во из города до себя допустить позволил.
Посольство прибыло тотчас и сообщило, что князь черниговский Всеволод Святославич Чермный нынче ночью преставился. И вместо него теперь его брат — Глеб Святославич. Который сопротивляться больше Мстиславу Мстиславичу, уважая его доблесть и заслуги, не желает, просит мира и готов заплатить столько, сколько будет сказано.
Так и закончилась эта короткая победоносная война. На черниговских и киевских землях устанавливался порядок. Все получилось так, как и хотел князь Мстислав. Кроме одного — Ингварь Ярославич все-таки отказался от киевского стола в пользу Мстислава Романовича, не желая, наверное, портить с ним отношения из-за такой безделицы, как Киев. Союзные князья со своими дружинами разъезжались по уделам, вновь им возвращенным. В свой Луцк уехал Ингварь Ярославич.
Князь Мстислав с богатой добычей и славой возвращался в Новгород. Он знал, что это ненадолго. Он чувствовал и знал.
Глава VIII. Галич. 1215 г
Зимой Лайна, носившая теперь крещеное имя Пелагея, родила Никите сына, как и обещала. К тому времени она уже сделалась почти совсем русской: говорила правильно, лишь иногда забывалась, и слова ее звучали как вываренные в молоке — не горшок, а коршок, не изба, а испа. Впрочем, от этого ни одному чудину до конца жизни так и не удавалось избавиться. Ходила с теткой Зиновией в церковь, забыв своих диких лесных богов, стала усердной молельщицей. Тетку Зиновию и дядю Михаила почитала, как родных. Вернувшись с князем из киевского похода, Никита с приятным удивлением обнаружил, что старики в невестке души не чают. Сына назвали Олексой.
Лайна-Пелагея научилась не только русским словам и молитвам. Она теперь умела смущаться и вздыхать, подпершись ладошкой, смеялась тихо, прикрываясь платком, ходила павой. Совсем другую помнил Никита. Но эта новая женщина нравилась ему еще больше прежней. Он полюбил бывать дома и, находясь при князе, часто ловил себя на том, что ждет не дождется, когда закончится день, а вместе с ним и служба. Можно будет ехать, слушая, как поскрипывает снег под копытами коня, а сердце сладко поколачивает в груди в предвкушении того, как он сейчас войдет к себе, разом опьянится запахами, появившимися в его доме с рождением сына, ощутит мягкую податливую грудь прильнувшей к нему жены.
Увы, счастье оказалось недолгим. Никита и сам знал, что судьба отмерила ему весьма малый срок, чтобы насладиться полюбившимся положением любимого мужа и любящего отца. Семья семьей, но от князевой службы никуда не уйдешь. Как можно! Он, княжий мечник, уже давно осознавал себя воином, и только воином. И ничего другого в жизни не хотел, да, пожалуй, и не умел делать. Знал Никита и то, что Мстислав Мстиславич долго не усидит в Новгороде — призовут его иные дела, в иных землях. Так оно и случилось.
Вскоре после того, как родился маленький Олекса, в Новгород явилось посольство из ляхов, от краковского герцога Лешка Белого. О таком раньше и помыслить было нельзя — чтобы ляшский князь искал помощи у русского князя, да еще столь далекого, как Мстислав Мстиславич. Всегда ляхи были противниками русских, и главной причиной раздоров была богатая земля галицкая. Всегда точили зубы на этот край и предки Казимировы. А потомство его, Казимира Справедливого, тоже не прочь было присоединить Галич к своим владениям. Но после безвременной смерти Романа Мстиславича угры оказались проворнее ляхов. Потому-то и решился Лешко Белый обратиться к Мстиславу Мстиславичу.
Предложение было простым и заманчивым. Краковский герцог, как бы сожалея о том, что исконная русская земля стонет под гнетом чужеземных захватчиков, предлагал Мстиславу Мстиславичу соединить силы и угров из Галича вышибить.
И конечно же князь Мстислав отказаться от такого предложения не мог. Во-первых — действительно русская земля страдала от угорского насилия, и освободить ее теперь было для Мстислава Мстиславича святой обязанностью. Во-вторых — мало что могло так польстить его самолюбию, как то, что к нему за подмогой обратились из таких отдаленных земель. Слава удалого князя новгородского вышла далеко за пределы Руси! И, в-третьих — Мстиславу Мстиславичу становилось все неуютнее в Новгороде.
Эта третья причина была, может быть, самой главной. Князь с облегчением дал согласие на галицкий поход, потому что он давал ему возможность надолго уйти из Новгорода. В городе все больше появлялось открытых и тайных сторонников суздальской власти. А ведь он по-своему любил этот город, и мысль о том, что можно лишиться новгородского стола, столь счастливо добытого и им прославленного, была Мстиславу Мстиславичу горька. Он велел посольству передать Лешку, что этой же зимой будет в Галиче. И стал готовиться к новой войне. На этот раз городское ополчение не собирали: Мстислав надеялся обойтись силами своей дружины, значительно окрепшей в последнее время. Да и не особенно хотел быть обязанным за помощь.
Весть о том, что князь собирается идти на войну, распространилась по городу мгновенно. Кого-то обрадовала: уходит князь Мстислав, теперь можно побольше думать о себе и поменьше обращать внимание на всякую голытьбу, что при князе осмелела, повадилась на вечах свое мнение высказывать. Кого-то эта весть огорчила: уходит князь Мстислав, кто останется Новгороду защитой против Суздаля и Владимира? Многие были озадачены: князь Мстислав уходит по своим делам, с народом не посоветовавшись, новгородских полков не требуя, — как это так? По городу пошли разные слухи и разговоры, но сам князь никому ничего не объяснял, дружине велел помалкивать, тысяцкому Якуну и посаднику Твердиславу даже никаких намеков не сделал. А уж им-то надо было знать, что делать, когда вся власть и ответственность лягут после его ухода им на плечи. Уж не сына ли своего немощного Василия решил поставить Мстислав Мстиславич вместо себя?
Князь Василий жил в последние годы отдельно от отца. Посажен был в Торжке, и считалось, что охраняет рубежи новгородские. А на самом деле — тихо угасал, делами почти не занимаясь, — лишь молился и книг читал много. В походах он был, конечно, не помощник. Виделись с ним редко, только мать, княгиня Анастасия, ездила к Василию в Новый Торг и подолгу гостила там. А рубежи новгородские держались вовсе не Василием, а грозным именем отца его. И всем это было понятно. Какой же из князя Василия для Новгорода управитель? Обеспокоенный Твердислав бросился к Мстиславу Мстиславичу.
— Уходишь, княже? На кого нас оставишь?
Такие вопросы князю задают только от имени всего Новгорода, и Мстислав Мстиславич это сразу понял. Они учуяли, что грядет смена власти, и желали теперь услышать это от своего князя. Ничего не поделаешь, придется собирать вече.
— Нельзя тебе, княже, уходить, — сказал Твердислав. — Или с собой хоть полк возьми. Начнут в городе говорить: бросил, мол, нас князь. Еще и призовут кого на стол.
— Знаю, посадник, вашу благодарность, — ответил Мстислав Мстиславич. — Знаю, что многие мной недовольны — с низовскими землями торговля, видишь, плохо идет.
Снова хотят под владимирских князей. Что ж, Новгороду, значит, выгода дороже славы и всех вольностей.
— Не все так думают, княже.
— Может, и не все. А придет время — большинство так думать станет. Что тогда мне — со всем Новгородом воевать? Нет, посадник, Новгород для меня еще не вся русская земля. С походом, считай, все уже решено. Пойду. А вы тут сами разбирайтесь.
— И рати новгородской с собой не возьмешь?
— Не возьму. Собирай вече, посадник.
В этот же день собралось вече на дворе Ярославовом — народу множество, но странно притихшие все были. Не нашлось крикунов. Даже те, кто хотел смещения Мстислава Мстиславича, молчали и не подзуживали соседей шуметь против князя. Сам князь, взобравшись на помост, выглядел будто даже помолодевшим. Приветливо улыбался народу. Как против такого кричать станешь?
Свою речь он начал с того, что поклонился собравшимся новгородцам на три стороны.
— Спасибо вам, граждане новгородские! Простите и меня, ежели в чем виноват перед вами!
И, переждав недолгое гудение толпы, в котором слышалось больше вопросительного, чем прощающего, закончил:
— Есть у меня, граждане новгородские, дела на Руси! С тем вам кланяюсь и объявляю, что князей себе вы вольны выбирать сами. Прощайте!
И с этими словами покинул притихшее вече.
Новгород больше не заботил Мстислава Мстиславича. Началась подготовка к галицкому походу — ее нужно было завершить как можно скорее, а то неловко получалось: князь от стола новгородского отказался, а из города не уходит. В три дня дружина была готова. На четвертый, рано утром, выступили.
Коротким получилось прощание Никиты с родными. Хоть и догадывался он о том, что Мстислав Мстиславич скоро уйдет из Новгорода, а все равно чувствовал себя застигнутым врасплох. Князь, правда, не держал его возле себя на привязи, поручениями не утруждал. Да и какие могли быть поручения? Шла в поход с князем одна лишь дружина его — а дружинникам не надо было объяснять ничего: приказ получили — и в три дня будьте готовы.
Пелагея отплакала сколько положено и еще сверх того, провожая мужа на войну. Билась в рыданиях, все никак не хотела стремя отпускать. Видно, чуяла что-то недоброе — не в Никитиной судьбе, а в своей. Его-то не должны были убить в заговоренных ею доспехах. Поглядел Никита на горестную жену свою, ему стало так тоскливо, что на какое-то мгновение подумалось: а что, если он вот сейчас уходит от своего истинного счастья? Может, нужно махнуть на все рукой да и остаться при жене, при сыне? Растить маленького Олексу, с Пелагеей нарожать ему братьев да сестер? Жить степенно, мирно, в любви и покое, тихо дожидаясь старости. Мысль эта мелькнула и сразу ушла безвозвратно. О том, чтобы оставить князя, и речи быть не могло. Особенно теперь. И хотя Никите было жаль расставаться с Пелагеей, сомнений больше не возникало. Князь Мстислав отправлялся на новые великие дела. И княжескому мечнику положено было находиться рядом с ним.