В «Езоповых баснях» с разъяснениями Р. Летранжа, вышедших в переводе Волчкова за несколько лет до «Сочинений и переводов», смысл этой басни поясняется так: «Злые нравы и склонности у детей надлежит заблаговременно укрощать, дабы из того обычай не зделался, которой очень трудно отменить» (Эзоп 1747, 305). «Злые нравы и склонности» оборачиваются в данном случае нарушением общественного закона; чтобы защитить его, традиционная власть, государственная и родительская, должна прививать гражданскую дисциплину при помощи школы. Притча о пользе прилежной учебы и печальной судьбе плохого ученика оказывается своего рода метапритчей. Ее мораль совпадает с педагогическими постулатами, при помощи которых доказывалась польза басен как таковых. В предисловии к изданию Летранжа–Волчкова говорится:
<…> кто <…> себе образами или баснями полезное нравоучение представляет, все то учинил, что в малолетной поступке к честному и добродетельному житию способствовать может. А без сего бы заблаговременнаго рачения и прилежнаго примечания, почти всякаго человека от пелен за потеряннаго почитать надлежало; по тому что с молоду воображаемое в нас учение до смерти пребывает, а доброе воспитание человека совершенным творит (Там же, 3).
Идея воспитания, на которой основывается Летранж, определяла прикладную этику дворянских руководств; у Грасиана читаем: «Человек родится суров, и ничем от животных, кроме учения, не разнится; а чем более учен, тем более человек бывает <…> Ничто так не грубо, как незнание, и никакая вещь человека более политичным не творит, как наука» (Грасиан 1760, 14, 127). Теплов, парафразируя Аристотеля, в «Рассуждении о начале стихотворства» объяснял зарождение поэзии склонностью человека «к подражанию и к переимке видимого перед собою образца» – той самой склонностью, благодаря которой «воспитание делает младенца иным на возрасте человеком». Поэтологические выкладки Теплова отталкивались от педагогической утопии:
Хотя народы разный язык имеющие имеют разные нравы, разные обычаи и разные вкусы, но то бывает по причине воспитания. Ежели бы дикого и степного человека от самого рождения воспитать в истинном благонравии и просвещении наук политических, то какова бы его природа ни была, он всегда уж будет инородный своим родителям (цит. по: Берков 1936, 191).
Литературный канон представал слепком с процедур социального воспитания. В «Сочинениях и переводах» Тредиаковский напечатал «Слово о мудрости, благоразумии и добродетели», возражавшее на знаменитое рассуждение Руссо о вреде наук. Согласно официальному объявлению Тредиаковского, его слово было лично одобрено Шуваловым (см.: Пекарский 1870–1873, II, 167–168). Классическая литература инкорпорировалась здесь в нормативную модель политического воспитания:
Вами, вами самими, о! глубокие наши мудролюбцы, благоразумные законоположники, краснословные витии, сладкопесненные стихотворцы, свидетельствуемся, коих многие сочинения христианскими не без великия обращаются пользы руками, свидетельствуемся вами и вас взываем, не от вас ли предано, что «мудрость есть матерь всем изрядным учениям и царица всем добродетелям, коея ни полезнее, ни преславнее, ни бесценнее ничто не дано свыше человеческой жизни»? Не наши ль восклицания побуждают не токмо обучаться мудрости, но и самой добродетели? Не гласят ли они: «научись, о! каждый отрок, добродетели и совокупно постоянному, великодушному да и достодолжному трудолюбию»? Не мы ль и поныне в книгах вопием наших: «кто обучился исправно и верно преизящным наукам, тот свои нравы и украсил добродетелию, и умягчил их, и удобрил, и совокупно не стал быть ни диким, ни грубым, ни невеждою»? Так громогласно трубят на неисчетных местах в сочинениях своих все оные язычники! Того ради не науки, поистине, не науки причиною развращенных нравов, но, почитай, общее презрение к учениям и потом злое употребление рассуждения, необузданная страсть, слабость попущенная природы, прелесть мирских сластей и роскошей <…>
<…> о! российские всякого чина и состояния чада, не взирая на недостойную сию клевету и злословие и удостоверяясь, всеконечно, что нет полезнее и спасительнее благих и разумных учений человеческому роду, снискивайте мудрость, научайтесь благоразумию и навыкайте добродетели от мягких ногтей. Проложен прямый и гладкий путь, ведущий к священному храму наук, отверсты и царские врата к самому их престолу – всем вам вход невозбранен. Внидите в самое их внутреннее обиталище, приимут вас там и обымут радостно, ласкосердо и приветливо святые, красноличные и сладкопеснивые музы. Не пренебрегайте, как златокованныя, сея душевныя утвари, не презирайте и бесценного сего дара, коим всем нам милостивно обогащаемым быть и наслаждаться судила, повелела и даровала к тому способ чрезвычайно действительный, как безмерно щедрый, общая Матерь Отечества, пресветлая, державнейшая, великая государыня императрица, Елисавета Первая, самодержица всероссийская. <…>
И се паки к вам, российски удобопоятные юноши, слово при окончании. Не пренебрегайте, повторяю и повторить о сем не могу довольно, и не отщетевайтесь толикого вам благодеяния от толикия и таковыя монархини и Матери. Возжелайте просвещаемы быть учениями и украшаемы добронравием вяще и вяще. Все вас к тому призывает: польза Отечества, должностей звание, почесть за изрядные услуги, слава и хвала за трудоположение и подвиги; собственное при том увеселение, подражание мудрым еще народам, честь в сравнении тем себя с ними или и в превышении оных; а всего более – душевное спасение (Тредиаковский 2009, 316–317, 320–321).
Необходимость «учений» Тредиаковский обосновывает речениями Цицерона, Вергилия и Овидия (имена авторов педантично приведены в сносках). Защита поэзии ассимилируется с идеологией государственного воспитания, стоявшей за деятельностью Академии и ее учебных подразделений, в очередной раз оживленных в 1747 г. при непосредственном участии Тредиаковского. Ссылаясь на волю императрицы, Тредиаковский имел в виду высочайше утвержденный академический Регламент 1747 г., провозглашавший: «<…> весьма бы не мешало, ежели бы во всех состояниях, как военном, так и гражданском, внутрь и вне государства были российские люди ученые». Учеба в университете должна была обеспечивать преимущества по службе («почесть за изрядные услуги»): «Дворяне также имеют своих авантажей ожидать, как и в кадецком корпусе, ежели они по экзамене академическом явятся в науках довольны <…> ежели обучатся такие свободные люди высоких наук, о таких делать представление в надлежащих местах, дабы они определены были в штатские чины по достоинствам их, и давать им ранги обер-офицеров армейских» (Уставы 1999, 60).
Предназначая свой сборник «для Юношества» (Тредиаковский 2009, 15), Тредиаковский вместе с литературными познаниями предлагал своим читателям групповой социальный и политический идеал. Среди прочего, в «Сочинения и переводы» вошли два дидактических стихотворения – «Образ человека христианина» и «Образ добродетельного человека». Второе из них, переведенное из Фенелона, публиковалось до этого вместе с «Истинной политикой знатных и благородных особ», а в его оригинальном заглавии вместо «добродетельного человека» фигурирует понятие honnête homme, французское самоназвание членов высшего общества (см.: Тредиаковский 2009, 648–649). Обобщенный облик адресата, стилизованный в соответствии с аристократическим идеалом, очерчивается в кратком «Заключении» к двухтомнику Тредиаковского под видом похвалы неназванному меценату (надо думать, И. И. Шувалову), —
<…> оному, кой есть цвет юношества красный,
Кой славою давно есть рода знаменит,
Кой сердцем и умом от многих отменит,
Кой всех надежда Муз, кой их плодов снискатель <…>
В сборнике Тредиаковского, таким образом, осуществлялось обычное для европейской словесности начала Нового времени (и часто опиравшееся на Горация) сращение «стихотворной науки» с искусством придворного поведения и политической этикой (см.: Javitch 1978; Matz 2000; Blocker 2009, 109–145). В конструкции «Сочинений и переводов» переложения стихотворных поэтик Горация и Буало сополагались с моралистическими сочинениями – точно так же как в корпусе обоих авторов стихотворные поэтики соседствовали с нравоучительными сатирами и посланиями. В предисловии к вышедшему в 1747 г. собранию сочинений Буало его составитель Ш. Г. де Сен-Марк писал:
J’ai considéré les Ouvrages de cet illustre Auteur, comme êtant, pour ainsi dire, le seul Livre Classique que nous eussions en nôtre Langue. L’usage de ce Livre entre dans tous les plans d’Education; & nous n’en avons point en effet, qui soit plus propre à former l’esprit des jeunes gens & par l’instruction, & par l’exemple. C’est le but, où M. Despréaux, que l’on peut nommer, à juste titre, le Poëte du Bon-sens & de la Vertu, voulait atteindre dans tous ses Ecrits <…>
[Я рассматривал сочинения этого автора как, так сказать, единственную классическую книгу, имеющуюся на нашем языке. Употребление сей книги входит во все части образования; и у нас нет других, которые более бы подходили для воспитания юных умов и назиданием, и примером. Вот цель, которую г. Депрео, коего можно по праву именовать поэтом здравомыслия и добродетели, желал достичь во всех своих сочинениях.] (Boileau 1747, V–VI)
Сборник Тредиаковского тоже мог претендовать на роль «классической книги» благодаря авторитету представленных там иноземных «творцов»: не только Буало и Горация, но и Б. Фонтенеля, Фенелона, Барклая, Эзопа, не говоря уже о библейских пророках.
Литературный облик Буало определялся взаимопроникновением эстетической и этической нормы. В «Поэтическом искусстве» он, по словам И. Клейна, «раскрывает свою концепцию идеального поэта, образ которого совмещает представления о вдохновенном музами, прирожденном стихотворце и обходительном светском человеке – honnête homme» (Клейн 2005а, 332). В переводе Тредиаковского читаем: