Остановившись возле одного из домов, седобородый слез с коня. Оправился, поводья сунул спешившемуся молодому стражнику и, не поглядев даже на Луготу, который уже изготовился идти вместе с ним, один прошел на крыльцо, коротко постучал и скрылся за дверью.
Слегка обиженный, Лугота решил с коня не сходить, ждать — что будет дальше. Топтаться рядом с молодыми стражниками ему, уже почти начавшему столь славную новую жизнь, было непристойно. Он гордо выпрямился в седле — насколько позволяла болевшая спина. Стражники увели коней к коновязи, больше не обращая внимания на боярского сына, и там чему-то коротко посмеивались, а он так и остался стоять один. Не до них. Пока время есть — решил повторить свою речь, что в дороге придумал для великого князя.
Тут дверь отворилась, и на крыльцо вышла укутанная в большой пушистый платок девка со свечкой в руке. Пяткой закрыв за собой дверь — чтобы не выстужать на ночь натопленное помещение, — она стала вглядываться в темноту. Руку со свечой выставила вперед, будто надеясь маленьким огоньком осветить все темное пространство перед крыльцом. Двое молодых стражников ее мигом заметили.
— Никак, Малаша? — спросил один. — Верно, она. Ах ты, Малаша, радостная наша! Не нас ли ищешь?
— Иди ко мне, Малаша! — воскликнул второй. — Я тебя погрею, чтоб не замерзла!
— Ой! — Девка закрылась платком, но тут же раскрылась снова и махнула на молодцев свечой. — Да ну вас! Тут с вами человек есть какой-то. Велено его звать. Эй! — заметила она наконец Луготу. — Человек! Пойдем-ка сюда. Зовут тебя, слышь?
Теперь уж Луготе пришлось, хочешь не хочешь, слезать с коня. Идти привязывать его, дрожащего, — к коновязи. Девка же, пользуясь небольшой заминкой, перенесла свое внимание на молодцев.
— А кто это? По голосу не узнать. A-а, вон это кто!
— Узнала меня, моя Малаша! — обрадовался один. — И всего-то три года не видались! Значит, я тебе полюбился?
Девка, прыская в платок, все махала на них с крыльца свечкой. Подошел Лугота. Вгляделся. Вблизи она оказалась сильно рябой и толстоносой. Понятно, почему с ней так молодцы разговаривали вольно. И понятно, почему она так охотно им отвечала. Лугота разозлился.
— Веди, что ли, — бросил он девке, все еще не желавшей уходить в дом от приятной беседы. — Краса ненаглядная.
Девка сразу поджала губы и сунулась в дверь. Он прошел за ней, на ходу радуясь домашнему теплу, пахнувшему свечным воском, вареным мясом и тонким, словно заморские благовония, хмельным бражным потягом, присущим каждому дому, в котором любят вкусно поесть и выпить. Да, дом был богатый. Словно нарочно для того, чтобы мог видеть всякий зашедший гость, на лавках вдоль стен стояла разная посуда, большей частью серебряная. На стенах, распяленные как для просушки, висели богатые, расшитые узорами и жемчугом одежды. «А сколько еще, наверно, по ларям разложено!» — подумал Лугота. Но тут девка Малаша, сделавшая свое дело, усеменила куда-то вбок, напоследок все же успев бросить на гостя оценивающий взгляд. Лугота увидел седобородого. Тот стоял возле лестницы, ведущей в верхние покои, где, наверное, находился сейчас хозяин дома.
Седобородый был уже без верхней одежды и без оружия, в выпущенной поверх портов рубахе с вышивкой, но простого полотна. Сотник — не выше, решил Лугота. К боярину вхож, да на боярина не похож. Мелькнула было мысль — снять кафтан и щегольнуть перед хозяином дома, но все же передумалось Ничего, недолго ему тут преть. Сейчас — прямо во дворец, а там видно будет.
Седобородый провел его вверх по ступеням и впустил впереди себя в просторную, освещенную несколькими свечами горницу. Хозяин дома сидел возле постели, устланной пуховиками и стегаными атласными одеялами, на низеньком стульце с гнутыми ножками. Был в длинной рубахе — наверное, уже лег почивать, но был разбужен. Поэтому-то и смотрел на вошедшего Луготу волком. Ох, как грозно смотрел. И молчал. Ждал чего-то.
Лугота взглянул на седобородого и понял, что тот во всем согласен с хозяином и тоже ждет. Поклониться, что ли, подумал Лугота и, сняв шапку, неохотно переломил себя в пояснице, стараясь выдержать достоинство, подобающее такому важному гонцу, как он.
— Ниже, ниже! В ноги кланяйся, смерд! — вдруг зарычал, не вставая со своего сиденья, хозяин. Одновременно Лугота почувствовал увесистый толчок в спину от седобородого. И как-то так получилось, что оказался на коленях, совсем того не ожидая. Очевидно, на лице его что-то отразилось, потому что хозяин вздернул головой, гневаясь, но тут же успокоился и более поучающим, чем сердитым голосом произнес:
— Вот так-то. Здесь тебе не Новгород, отрок. Здесь все, кому положено, низко кланяются. Говори.
Переживающий унижение Лугота не сразу и сообразил, что от него ждут рассказа о новгородских событиях. Помог ему властный рык хозяина:
— Кто, говоришь, в Новгороде-то на столе посажен?
Может, это и есть великий князь Всеволод Юрьевич, подумал Лугота в испуге. Лицом благообразен, строг и сразу самую суть спрашивает. Не про Святослава. Ну — не может быть, великий-то князь во дворце живет. Нет, это, конечно, не Всеволод Юрьевич. Но и ему понравиться обязательно надо. Да и молчать больше нельзя — опасно.
— Сел в Новгороде на столе князь Мстислав Мстиславич. Сын князю Мстиславу, что возле Великой Софии похоронен у нас, — поспешно сказал Лугота.
— Что ты врешь! — насмешливо процедил вдруг седобородый.
— Погоди-ка, — движением руки остановил его хозяин. — Ты, молодой отрок, правду ли говоришь? Ты сам кто?
Лугота с замирающим сердцем повторил сказку про боярского сына. Хозяин в сомнении поскреб пальцем подбородок.
— Евстрат, говоришь? Боярин? Что-то я не припомню в Новгороде такого. Ну, да это ладно. Ничто. Новгородские холопы наглые, у кого шапка побогаче завелась — тот уже в бояре лезет. Ты Бориса Мирошкинича знаешь?
— Как же, — оживился Лугота. — Отец мой — двоюродный брат ему.
— Ну вот. Какой же он боярин? Ты давай впредь не завирайся. Так, значит, князь Мстислав на столе? А Святославу Всеволодовичу что сделали?
— Владыко его укрыл, Митрофан, у себя на подворье. И людей его всех там же содержит, — сказал Лугота, досадуя на себя за откровенность Надо было до великого князя потерпеть! Не говорить всего-то. Кто Всеволоду Юрьевичу больше да подробней об этих делах расскажет — тому и награда побогаче выйдет.
— Это хорошо, что живой князь Святослав, — задумчиво проговорил хозяин. Встал с кряхтеньем, повернулся к образам и перекрестился. Краем глаза Лугота уловил такое же крестное махание седобородого. Пришлось самому тоже осенить себя крестным знамением. Хозяин, пошептав что-то и еще покрестясь, обернулся к Луготе, сдвинул брови.
— Значит, так. Сейчас, отрок, спать ложись. Скажи там, — обратился он к седобородому, — чтобы покормили его чем-нибудь. И спать пусть уложат — ну, они знают где.
Ты, отрок, иди себе, спи, ничего не бойся. Утро вечера мудренее.
— Великому князю доложить надо, — осмелел Лугота. — Я пять дней с седла не слезал! Трех коней загнал — спешил, чтоб быстрее! Нужно, чтобы великий князь сегодня узнал.
— Нужно. Мало ли что ты пять дней с седла не слезал! Я вон двадцать лет при княжеском дворе! Ночей не спамши! А меня кравчим великий князь поставил, только когда старый его кравчий, Захар, Богу душу отдал. Вот как!
Лугота стоял ни жив ни мертв. С запоздалым отчаянием подумал, что надо было, как только на княжеский двор въехали, кричать во все горло, привлекать внимание. Сейчас бы уже перед великим князем стоял! Теперь — все. Обойдут. Этот же и обойдет. Кравчий. Он великому князю на стол накрывает. Большой силы и влияния при дворе человек!
— Князя тревожить нельзя сейчас, — как бы подтверждая мысли Луготы, завершил беседу хозяин. — Ты иди, отрок, отдыхай. И ни о чем не беспокойся. Я завтра ему лично обо всем доложу. — И, заметив укоризненный взгляд Луготы: — А ты как же думал, отрок? Здесь не Новгород. У нас к великому князю абы кого не пускают. Спокойной ночи!
Седобородый, поклонившись хозяину дома, свел ошеломленного Луготу вниз, провел его в людскую, где распорядился, чтобы луготинского коня определили в конюшню, а самого накормили и положили где-нибудь рядом, чтобы спал ночью. Да чтоб присматривали за ним. И, одевшись, ушел, словно потерял к Луготе всякий интерес.
Его накормили кашей, оставшейся от холопского ужина, причем баба-стряпуха, недовольная тем, что ее разбудили, сердито стояла над жующим Луготой и нетерпеливо ждала, когда же он наконец насытится. Потом пришел молодец, поеживающийся от мороза, и объяснил, где он может завтра забрать своего коня. Между прочим, девка Малаша все время мелькала где-нибудь рядом, а сердитая стряпуха, завидев ее, гнала прочь. Это не укрылось от челяди и вызвало множество шепотков, посмеиваний, тихих присвистов и шуточек. Челядь веселилась от души: видимо, насмешки над девкой Малашей в этом доме были привычными, и сейчас люди не хотели упускать развлечения, раз уж их подняли посреди ночи. Луготе было особенно обидно чувствовать себя этаким шутом, не ко времени зашедшим в чужой двор. Он торопливо доел и заранее напыжился — на тот случай, если бы ему предложили переночевать с остальной прислугой, но тут Малаша, хихикая, повела его куда-то и привела в отдельную каморку, где была постель, застланная шкурами и разноцветным тряпьем. Зажегши светильник, она оставила Луготу, но на прощание так многообещающе вильнула широкими бедрами, что его даже скрючило от ненависти. Кое-как стащив с себя одежду, он повалился на постель, злясь еще и на то, что придется перебарывать сон в ожидании, когда эта Малаша заявится со своим толстым носом, растопыренными громадными грудями и запахом пота — жирным и сладким. Не заметил, как заснул. И проснулся — испугался, когда она навалилась на него большим и мягким телом, задышала прямо в ухо и рот. Он сразу вспомнил — кто это, злоба всколыхнулась в нем, и, увязая руками в Малашином теле, Лугота изо всех сил толкнул ее на пол.
— Пош-шла отсюда, постылая! Убью!