Мужчина
Он сознает, что существует соперничество. Он напряжен, зорок. Готов к бегу. Мыслит агрессивно. Знает лучше других. Хочет исправить мир. Годами не может забыть своих поражений. Легко выносит обвинительный приговор. Не может жить в согласии с самим собой.
А женщина смотрит на все это с улыбкой, зная, что его занимают сиюминутные дела, не имеющие большого значения.
Аргумент
Поэты заслуживают, чтобы их изгнали из Республики. Только как это сделать? Их голосом говорит нежное, ранимое тело общества. Их сотни тысяч, миллионы. А ведь может настать момент, когда государство, научившись сохранять чистоту воды и воздуха, запишет нарушения экологии на счет пагубного влияния некоторых индивидов.
Об изгнании поэтов из Республики всегда пишут сатирически. Почему? Вот создана особая инквизиция, дабы преследовать людей с вредной привычкой сочинять стихи. В этой science fiction надо избежать сатирического тона и проникнуться заботами инквизиторов. Заботы немалые, поскольку поэтов столько, что одно их количество побуждает заключить с ними перемирие, — как случалось в некоторых полицейских государствах, издававших за свой счет сборники непонятных стихов. Драматичность ситуации состояла бы в сокрытии порочного пристрастия огромными массами граждан, так что появилась бы категория якобы обращенных, подобно маранам в старой Испании. Рыдания и крики семейств, в доме которых найдено стихотворение. И в то же время постоянная борьба карательных органов с собственной слабостью: они-то знают, что сами не свободны от тайного греха стихоплетства.
Высшее-низшее
Многое вытекает из диалектики высшее-низшее. Поэт пишет для равного себе, как бы раздваиваясь на автора и читателя или слушателя — притом идеального, то есть знающего и понимающего столько же, сколько сам автор. К сожалению, таких идеальных читателей немного. Чаще всего восприятие основано на ошибочном прочтении, а исследователи и критики на таком ошибочном прочтении строят свои теории.
Опасные недоразумения возникают, когда более высокий разум, охваченный смирением, обращается к разуму более низкому и обращается к нему, как к равному. О том, что произошло именно это, свидетельствуют некоторые упрощения и — соответственно — неискренность.
Голливуд
Представим себе, что в руки поэта попадают деятели Голливуда, то есть финансисты, режиссеры, актеры и актрисы, что ему доподлинно известно о масштабах преступления, ежедневно совершаемого против умов миллионов с помощью денег, которые работают не во имя какой-либо идеологии, а во имя собственного приумножения. Как лучше всего наказать этих людей? Поэт колеблется между тем, чтобы вспороть им животы и выпустить кишки, посадить всех за решетку без пищи в надежде на то, что они пожрут друг друга (причем первыми жертвами станут жирные магнаты), поджарить на медленном огне, бросить связанными в муравейник. Но пока он занимается допросами и видит их — кротких, дрожащих, заискивающих, льстивых, вежливых, совершенно позабывших о собственной наглости, которую воспитывала в них власть, — подобные желания у него проходят. Вина этих людей так же неуловима, как вина партийных чиновников в тоталитарном государстве. Самым справедливым было бы убить их всех сразу. Поэт пожимает плечами и отпускает их на свободу.
Терпимость
С возрастом его непримиримость ослабла, но вместе с терпимостью пришло всеобъемлющее сомнение. Он сидел в темноте перед сценой театра марионеток и наблюдал за их суетой, мольбами, чванством, раскаянием, узнавая во всем этом собственную глупость.
Сходство обманчиво
Сходство чаще всего обманчиво. Некоторые ядовитые грибы выглядят как съедобные. Некоторые философы вовсе не философы. Некоторые виды музыки — не больше чем треск и шум.
Может быть, заметки бедного чистого поэта помогут в этом разобраться:
«Что касается музыки: я прочел недавно, что одна дама, американка Дороти Реталейд, несколько лет проводила эксперименты, давая различным растениям „слушать“ музыку. Результаты этих исследований, кажется, опубликованы в книге „The Sound of Music on Plants“[1]. Она ежедневно на несколько часов включала магнитофон с записями тяжелого рока для некоторых комнатных растений. И эти растения спустя какое-то время, две-три недели, — умирали. Листья их желтели и опадали, стебли изгибались, отодвигаясь от источника звука, приобретали странный, гротескный вид. Между тем как растения, которым миссис Реталейд ставила Баха, джаз или религиозную индийскую музыку, исполняемую на ситаре, великолепно развивались, набирались сил, а, например, побеги вьющейся фасоли тянулись к источнику звука, обвивались вокруг усилителей и даже норовили сквозь какие-то щели проникнуть внутрь».
Большая похлебка
Поэт, брошенный в огромный всемирный котел с bouillabaisse[2], в котором если что-то и можно различить, так только разваренные кусочки рыбы и креветок, обнаруживает, что прочно укоренился в своем захолустье, в провинции, и начинает это благословлять.
Польский поэт
Польский поэт с великим трудом преодолевает в себе заповеданные родным языком заботы о судьбе страны, зажатой между двумя державами. И этим отличается от поэта, пишущего на языке с более счастливой судьбой.
Курдский поэт поглощен исключительно судьбой курдов. Для американского поэта не существует понятия «судьба американцев». Польский поэт всегда посредине.
Разве не это столкновение двух противоположно направленных сил определяет специфику польской поэзии, которая ощутима в стихах, с виду не имеющих ничего общего с историей, как, с кажем, в любовной лирике Анны Свирщинской.
Освобождение
Полное освобождение от местной, захолустной силы притяжения обрекает на следование чужим образцам.
Дистилляция
Тоска, тревога, муки совести, печаль, стыд, беспокойство, подавленность — а из этого возникает ясная, компактная, литая, почти классическая поэзия. Кто сумеет это понять?
Только не скрывать. Ведь тот, кто делает вид, будто той, мрачной, стороны в нем нет, навлекает на себя месть прях судьбы.
Урок
Верить, что ты прекрасный человек, и постепенно но убеждаться, что не прекрасный. Хватит труда на всю человеческую жизнь.
Что может быть лучше?
Не может быть ничего лучше, чем проститься со своей прошедшей жизнью как с комментарием к нескольким стихотворениям.
Личность
Личность. Необыкновенно важно открытие, что, когда мы произносим «я» и говорим от собственного имени, это может оказаться всего только литературным приемом. Когда этот поэт счел, что в стихотворении говорит не он сам, а созданная им личность, то осмелел и преодолел угрызения совести, удерживавшие его от вымысла. Он отыскивал крохи своих переживаний и соединял их, чтобы написать арию, которую поет лишь немного напоминающий его персонаж.
Цель
С одной стороны свет, доверие, вера, красота земли, энтузиазм, с другой — темнота, сомнения, неверие, жестокость земли, злонравие. Когда я пишу, правда на одной стороне, когда не пишу — на другой. То есть я должен писать, чтобы уберечься от распада. Философии в таком утверждении не много, зато оно проверено опытом.
Роман
Роман должен заинтересовать, увлечь и растрогать. Если не трогает, ему недостает черт настоящего романа. Роман сентиментален и мелодраматичен по природе, он похож на сказку, о чем стали забывать, навязывая ему все новые роли.
Мелодрама
Мелодрама: родители выдают дочь не за того, кого она полюбила. Выйдя замуж, она становится тайной любовницей своего прежнего жениха, теперь друга дома (и богача), который завещает ей свое состояние. Дочь отрекается от родителей. Дает пощечину пришедшей ее навестить матери и выгоняет за дверь. Мать проклинает дочь. А проклятие матери должно исполниться. И все это в одном романе («Сага о Йосте Берлинге» Сельмы Лагерлёф).
Сказка
Роман как сказка: в нем должен быть слышен голос сказочника. Он здесь со своими мерками добра и зла, но рассказывать должен не о себе. Рассказывая о себе, он бы продемонстрировал, что ему не хватает зрелости и спокойствия, то есть качеств, которыми сказочник обязан обладать. Еще одна черта романа: великодушие.
Мечта
Очень хочется открыться перед людьми и рассказать о своей жизни все. Невозможно. Получится разве что психологический роман, да и то страшно далекий от правды. Главным в нем была бы покаянная исповедь, но ведь известно, что совесть усердно обвиняет своего хозяина в малых прегрешениях, чтобы скрыть большие.
Монологи
Кеннет Рексрот, прислушиваясь к нашим беседам, как-то заметил: «Вы не умеете разговаривать. Это какой-то обмен монологами». Он распознал черту уроженцев Восточной Европы (или только поляков?), про которую, впрочем, мы и сами знаем и которая нас тревожит — ведь тут скрещиваются личностная и родовая линии. Это я? Или культура, в которой я вырос?
Подозрение
Возможно, поляки не умеют писать романы потому, что им нет дела до людей. Каждого интересуют только он сам и Польша. А если не Польша — как в литературе романтизма, — то остается только он сам.
Презрение к себе
Почему поляки столь склонны везде видеть измену и щедро награждают словом «предатель» каждого, кто — тем или иным образом — высунется из ряда? Да потому, что знают за собой такие качества, как презрение к своему народу и желание вырваться из этого, по их мнению низшего, сообщества.