Есть ли показаться в том впредь воля и сила? <…>
Много вышних требует свойств чин воеводы
И много разных искусств: и вход, и исходы,
И место, годно к бою, видит одним взглядом;
Лишной безопасности не опоен ядом,
Остр, проницает врагов тайные советы <…>
За красным судить сукном Адамлевы чада
Иль править достоин тот, кому совесть чиста,
Сердце к сожалению склонно и речиста
Кого деньга одолеть, ни страх, ни надежда
Не сильны <…>
В примечании к одному из этих отрывков сказано:
Дворянству предлежат три рода службы: военная, судейская, придворная; во всех тех к исправлению должности своей, наипаче в вышних степенях, требуется много различных знаний и искусств. То самое Филарет начинает изъяснять Евгению; не должен, однако ж, читатель искать в забавных стишках подробное исследование всех тех знаний, на которое дело целые большие книги уже от искуснейших составлены (Там же, 84).
Свои сатиры Кантемир ставит в один ряд с многочисленными дидактическими сочинениями о «должностях» дворянина, изданными со времен Петра по-русски или известными русским аристократам в иноязычных версиях. Сочинения Кантемира подтверждают вывод Лотмана о том, что в России XVIII в. «писатель <…> исходит из необходимости создавать не только тексты, но и читателей этих текстов, и культуру, для которой эти тексты будут органичны <…> литература требует от читателя определенного типа поведения, формирует читателя» (Лотман 1996, 107–112). Функции такого рода изящная словесность заимствовала у дидактической книжности, опираясь на стоявшие за ней механизмы назидательного чтения. О том, что стихотворения Кантемира читались по аналогии с дворянскими руководствами, свидетельствует отзыв Феофила Кролика на II сатиру:
Чем красно благородство? и славного герба
Как удержати целость без славы ущерба?
Здесь учишь сатирою юнош благородных <…>
Вельможные читатели хотели узнавать себя в предписаниях Кантемира. Откликаясь на I сатиру, Феофан писал: «Всем честным сладка твоя добродетель» (Там же, 446). Близкий к Кантемиру аббат-янсенист Жюбе, вращавшийся при русском дворе в 1728–1730 гг., свидетельствовал:
Le prince de Valachie a fait des satires en vers russes sur le mépris que le nation a des sciences et contre les principaux défauts qui y règnent, ce sont des bonnes pièces et qui sont en vogue parmi ceux qui se distinguent en peu.
[Князь валашский пишет сатиры русскими стихами о презрении его нации к наукам и против главных недостатков, царящих там; это достойные сочинения, пользующиеся успехом среди людей сколько-нибудь приличных.] (Цит. по: Grasshoff 1966, 67)
Служивший в Турции русский дипломат А. А. Вешняков в 1733 г. перевел на французский язык I сатиру, «n’ayant pas pu désobeir à de très fortes sollicitations des personnes auxquelles j’ai beaucoup d’obligations [не смев ослушаться сильнейших настояний особ, коим я слишком обязан]» (Майков 1903, 21; два десятилетия спустя, в 1756 г., другой дипломат, будущий екатерининский вице-канцлер А. М. Голицын выписывал из Петербурга в Париж «манюскрипты, князя Антиоха сатиры» и «все увражи» – Писаренко 2007, 31, 52). В 1732 г. Вешняков хвалил «прекрасные сочинения» («beaux ouvrages») Кантемира, просил сообщать ему «des nouvelles de litérature [новости словесности]» и жаловался на удаленность от христианских стран, где «ne règne que la raison et la vérité qui est dans les sciences, au lieu qu’on ne voit ici régner que la Barbarie <…> et enfin l’ignorance même [царят разум и истина, обитающая среди наук, в то время как здесь можно наблюдать только господствующее варварство <…> и, наконец, само невежество]» (цит. по: Grasshoff 1966, 280).
Как показывает последнее замечание, пафос переведенной Вешняковым I сатиры «На хулящих учение» согласовывался с культурными потребностями просвещенной дворянской элиты. В сатирах Кантемира консолидировался набиравший влияние, хотя еще далеко не общепринятый этос дворянской образованности. Связанные с ним модели социального продвижения канонизировались в VII сатире «О воспитании», восхвалявшей петровские «училища» и ставившей успехи по службе в прямую зависимость от образования («наук»):
Главно воспитания в том состоит дело,
Чтоб сердце, страсти изгнав, младенчее зрело
В добрых нравах утвердить, чтоб чрез то полезен
Сын твой был отечеству, меж людьми любезен
И всегда желателен, – к тому все науки
Концу и искусства все должны подать руки.
Суд трудный мудро решить, исчислить приходы
Пространна царства и им соравнить расходы
Одним почти почерком; в безднах вод надежный
Предызбирать всегда путь; любитель прилежный
Небес числить всякого удобно светила
Путь и беглость и того, сколь велика сила
Над другим; в твари всему знать исту причину —
Мудрым зваться даст тебе и, может быть, к чину
Высшему отворит вход; народ будет целый
Искусным вождем тя звать, зря царства пределы,
Тобою расширенны, и вражии рати
И городы, стерты в прах.
К середине XVIII в. идеи государственного просвещения, несмотря на некоторые усилия двора и карьерные посулы петровского законодательства, еще не укоренились в социальном сознании и обиходе русского дворянства. В записке 1750‐х гг. Шувалов жаловался, что «родители и родственники» имеют «более попечения в доставлении принадлежащим им молодым людям чинов, а не должнаго учения сходнаго с их рождением и пользою общею» (Шувалов 1867, 70). Изложенная Кантемиром социальная идеология отвечала интересам определенной, вполне немногочисленной дворянской страты, желавшей извлечь выгоду из своей образованности в социальной конкуренции за придворный статус и влияние. В переведенном Волчковым «Совершенном воспитании детей» так говорится о пользе наук для дворянина: «Учения, чтения и наставления не презирает: признавая сие за подлинные способы к совершенству в науках и к повышению своему между людьми» (СВ 1747, 152; курсив наш. – К. О.). О групповом этосе просвещенного дворянства наглядно свидетельствует рекомендация, выданная Кантемиром Михаилу Петрову, читателю его сатир и младшему сотруднику русского посольства в Берлине, и адресованная канцлеру А. М. Черкасскому:
Я не сумневаюсь, что он будет угоден в службе ея императорскаго величества чрез свое в чужих краях обучение. <…> приемлю смелость покорно ваше сиятельство просить, дабы изволили принять его в свою милостивую протекцию и по справедливости удовольствовать его определением ему какого места для пропитания, чтоб как он не тужил напрасною потерею времени в чужих краях, так и другие, взирая на то, охотнее в науки вникали, которым ваше сиятельство есть первой протектор в нашем отечестве <…> (Майков 1903, 62).
Притязания образованного дворянства и самого Кантемира сложным образом описаны в зачине VII сатиры:
Если б я, видя кого, что с рук не спускает
Часовник и пятью в день в церковь побывает,
Постится, свечи кладет и не спит с женою,
Хоть отняв у бедного ту, что за душою
Одну рубашку имел, нагим ходить нудит, —
Если б я, видя, сказал: «Дружок, ум твой блудит;
Тем путем не войдешь в рай, и буде радеешь
Душу спасть, отдай назад, чем худо владеешь».
Спылав, ревность наградит мою сим ответом:
«Напрасно, молокосос, суешься с советом».
И дело он говорит: еще я тридцатый
Не видел возврат зимы, еще черноватый
Ни один на голове волос не седеет;
Мне ли в таком возрасте поправлять довлеет
Седых, пожилых людей, кои чтут с очками
И чуть три зуба сберечь могли за губами;
Кои помнят мор в Москве и, как сего года,
Дела Чигиринского сказуют похода?
Напрасно охрип бы я, доводя доводом,
Что ум в людях не растет месяцем и годом;
Что хотя искус дает разуму подпору,
И искус можно достать лише в поздню пору,
Однак как время того, кто не примечает
Причины дел, учинить искусным не знает,
Так прилежность сильна дать искус в малы лета.
Известно, что образ старого ханжи, как и многих других персонажей Кантемира, восходит к «портретной галерее в проповедях Феофана, где Кантемир нашел образец сатирической трактовки русского бытового материала» (Пумпянский 1941б, 183–184). В данном случае парафразируется «Слово в день святаго благовернаго Александра Невскаго» (1718):
<…> коликое неистовство тех, котории мнятся угождати богу, когда оставя дело свое, иное, чего не должни, делают. Судия, на пример, когда суда его ждут обидимии, он в церкви на пении. <…> Ищут суда обидимии братия и не обретают; влечется дело, а оным бедным самое продолжение прибавляет обиды <…> А для чего? Судия богомольствует. О аще кая ина есть, яко сия молитва в грех! <…> Аще же всякий чин от бога есть <…> то самое нам нужднейшее и богу приятное дело, его же чин требует, мой – мне, твой – тебе, и тако о прочиих (Прокопович 1961, 97–98).
Положения Феофанова «Слова…» составляли основу как будто бы общеобязательной петровской этики государственного служения, которая на деле усваивалась в VII сатире определенному придворному кругу, известному под ненадежным наименованием «ученой дружины» (см.: Одесский 2004, 249–254; Маслов 2009, 247–248; Шкляр 1962, 143–146). К этому кругу принадлежал и сам Кантемир, и Феофан, который, как говорится в адресованной ему сатире Кантемира, «в дворе, в храме, в городе не напрасно славен» (Кантемир 1956, 385), и адресат VII сатиры Трубецкой; после его назначения генерал-прокурором Сената в 1740 г. Кантемир в особом послании прославлял его «нравы честны» и «чисту совесть» (Там же, 214).