чары. Действительность стала обретать свои истинные черты. Как я мог не видеть то, что нами правил вовсе не мудрейший в истории человек, что мы ничего сверхъестественного не сумели выстроить, ни социализма, ни благополучия, нищая деревня, бездорожье, коммуналки, что пограничники нужны не против шпионов, они нужны, чтобы мы не убегали за границу, что нет у нас ни свободы печати, ни свободы слова, что люди тайком крестят в церкви детей, что мы не можем выезжать из страны, что повсюду царит доносительство, колхозники — форменные крепостные…
Как я ничего этого не видел, не понимал. Прожил двадцать с лишним лет оболваненным, дурнем, соучастником системы лжи, самообмана. Я терял к себе уважение. Наверное, нечто похожее происходило и с моими друзьями, но от этого было не легче, да и мне было не до них.
Страна очнулась, откинула амбиции, это было спасительное разочарование. На время.
А что, если удастся доказать, что возможности разума ограничены? Что есть направления, в которых он двигаться не может, есть пределы, есть табу, есть области, которые наш мозг, устройство разума, познать не в состоянии. Как не может человек поднять сам себя за волосы, как не может мысль следить за тем, как она рождается.
Еще Паскаль заметил, что никакое насилие не может подчинить себе истину. «Истина всемогуща, как сам Бог».
Светлые ступени из ракушечника усыпаны листьями, узкие железные калитки, перед ними стоят тазы с лиловым инжиром, валяются сливы на палых коричневых листьях, ветер несет песок с пустого пляжа, там еще стоят цветные зонты, кожа моя сохраняет соль, но купаться не хочется. Конец сентября. В желтой кабинке висят забытые женские трусики.
Однажды Михаил Дудин передал мне письмо Г. Куприянова, бывшего первого секретаря ЦК Карелии. Было это в 1960-е годы. Куприянов вернулся из лагеря, где он сидел по «Ленинградскому делу».
После освобождения его послали работать директором Ломбарда. Его полностью реабилитировали, ЦК восстановило его в партии. Дали квартиру в Пушкине.
То, что он рассказывал, было ужасно. Он писал воспоминания, но в те годы опубликовать их было невозможно. Тем более что он не соглашался ни на какие купюры, не шел ни на какие компромиссы. Он был ожесточен до предела. Звание секретаря ЦК республики он нес, как княжеский сан, нечто неотъемлемое, вельможное. Он пишет возмущенно, что ему дали квартиру «из 3-х маленьких комнат вместо 5 больших, что я имел до ареста. И то, как мне сказали, в виде исключения». Ощущение избранности выглядело уже пережитком, но ярость его внушала симпатию.
Шесть лет он провел в камерах каторжных и пересыльных тюрем, в карцерах, в кабинетах следователей. Из этих 6 лет четыре года просидел в одиночке как персона нон грата. Навидался и натерпелся всякого. В особорежимном лагере он работал в каменном карьере. Видя, что творится с заключенными, он послал письмо Г. Маленкову об избиениях, пытках. Вскоре его заковали в кандалы, отправили в Москву и как опасного преступника приговорили к Владимирской тюрьме на 25 лет. Это был ответ Маленкова.
Молотов, Маленков и Каганович в 1937 году голосовали за расстрел Якира, Тухачевского и других, а в 1954 году — за их реабилитацию посмертно. У Куприянова накопилось много улик. После ликвидации «Ленинградского дела» его продолжали держать в тюрьме еще полгода. Это был рослый симпатичный человек. Начитанный. Но сколько еще сохранялось в нем партийных амбиций. Ни тюрьма, ни пытки не поколебали его коммунистической веры, вся протестность сосредоточилась на ненависти к Маленкову и Сталину. Не произошло в нем осмысления той жизни, которой он руководил, ему не пришло в голову, что сам он был частью, и немалой, этого страшного режима.
Знакомый мастер-радиотехник пришел ко мне посоветоваться. Он узнал, что жена изменяла ему. Всякий раз (как выяснилось из письма ее подруги, чье письмо она обронила) никакого удовольствия от этого жена не получала, изменяла потому, что подруги хвастались… Короче говоря, «Что делать?» — спрашивал мастер.
Что я мог посоветовать? Ситуация деликатная, вроде как, выгодная для мужа, но понятно, что мириться с ней не хочется.
— Вы же любите безвыходные ситуации, я читал у вас, — поддел меня радиотехник.
Он встал, оглядел стол, уставленный мисками с неизбежным салатом оливье, бутылками водки, кувшинами морса, ну, конечно, колбаса, селедка «под шубой», свекла и тарелки горячей картошки. Все это было в прошлом году и позапрошлом, все тот же набор, те же лица, незаметно постарелые. Ему захотелось сказать им что-то другое, то, чего им не говорили, без банальных похвал их красоте, доброте, всегда чересчур.