Непростому статусу поэзии в придворном обществе посвящена особая работа Тредиаковского, помещенная в «Сочинениях и переводах», – «Письмо к приятелю о нынешней пользе гражданству от поэзии». Эта статья, как установил В. А. Западов (1985, 53–54), опирается на фразеологию дворянских руководств. Тредиаковский признает здесь, что «прежде стихи были нужное и полезное дело; а ныне утешная и веселая забава» (Тредиаковский 2009, 110–111). Однако, как мы видели, ученые «забавы», признак образованности, могли обозначать не только принадлежность к придворно-аристократической культуре, но и причастность к насаждавшемуся свыше этосу государственного служения. Вслед за Буало («Делом бы одним стихи не были на диво» – Тредиаковский 2009, 48) Тредиаковский рекомендует литературу в качестве побочного занятия. Одновременно он обосновывает пользу досуга с точки зрения службы:
<…> потолику между учениями словесными надобны стихи, поколику фрукты и конфекты на богатый стол по твердых кушаниях. Много есть наук и знаний, «правилами состоящих и доказательствами утверждаемых», из которых иные просвещают ум, иные исправляют сердце, иные всему телу здравие подают, а иные украшают разум, увеселяют око, утешают слух, вкус услаждают. Первые гражданству чрез познание спасительныя истины, чрез изобретение потребных вещей, чрез употребление оных благовременно, чрез действие добродетелей, чрез приятность благонравия, чрез твердость искусства крайнюю приносят пользу; но другие граждан, упразднившихся на время от дел и желающих несколько спокойствия к возобновлению изнуренных сил для плодоносящих трудов, чрез борьбу остроумных вымыслов, чрез искусное совокупление и положение цветов и красок, чрез удивительное согласие струн, звуков и пения, чрез вкусное смешение растворением разных соков и плодов к веселию, которое толь полезно есть здравию, возбуждают и на дела потом ободряют. Нет труда, чтоб предприемлем был не для какия пользы, но нет и краткия праздности, которая отвращалась бы от спокойствия и утехи. Итак, в какой бы Вы класс, из всех наук и знаний ни положили поэзию, везде найдете ее, что она не без потребности и ныне. Все что ни есть доброе, большую или не весьма великую приносящее пользу и приводящее в славу, знать и уметь по всему есть похвально, а часто и прибыточно. <…> отнюдь не советую Вам, как то знаю Вашу склонность, чтоб стихам быть только и делом единственно Вашим или б они приносили препону чему-нибудь важнейшему. При отдохновении Вашем от порученных Вам попечений о твердейшем и плодоноснейшем да будут они токмо честною забавою; ни лучше, по моему мнению, ни похвальнее еще и ни безвреднее время Ваше препроводить Вы не возможете. Сим образом и гуляние Ваше будет иногда обществу полезно (Там же, 111–112).
По мнению Н. Ю. Алексеевой, в «Сочинениях и переводах» и других своих сочинениях тех лет «Тредиаковский ориентировался не на передовой тончайший слой русского образованного общества, а на его толщу, оставшуюся в большинстве своем безвестной, однако давшую России Державина» (Там же, 479). Это утверждение не может быть принято без оговорок: приведенные выше данные свидетельствуют о придворных связях Тредиаковского и о прямой соотнесенности «Сочинений и переводов» с придворным вкусом. В то же время необходимо согласиться с тем, что аудитория этого сборника отнюдь не ограничивалась двором. Алексеева справедливо указывает на тот факт, что на протяжении двух десятилетий книга Тредиаковского была единственным учебником поэтического искусства, доступным всем слоям русской образованной молодежи – семинаристам и дворянам, в столицах и в провинции.
Двойственная адресация «Сочинений и переводов» – как и вообще литературы этого времени – объясняется двойственной социальной ролью образованности и ее атрибутов: чтения и сочинительства. С одной стороны, они составляли принадлежность высшего привилегированного слоя. С другой – в ходе нескончаемой социальной конкуренции они усваивались новыми претендентами на привилегии, выходцами из низших социальных слоев. Конкуренция такого рода подразумевалась устройством бюрократической государственности, деформировавшей принципы традиционной сословной иерархии: в этом был смысл петровской Табели о рангах. Эта конкуренция обеспечивалась, среди прочего, деятельностью образовательных учреждений. По выражению Гуковского, Московский университет осуществлял «пропаганду дворянских верхов в широких кругах дворянства и даже в среде поповичей, наполнявших его „разночинскую“ половину» (Гуковский 1936, 22). Тредиаковский в «Слове о мудрости, благоразумии и добродетели» адресует апологию знаний, обещающих успехи по службе, ко «всякаго чина и состояния чадам».
Пример Державина, который, по собственному признанию, в 1760‐х гг. учился «стихотворству из книги „О поэзии“, сочиненной г. Тредьяковским» (Державин 2000, 26) и общался с ее автором, позволяет хорошо судить о том, как и кем читались «Сочинения и переводы». Родившийся в 1743 г. поэт принадлежал к одному из первых поколений провинциальных дворян, которым государственное образование еще в елизаветинское царствование открывало путь к продвижению по службе. С первых своих шагов он был приучен видеть в «науках» условие государственной карьеры: благодаря «чрезвычайной к наукам склонности» и любви к рисованию он еще в детстве получил от подчиненного его отцу геодезиста «охоту к инженерству», так что отец в середине 1750‐х гг. думал «записать его в кадетский корпус или в артиллерию» (Там же, 10). Вместо этого будущий поэт попал в Казанскую гимназию, подведомственную Московскому университету и опекавшуюся лично Шуваловым. В гимназии Державин также заслужил одобрение начальства «геометрией», так что решился проситься «в артиллерийский или инженерный корпус», но в 1762 г. был по воле фаворита «записан <…> в Преображенский полк за прилежность и способность к наукам» (Там же, 16). Служебно-прагматический подход к образованию должен был соответствовать идеям тех речей «о пользе наук» и «о нужде, чтобы знать учимое ими», которые Державин вместе с товарищами произносил и выслушивал в гимназии (Грот 1997, 37).
В этом контексте нужно рассматривать начало литературных занятий Державина. По словам Гуковского, «литература <…> стала одним из основных звеньев <…> учебно-образовательной <…> деятельности» Московского университета» (Гуковский 1936, 23). В Казанской гимназии, «педагогической колонии» университета (Грот 1997, 33), элементарным упражнениям в словесности отводилась важная прикладная роль. Ученики, среди прочего, разыгрывали трагедии Сумарокова, «что сделало питомцев хотя в науках неискусными, однако же доставило людскость и некоторую розвязь в общении» (Державин 2000, 12).
Воспитательный взгляд на словесность сказался и в литературных интересах раннего Державина. По его словам, у него «стала открываться <…> способность к стихотворству – от чтения Од Ломоносова и Трагедий Сумарокова, а также и книг: Телемака, Аргениды, Маркиза Г. и тому подобных, которыя тогда только переведены и напечатаны были, и в Казани у некоторых особ находились» (Остолопов 1822, 5). Надо полагать, что в круг чтения Державина входили все русские издания, достигавшие Казани, однако краткий перечень важнейших книг сам по себе показателен. Как мы видели, авторитет «Похождения Телемака» и «Аргениды» основывался на том, что в них «польза и забава соединена была с пристойным к светскому житию нравоучением». Хотя Ломоносов и осуждал французские романы, «Приключения маркиза Г…» аббата Прево, по частям выходившие в русском переводе в 1756–1765 гг., также могли претендовать на нравоучительную «пользу». Как показал Лотман, любовные романы играли роль учебников поведения (см.: Лотман 1992б). Секретарь Шувалова барон Т. А. де Чуди, следуя вековой традиции, доказывал в своем петербургском журнале «Caméléon litteraire», что они «sont ainsi dire un précépte vivant de la conduite que je dois tenir, de l’urbanité, de la politesse, de la douçeur, du liant que je dois mettre dans le commerçe de la vie» ([являют собой, так сказать, живой пример подобающего поведения, учтивости, вежливости, мягкости, приветливости, которые мне следует выказывать в общественной жизни] – CL, 193; см.: Егунов 1963, 146–148). В свою очередь, Ломоносов и Сумароков – в значительной степени с подачи Шувалова – рассматривались как главные авторы национального литературного канона; издание «Сочинений» Ломоносова вышло при Московском университете, и оттуда несколько экземпляров его было доставлено директору казанской гимназии Веревкину (Грот 1997, 41). Учась поэзии у двух этих авторов, Державин исполнял совет университетского журнала «Полезное увеселение»: опубликованное там в 1760 г. стихотворное «Письмо» Хераскова призывало «младых росси´ян» писать стихи «как Сумароков пел и так, как Ломоносов», поскольку «пением» смягчается «грубость сердец» (Херасков 1961, 102–103).
Среди «похвальных» увеселений Тредиаковский упоминает, помимо поэзии, живопись («искусное совокупление и положение цветов и красок») и музицирование («удивительное согласие струн, звуков и пения»). Молодой Державин следовал этой модели просвещенного досуга. Он не только писал стихи, но и хотел заниматься музыкой; благодаря его успехам в рисовании Шувалов в 1762 г. принял «его весьма благосклонно», а близкий к Шувалову гравер Академии художеств Чемезов «хвалил его рисунки» и, «для ободрения <…> молодого человека к искусствам», «приказал ему ходить к себе чаще, обещав ему чрез Ивана Ивановича найти средство и путь упражняться в науках». Этос дворянской просвещенности не был еще общепринят и не вписывался в традиционные формы службы, так что в полку Державин должен был «выкинуть из головы науки» (Державин 2000, 17); однако, обращаясь помимо формальных иерархий к покровительству влиятельного Шувалова, он надеялся использовать плоды своих досугов как подспорье для карьерного роста.
Через тридцать лет, на рубеже 1780–1790‐х гг., Державин, по собственным словам, снова был вынужден «прибегнуть к своему таланту» (Там же, 128), на этот раз поэтическому, чтобы в сложной игре придворных партий добиться благосклонности фаворита Екатерины II и, как следствие, почетного назначения. Неформальная логика патронажа соперничала при распределении власти с формальной логикой служебной выслуги, и борьба за чины не без успеха велась и продолжалась в социальном пространстве привилегированного досуга и светской «людскости», атрибутом которой считалась изящная словесность; по словам Живова, «литературные занятия