Ил. 1. Тардье. Фронтиспис к «Французскому Парнасу» Титона дю Тийе
В эти же годы при русском дворе складывалась своеобразная вольтеромания, имевшая одновременно литературные и политические измерения. Вольтер был тесно связан с министром иностранных дел Франции маркизом д’Аржансоном, инициировавшим дружественные жесты Людовика XV в адрес России; в 1745 г. писатель составил текст собственноручного и в высшей степени лестного письма французского короля к русской императрице. В том же 1745 г. Вольтер через французского посланника в России Л. Дальона препровождал Елизавете свои сочинения, и среди них «Генриаду» в сопровождении особого посвятительного мадригала. Дальону Вольтер писал: «Mon nom ne luy est pas absolument inconnu puisqu’on m’a assuré que’elle prenoit quelque plaisir à voir représenter mes pièces de téâtre; et c’est probablement monsieur une obligation que je vous ay» ([Мое имя ей уже несколько известно, поскольку меня уверили, что она с удовольствием смотрит мои пьесы; вероятно, сударь, этим я обязан вам] – Voltaire 1970, 273; о переписке Вольтера с Дальоном см.: Шмурло 1929, 36–37; Mervaud 1996, 104–105). Весной 1746 г. сбылось еще одно пожелание Вольтера: по инициативе Дальона и при поддержке вице-канцлера М. Л. Воронцова он был избран почетным членом петербургской Академии наук (см.: Князев 1948, 309–311). В апреле того же года в годовщину коронации императрицы на петербургской придворной сцене исполнялась трагедия Вольтера «Меропа», сюжет которой без труда проецировался на историю восшествия Елизаветы на престол (см.: Осповат 2009б).
Культурный обиход двора составлял ближайший контекст эстетических суждений Сумарокова. В примечаниях к «Двум эпистолам» он именовал Вольтера «великим стихотворцем» и объявлял, что «„Генрияда“<…> есть некое сокровище стихотворства». В «Эпистоле II» он хвалил «Меропу»:
«Меропа» без любви тронула всех сердца,
Умножив в славу плеск преславного творца:
Творец ея нашел богатство Геликона.
Еще одна трагедия Вольтера, «Альзира», которую Сумароков тут же именует «Вольтеровой короной», многократно исполнялась на русской придворной сцене начиная с 1746 г. В репертуар петербургской придворной труппы входили в конце 1740‐х – начале 1750‐х гг. и другие драматические сочинения, с похвалой упомянутые в «Эпистоле II»: «Тартюф» Мольера, «Женатый философ» Ф. Детуша и «Митридат» Расина (см.: Всеволодский-Гернгросс 2003, 147–148, 152). Придворный либреттист Дж. Бонекки, сочинивший в 1747 г. одноименную оперу, свидетельствовал, что в Петербурге «славная трагедия „Митридат“, сочиненная Г. Расином <…> есть всем довольно известна» (Старикова 2003, 124). Однако именно Вольтеру принадлежало узловое место в системе придворного вкуса, оформлявшегося «Двумя эпистолами» и сплавлявшего воедино литературную традицию, культуру великосветского досуга и панегирический язык политических торжеств.
А. Юингтон убедительно показала, что буалоизм «Двух эпистол» был замешен на формулировках литературно-критических работ Вольтера (см.: Ewington 2010, 18–23): даже нормативная характеристика Буало в «Эпистоле о стихотворстве» восходила к стихам из «Храма вкуса». Эти же строки Вольтера варьировались в незаконченном анонимном послании к начинающему стихотворцу, сохранившемся в бумагах Я. Штелина:
<…> En vain Lomonosoff, le Gigantesque Auteur
Croit par des Mots pompeux [вариант: sans la Fiction]
eblouïr un Lecteur! <…>
Lisez les loix de l’Art! Boileau Guide fidéle
Vous fournit des bons vers la Regle et le Modéle [.]
Formé par ses leçons, arrachez le pinceau!
Pour tracer les portraits de Russie des héros,
Depeignez Woronzow aux couleurs naturelles,
Y méttant de Mecén les beautés immortelles.
Y jettez le grand jour que Rembrand donneroit
Peignant l’heureuse Nuit, dans quelle Elisabeth [<…>]
[<…> Напрасно Ломоносов, гигантский автор,
Думает надутыми словами [вариант: без выдумки]
ослепить читателя!
Читайте законы искусства! Буало, верный проводник,
Даст вам и правила, и образцы хороших стихов.
Следуя его урокам, возьмите кисть
И напишите портреты российских героев.
Изобразите Воронцова подобающими красками,
Добавьте к ним бессмертные красоты Мецената.
Изобразите в ярком свете, подобно Рембрандту,
Ту счастливую ночь, когда Елизавета [<…>]]
По всей видимости, это стихотворение было написано при елизаветинском дворе примерно в те же годы, что и «Две эпистолы»: Воронцов постепенно утратил роль главного придворного мецената (и главного покровителя петербургской французской общины) после возвышения И. И. Шувалова в конце 1749 г., и тогда же в литературном окружении Сумарокова зародилась традиция насмешек над «надутым» стилем Ломоносова.
Буалоистские стилистические рекомендации соседствуют во французских стихах с панегирическим заданием: будущему сочинителю предстоит воспеть ночной переворот, осуществленный Елизаветой и ее сторонниками в 1741 г. В «Эпистоле II» авторам од и эпических поэм также предлагаются темы из недавней русской истории:
Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет,
Российский меч во всех концах вселенной блещет.
<…> двигнут русской славой,
Воспой Великого Петра мне под Полтавой.
Упоминания о победах Петра над Швецией хорошо вписывались в панегирическую культуру первых лет елизаветинского царствования, поскольку непосредственно соотносились с победоносной русско-шведской войной 1741–1743 гг. Ломоносов, прославляя этот военный триумф, торжествующе напоминал шведам об их «полтавской ране» (Ломоносов, VIII, 88). В стихах «Эпистолы II» отзывается собственная ода Сумарокова, первоначально озаглавленная «На государя императора Петра Великого» (1743). Воинские успехи первого императора на западе и востоке там превозносятся в следующих выражениях: «Молния в полках летает: / Мечь Российский там блистает», – и далее: «Петр к востоку прелетает / От Балтийских берегов. / Тамо мечь его блистает» (Сумароков 2009, 25 втор. паг.). Показательно, что уже в этой оде Сумароков увязывает отечественную политическую тему с литературным буалоизмом: первая строфа оды 1743 г. была переложена из оды Буало «На взятие Намюра», которая в России считалась образцовой со времен «Рассуждения о оде вообще» (1734) Тредиаковского (см.: Алексеева 1996).
Вслед за Буало и Вольтером Сумароков в «Двух эпистолах» усваивал положения «разумной» неоклассической эстетики придворному культурному канону, обобщавшемуся в понятии вкуса (см.: Ewington 2010, 28–73). В «Храме вкуса», послужившем образцом для Сумарокова, Вольтер в одном ряду с литераторами восхвалял придворных архитекторов и музыкантов Людовика XIV, а также Ж. Б. Кольбера и его строительные проекты, символизировавшие «la gloire de la nation, le bonheur du peuple, la sagesse et le goût de ses conducteurs» ([славу нации, благоденствие народа, мудрость и вкус правителей] – Voltaire 9, 178–179). Средоточием вкуса было торжественное пространство высочайших резиденций и дворцовых празднеств; именно так описывался двор императрицы Елизаветы в панегирическом сочинении, изданном около 1746 г.:
<…> aussi entretient elle une opera italien, des plus beaux, qui soient en Europe, et une excellente troupe de comediens françois. <…> Elle a le gout exquis: ce qui paroit, non seulement dans ses ajustemens et parures, mais encore dans ses festins, et dans tous les ouvrages qu’elle ordonne; ou le bon gout et la magnificence se trouvent egalement etalés; et l’on ne voit pas en Europe une cour plus leste et plus brillante que le sienne. Elle aime les sciences et les arts; entre autres, la musique, la peinture, et les beaux tableaux, qu’elle fait recueillie de tout coté.
[<…> кроме того она содержит итальянскую оперу из лучших в Европе и отличную труппу французских актеров. <…> У нее изысканный вкус: это является не только в ее обстановке и одеяниях, но и в ее празднествах и во всех произведениях, изготовленных по ее заказу. В них равно явлены хороший вкус и великолепие; и во всей Европе не найдется двора более изящного и блестящего, чем ее. Она любит науки и искусства; среди прочих, музыку, живопись и прекрасные картины, которые она велит собирать повсюду.][9]
В «Анекдотах о царе Петре Великом» («Anecdotes sur le czar Pierre le Grand», 1748), составленных в расчете на благосклонность Елизаветы (а также в академической речи, сочиненной двумя годами раньше), Вольтер хвалил ее двор буквально в тех же выражениях:
A présent, on a dans Pétersbourg des comédiens français et des opéras italiens. La magnificence et le goût même ont en tout succédé à la barbarie.
[Ныне в Петербурге играют французские актеры и ставят итальянские оперы. Великолепие и даже вкус во всем вытеснили варварство.] (Voltaire 46, 55)
Понятием вкуса, в котором часто видят самодовлеющую эстетическую категорию, с XVII в. обозначалось «обоюдное согласие между эстетической мыслью и порождавшим ее благовоспитанным обществом», так что «вкус был в первую очередь социальным феноменом, отражавшим эстетические предубеждения узкого круга избранных» (Dens 1981, 89–90; Chantalat 1992, 29–35). Хорошо известно, что в придворном обществе искусство не обладало автономией, но подчинялось «социальному канону» группового существования элиты (Elias 1993, 64–65, 119). Апология этого «социального канона» содержалась, например, в стихотворении Вольтера «Светский человек» («Le Mondain»), завоевавшем скандальную известность при своем появлении осенью 1736 г. и тогда же вкратце пересказанном – в числе иных придворных известий – в парижской корреспонденции «Санктпетербургских ведомостей» (1736. № 98. 6 декабря. С. 781–782; см.: Ewington 2010, 77; Voltaire 16, 274–277). Вольтер прославлял «изящные искусства, чада вкуса» («la foule des Beaux-Arts, / Enfants du goût» – Voltaire 16, 299) – от живописи и оперы до кулинарии и садоводства – как атрибуты великосветской роскоши.