В древние времена в сем состояла мудрость, чтоб отличать общее от собственного, священное от мирского, чтоб запрещать скверное любодеяние и подавать правила к сожитию сочетавшимся законно, чтоб городы строить и уставы вырезывать на дереве. Сим честь и славу божественные прорицатели и их стихи себе получили. После сих знаменитый Гомер и Тиртей мужественные сердца на военные действия изострил стихами. Стихами ответы давались божеские. Стихами исправляемы были нравы, и все учение состояло. Стихами приходили пииты и у царей в милость (Тредиаковский 2009, 65).
В послании «К Августу» (II, 1) Гораций, как поясняет в примечании к своему переводу Кантемир, увещевает императора «ободрять стихотворство своим великодушием», поскольку оно наставляет «младенцев»:
Хотя он [стихотворец] ленив к войне и негоден,
Полезен отечеству, буде ты признаешь,
Что великим малые вещи пособляют.
Уста шепетливые, нежные младенца
Складно речь изображать стихотворец учит;
В самом мягком возрасте от скверных отводит
Речей ухо, и потом сердце исправляет
Сладким наставлением, изгоняя зависть,
Суровость, гордость и гнев. Поет дела славны,
Собит наступающим временам примеры <…>
В «Слове о богатом, различном, искусном и несхотственном витийстве» Тредиаковский призывал ученых соотечественников:
<…> да обогащают Россию выборнейшими Книгами; да утоляют жажду во многих, которую они имеют к чтению, к получению наставления, к наслаждению разума и сердца, к приобретению не токмо бóльшаго в разуме просвещения, но, что вящшее есть, и твердейшаго исправления в добродетельное сердце; да будут, да будут благовременно и себе, и всему Отечеству, и Самодержице, и православной Церькви, чрез такие труды полезнейшими и нужнейшими людьми <…> (Тредиаковский 1849, III, 585).
В соответствии с этими представлениями о задачах литературы выстраивалась и система требований к ней. В статье «О качествах стихотворца рассуждение», в которой П. Н. Берков справедливо обнаруживает «серьезную программу литературы как гражданского служения» (Берков 1936, 170), Теплов поучает будущего поэта:
Положи основание по правилам Философии практической к благонравию. <…> Когда Сафо, когда Анакреонт, в сластолюбиях утопленны, мысли свои писали не закрыто, когда Люкреций в натуре дерзновенен, когда Люциан в баснях бесстыден, Петроний соблазняет, оставь то веку их, к тому привычному, а сам угождай своему и нежности и в словах благопристойных. Ежели из правил политических знаешь уже должность гражданина, должность друга и должность в доме хозяина, и все статьи, которых практика в Философии поучает; то стихами богатства мыслей не трудно уже украшать, был бы только дух в тебе стихотворческой.
Материю о всем у Сократа найдешь,
К материи слова не трудно приберешь.
Как тут же поясняется в сноске, Теплов цитирует «Науку поэзии» Горация, – тот фрагмент ее, где сочинителям действительно предписывается познание «правил политических»:
<…> материю могут вам подать философические Сократовы книги, а речи за промышленною материею сами потекут. Кто познал чрез учение, что он должен отечеству и что приятелям, как должно почитать родителя, как любить брата и обходиться с гостем; какая сенаторская и какая судейская должность, наконец, в чем состоит служба на войну посланного полководца, – тот поистине умеет каждую особу описать прилично и дать ей слова по ея свойству (Тредиаковский 2009, 62).
Теплов в статьях 1755 г. фактически сводит всю словесность к «учительным поэмам» (см.: Берков 1936, 184). По всей видимости, под этим термином следует понимать не особый жанр, но всякий назидательный вымысел. Работа Тредиаковского «Мнение о начале поэзии и стихов вообще», вошедшая в «Сочинения и переводы», заканчивается пространной выпиской из Роллена о воспитательной задаче всех основных литературных родов – эпической поэмы, оды, трагедии, комедии, сатиры и проч.: «<…> с самого начала все они шли к одной цели, а именно, чтоб сделать человеков лучшими» (Тредиаковский 2009, 109).
Горацианские теоретические сочинения не только диктовали литературную норму, но и определяли лицо своей аудитории, осуществляя социальную канонизацию словесности в качестве инструмента (само)воспитания элиты. В одном из переведенных Кантемиром «Писем» Горация (I, 2) подробно изъясняются культурные функции чтения:
Знамените Лоллие, пока удивляешь
Ты Рим сладкоречием, я прочел в Пренесте
Троянской списателя войны, кой Хрисиппа
И Краптора учит нас пространней и лучше,
Что честно, что гнусно нам, что к пользе, что вредно.
Для чего я так сужу, коль досуг – послушай.
Баснь, в ней же описана греков многолетна
С варвары война любви Парисовой ради,
Народов неистовство и царей содержит. <…>
Добродетели, впротив, и мудрости силы
Полезный представил нам образец в Улиссе <…>
Еслиб он с сопутники, безсмыслен и жаден
<…> остался бы во власти блудницы
Глуп и гнусен; прожил бы или псом нечистым,
Иль сластолюбивою в стыд себе свиньею.
Себя можем мы узнать в женихах докучных
Пенелопы, что число умножать лишь годны,
И рождены пожирать плод земли бездельно.
Мы моты, и молодцы Алциновой свиты.
Прилежны нежить свое тело через меру,
Коим лутче всего спать мнилось до полудни,
И под звуком засыпать гуслей свои думы. <…>
Если ты требовать не будешь
Пред зорей книгу с свечой, и сердце к наукам
И к честных дел знанию свое не приложишь,
Любовь иль зависть, отняв сон, тебя измучит. <…>
Теперь, пока молод, ты в чисто прими сердце
Мои слова; теперь ты вручи себя лучшим
Наставникам, и делам обыкай полезным. <…>
Читательские презумпции, заставляющие рассматривать поэмы Гомера и другие основополагающие тексты европейской литературной традиции в качестве источника политических и нравственных истин, были хорошо укоренены в русской культуре середины XVIII в. Мы уже видели, что Ломоносов в «Риторике» – как и Феофан в «Поэтике» – называл эпические сочинения Гомера и Вергилия в числе «смешанных вымыслов», «с которыми соединено бывает нравоучение», и связывал этот теоретико-литературный тезис с осуждением «людей, время свое тщетно препровождающих» и склонных «к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях». Сходное назидание Гораций выводит из истории Одиссея и его спутников. Дидактическая аналогия между гомеровскими героями и современниками поэта обнажается в строках: «Себя можем мы узнать в женихах докучных <…> Мы моты, и молодцы Алциновой свиты. / Прилежны нежить свое тело чрез меру», – к которым Кантемир делает пояснение: «<…> молодые придворные Алциноя <…> Житье тех молодиков состояло в праздности и в сластолюбии. Алциной сам о своем дворе говорит в 8 книге Одиссеи: Празднества, музыка, танцы, убор, бани, сон, праздность составляют наши упражнении» (Там же, 410–411). Сам Гораций тоже обращался к придворным: адресат его послания Лоллий, как сообщается в примечаниях Кантемира, был военачальник и приближенный Августа, «человек в правительстве не меньше чем в любомудрии искусный». Кантемир так объясняет цель этого послания:
Гораций, будучи в деревни и читав Илиаду и Одиссею греческаго стихотворца Омира, причину от того берет писать к Лоллию, чтоб ему подать советы против зависти, сребролюбия, любосластия и гнева, злонравии, которым Лоллия вдаваться усмотревал. Но советы те таким искусным образом представляет, что кажется больше наставлять, каким образом должно честь помянутаго князя стихотворцов, и какую в том чтении пользу весь свет искать должен, чем обличать приятеля (Там же, 407).
Гораций предписывает придворной аудитории культурные модели чтения, приобщающие ее к определенному нравственному кодексу, и моделирует архетипическую ситуацию воспитания читателя. «Воспитание» в данном случае можно понимать буквально: Лоллий «пока молод» и обладает «чистым сердцем». Именно таков облик лучшего читателя «басен», как названы в послании поэмы Гомера.
«Басня» в такой интерпретации вообще оказывается важнейшим изводом «вымысла». В «Риторике» Ломоносов объединяет под названием «вымыслов» древние эпические поэмы и «новые» политические романы с «трагедиями, комедиями, эклогами» и «Езоповыми притчами» (Ломоносов, VII, 222–223). «Эзоповы басенки», которыми завершается первый том «Сочинений и переводов» Тредиаковского, могут в этой перспективе рассматриваться как своеобразная квинтэссенция нравоучительной литературы. В подборку Тредиаковского входит басня «Сынок и мать»:
Всяк день в будни мальчик в школу к мастеру ходил,
Там когда тетрадки каждый так не хоронил
Ученик, как надлежит, в ящик за замочек,
Оные тот кражей брал добренький сыночек
И домой вседневно к матери носил своей.
Кража та ребячья нравилась толь много ей,
Что не только никогда сына не стегала,
Да и окриков за ту с бранью не давала.
Воровать тот в малом утвердил свою как страсть,
Так уж и большое, выросши большой, стал красть.
Некогда ж на воровстве явном он поиман
А на пытку, много раз бывши в том, подыман.
На-смерть напоследок достодолжно осужден
И на место казни прямо был уж приведен. <…>
Вот же что и говорил: <…>
«<…> Если б за тетрадки, в малолетстве что крал я,
Был хотя однажды прутом сечен от нея,
То уж красть бы больше мне было неугодно,
И сегодни б не висеть в петле всенародно».