<…> Умножителныя чести, и славы и похвалы до толе желати и искати, пока славными и честными делами, доброму содружеству человеческому, пользу творити может: однакож зело подобает оберегатися, да бы ум гордостию и возношением не был надмен. А идеже несть случая, которым бы изящество свое могл показати, да благодушно терпит, ибо не в нашеи власти есть, по произволению своему щастие себе сотворити: но да ожидает лучшаго времене без уныния, понеже таковым случаем никто ему ругатися не может (Там же, 109–111).
Положения политической морали созвучны с наставлениями, извлеченными из Горация и Евангелия: Пуфендорф предостерегает от «гордости», и Кантемир рекомендует «смирение» («Кто того волю смирен исполняет»), а строка «Что завтра будет – искать не крушися» повторяет совет Пуфендорфа «благодушно терпеть» в ожидании случая выказать свое «изящество», то есть «выдающиеся достоинства, превосходство» (Словарь 1979, 219).
Быстрые перемены в карьере Трубецкого подкрепляли это предписание: как напоминали читателям авторские примечания, тот был в 1740 г. «пожалован кавалером святого Александра и назначен губернатором сибирским; но потом ея императорское величество, отменив ту резолюцию, пожаловала его тайным действительным советником и генерал-прокурором» (Кантемир 1956, 218). К конкретным вопросам политической этики отсылали и настойчивые уверения в том, что праведник «От руки высшей <…> в свое время / Пищу, довольну жизнь продлить, имеет» и что «Властелин мира нужду твою знает, / Не лишит пищи, не лишит одежды». Здесь Кантемир возвращается к вопросу о богатстве, занимавшему, как мы видели, узловое место в богословских выкладках Феофанова трактата «Христовы о блаженствах проповеди толкование», сосредоточенных вокруг заповеди «Блажени нищии духом».
Отвергая буквальное понимание «нищеты», Феофан провозглашал: «Богатство в числе Божиих благословений полагается <…> Нищета же духовная не ино что есть, точию познание и исповедание духовныя нашея пред Богом скудости» (Прокопович 1722, 6, 7). Внушая своему адресату это благочестивое чувство, Кантемир языком евангельских заповедей предостерегал его от неподобающей чиновнику излишней алчности, свойственной тем, кто, по словам Феофана, «понеже богатство и честь отринути им трудно, того ради очаявшеся вечных благ, вдают себе в безстрашие и безбожие». Отождествление безбожия с корыстолюбием развивается в переложенной Феофаном эпиграмме Марциала (IV, 21):
Говорит, что бога нет, Селий богомерзский,
и небо пустым местом зовет злодей дерзкий,
А тем утверждается в догмате нечистом,
что хорошо розжился, как стал афеистом.
Этот вольный перевод следовал распространенным – хотя, с современной точки зрения, небесспорным – толкованиям латинского текста, очерченным в специальной работе А. И. Доватура: вслед за ранними комментаторами и перелагателями Марциала Феофан видит в эпиграмме сатирическое обличение нечестия Селия и увязывает отрицание богов с преступной наживой, добавляя отсутствующие в подлиннике «порочащие эпитеты» (Доватур 1986, 15–17). Филологическая экзегеза приводила римскую эпиграмму в соответствие с общепринятыми идеями о дисциплинирующей роли веры в общественной практике. Феофан и в этом случае прибегает к «христианизации античности»: множественных богов («deos») он заменяет единым «богом» и таким образом соотносит перевод из Марциала с богословским вопросом о богатстве. В русском политическом богословии XVIII в., пути которого были определены Феофаном, этот вопрос и позднее толковался в его духе. Придворный проповедник Елизаветы Петровны Гедеон Криновский говорил в особом «Слове о том, что никакие звания не препятствуют ко спасению, толькоб по надлежащему управляемы были»:
Могут заслужить в своем звании спасение вечное у Бога и судии для разсмотрения правды учиненные; толькоб заступали сирых, защищали обидимых, уши имели отверсты всегда ко всякому просителю. <…> Текст о неудобном богатых в царствие небесное вшествии [Мф. 19:23–24] не запрещает, например, Куплю законно и праведно производить, но к богатству не велит только (как и Пророк негде поет) прилагать сердца: Не прилагать же сердца к Богатству, есть то имея его, аки бы не иметь: и есть ли, благодарить Бога; нет ли, також благодарить его (Гедеон 1756, 312–313).
Эти выводы, напоминающие о наставлениях оды «О надежде на бога», живо волновали современников. Пометы одного из них, ограничивающиеся только этим «Словом», сохранились на экземпляре собрания речей Гедеона в РГБ (инв. № MK III – 2255). По поводу приведенного отрывка читатель замечал: «<…> и богатым в царство Н[ебесное] внити удобно с нижеписанными кондициями».
Как показывает характерный деловой язык этого суждения, поднятые Кантемиром богословские вопросы имели самое прямое значение для практической жизни русского политического слоя. В 1766 г. выученик Гедеона и законоучитель наследника престола Павла Петровича Платон Левшин, в будущем влиятельнейший придворный богослов, выпустил катехизис с посвящением Павлу. Евангельская притча о птицах и лилиях, переложенная Кантемиром в оде «О надежде на бога», подкрепляла здесь необходимость добросовестной службы и недопустимость лихоимства:
Чтоб не впасть в подлый и вредительнейший какого ни есть хищения порок, требуется предосторожность от <…> лихоимства, то есть от ненасытимаго к собиранию богатства желания, и от лености или праздности. Лихоимец ничем не будучи доволен, всякий способ позволительным почитает, толькоб приумножить прибыток: а праздный и ленивый самовольно приводя себя в скудость, принужден бывает воровством искать себе пропитания. Почему всяк должен в своем звании пребывать с прилежанием и от благословенных трудов своих довольствоваться. Лучше бо иметь мало, да быть честным человеком, нежели много, с безчестным именем хищника и нечестнаго человека. А притом надеяться на Божий промысл, который, по уверению Евангельскому, о последней печется птице, и траву скоро увядающую питает и одевает: кольми паче не оставит нас, ежели мы в надежде на его щедроты не ослабеваем, и ежели часто себе будем припоминать, что скудость честностию совести украшаемая будет награждена богатством небесным (Платон 1766, 91 об. – 92).
Подобно сочинениям и переводам Кантемира, о которых напоминал эпиграф к «Трем одам парафрастическим…», сама эта книжка была фактом придворной словесности. Выкладки ее предисловия о свойствах ямба и хорея могли быть интересны читателям стиховедческого трактата Кантемира «Письмо Харитона Макентина…», переправленного в Россию в начале 1740‐х гг. Трактат был адресован Трубецкому и по его указанию был напечатан в 1744 г. вместе с переводами Кантемира из Горация; подготовку издания Трубецкой поручил Тредиаковскому, и тот держал корректуру трактата «параллельно с подготовкой „Трех од парафрастических“» (Николаев 2010, 261). «Письмо Харитона Макентина…» представляло собой возражение на «Новый и краткий способ к сложению российских стихов» (1735) Тредиаковского, обращенный ко «всем высокопочтеннейшим особам, титулами своими превосходительнейшим, в российском стихотворстве искуснейшим и в том охотно упражняющимся» (Тредиаковский 1963, 365). «Три оды парафрастические…», как показывает А. Б. Шишкин (1983, 235–236), предназначались этой же публике. Книжка с тремя переложениями 143‐го псалма увидела свет в декабре 1743 г. по личному распоряжению Трубецкого (см.: Куник 1865, 434).
Придворных читателей «Трех од парафрастических…» должны были занимать не только вопросы стихосложения. Тредиаковский пояснял в предисловии, что, несмотря на разногласия трех поэтов, касающиеся стихотворной техники, в своих переводах 143‐го псалма они «в один пункт сходятся» и имеют общую «цель, в которую бы метить» (Trediakovskij 1989, 430). Их совместное предприятие, определявшееся взаимной проекцией горацианской эстетики эпиграфа и ветхозаветного вероучения Псалтыри, апеллировало к определенному придворному вкусу, не видевшему противоречия между светской поэтической формой и вероучительными темами.
Этот вкус был связан с именами Трубецкого и Кантемира, которые вместе с уже покойным Феофаном и Татищевым составляли «ученую дружину» и имели общий интерес к политическому богословию. Французская биография Кантемира сообщала о его пристрастии к труду Ж. Б. Боссюэ, придворного проповедника Людовика XIV, «Политика, из самых слов Священного писания почерпнутая» («Politique tirée des propres paroles de l’Écriture sainte», 1709; частичный рус. пер. с посвящением Александру I – СПб., 1802). Как пишет биограф Кантемира, «les principes d’une politique puisée dans l’Ecriture Sainte, ne pouvoient manquer d’être du goût d’un Ministre, qui puisoit lui-même la Politique dans sa Philosophie» ([начала политические, заимствованные из Священного Писания, не могли не прийтись по вкусу министру, который сам черпал политические мнения из философии] – Cantemir 1749, 110). Взаимопроникновение политической морали и христианского учения заметно в «Духовной» Татищева, изобилующей ссылками на Библию, и в его «Разговоре двух приятелей…». В свое время Татищев подал Феофану идею толкования на «Песнь песней». В 1736 г. в письме к Тредиаковскому он сопровождал рассуждения о новой словесности обзором русских судеб Библии и уже знакомым нам сопоставлением божественного и государственного законов:
Междо законами же главнейшия суть божеский изъявлен нам чрез Библию, а потом собранными уставы и ученых людей толкованиями и учениями, царским уложением и потом различными указами и уставами (Татищев 1990, 224).
В 1749 г., через несколько лет после выхода «Трех од парафрастических…», Татищев советовал Ломоносову перелагать псалмы и в качестве образца намеревался прислать ему одну из парафраз Феофана (см.: Ломоносов, X, 462). Сам выбор 143‐го псалма для перевода мог быть подсказан литературным опытом Кантемира: в последних строках оды «Противу безбожных», как следует из авторского примечания, цитируются слова этого псалма «Коснися горам, и воздымятся» (Пс. 143:5; см.: Кантемир 1956, 204).