Внимайте нашему примеру,
Любите их, любите веру:
Она – свирепости узда,
Сердца народов сопрягает
И вам их верно покоряет,
Твердее всякаго щита.
Эти стихи предвосхищали обряд венчания Екатерины, готовившийся при участии бессменного Трубецкого, и обнажали политическую механику литургического действа. Откровенная в своем макиавеллизме политическая рекомендация монархам «любить веру», поскольку она «верно покоряет» им народы, составляла узловой момент придворного политического благочестия. Феофан писал в «Слове о власти и чести царской», переизданном в 1760 г. в составе его «Слов и речей»: «<…> самыи афеисты <…> советуют, дабы в народе бог проповедан был. Чесо ради? Инако, рече, вознерадит народ о властех» (Прокопович 1961, 83).
На этой концептуальной основе Ломоносов разворачивает поэтическую сцену, средствами библейского языка обнаруживающую в обряде дворцового молебна политико-богословские основания монархического порядка. Вера «сердца народов сопрягает», то есть выступает основополагающим принципом политического единства монарха и подданных:
Екатерина в Божьем храме <…>
Хвалу на Небо воссылает,
И купно сердце всех пылает
О целости Ея и нас.
Двумя десятилетиями раньше Елизавета в ходе коронационных торжеств требовала исповедания политической лояльности и всенародным указом повелевала подданным молиться за ее «долголетное, постоянное и щастливое государствование» (Обстоятельное описание 1744, 27–28). Общая молитва подданных за государя составляла речевую ситуацию некоторых псалмов, в том числе упомянутого уже псалма 20, а также псалма 19. Процитируем переложения Тредиаковского:
O! Господи, Царя спаси;
А нашего в день обща зова,
Им слух Твой вскоре огласи,
И нам не отреки покрова.
Твоею силою наш Царь,
О! Господи, возвеселится;
И, как подобна всем нам тварь,
Вельми он радостен явится,
Спасением как ободрится. <…>
Благословляя предварил
Его имением довольным;
Венцем главы верьх озарил,
И каменем, и златом гольным,
Поставив сам его престольным.
Молитвой за царя венчается посвящение к «Псалтыри рифмотворной» Симеона Полоцкого:
Он, царь, о тебе, царе, молит бога в небе,
аз, раб царя сил и твой, зде молю о тебе:
Да многая ти лета изволит подати,
здравие, мудрость, славу врагов побеждати.
В следующих строфах Ломоносов очерчивает условия политико-богословского договора между монархом и подданными, подобного завету, заключенному Давидом со старейшинами Израиля «пред Господом» (2 Царств 5:3). Нарушение этого завета необходимо приводит к политической катастрофе:
О коль велико, как прославят
Монарха верные раби!
О коль опасно, как оставят,
От тесноты своей, в скорби!
Разбирая эти строфы, Лотман обращает внимание на содержащиеся там «совершенно неожиданные у Ломоносова слова об обязанностях монархов, обусловливающих их право на власть» (Лотман 1996, 56). Ломоносов, как известно, парафразировал екатерининский манифест, изъяснявший провинности свергнутого Петра III:
<…> православными владычествовать восхотел, перво всего начав истреблять страх Божий, писанием святым определенный началом премудрости. По таковому к Богу неусердию и презрению закона Его, презрел он и законы естественные и гражданские <…> все отечество к мятежу неминуемому уже противу его наклонялося (Бильбасов 1900, 86).
Манифест по традиции толковал священный закон как абсолютистское политическое учение о власти и покорности. Апеллируя к «доктрине договорности» между властителем и подданными (Лотман 1996, 56), манифест укоренял ее в религиозном языке: императрица перед лицом «неисповедимаго промысла Божия» обещала «Нашим императорским словом» ввести определенные «государственные установления» и выражала надежду, что в ответ «Наши верноподданные клятву свою пред Богом [т. е. присягу] не преступят в собственную свою пользу и благочестие» (Бильбасов 1900, 86, 91; о разбираемых строфах в связи с манифестами см.: Ломоносов 1893, 338–342 втор. паг.; Чернов 1935, 176, 179–180; Погосян 1997, 107–123). Язык официальной религиозности воссоединял учение о «непосредственном воплощении божества в царе» и идею договора между монархом и подданными – два обоснования царской власти, имевшие, согласно выводам Лотмана, равно фундаментальное значение для русской культуры XVIII в. (Лотман 1996, 39–59).
Характеризуя политико-богословский завет, Ломоносов неслучайно подбирает библейский поэтический язык, построенный на отрывках из Псалтыри и Книги пророка Исайи. Как указывает Н. Ю. Алексеева, среди источников ломоносовской строфы был и «Парафразис песни Деввориной» Тредиаковского:
Услышьте, о! цари земли
И каждый из князей, внушая
А вопли сонмов утишая,
С благоговением внемли;
Я воспою песнь велегласно,
Я Господу пою днесь красно. <…>
«Девора Пророчица посреде народа Израильскаго», авторитетный прообраз женского правления, фигурировала во время коронационных торжеств 1742 г. в числе библейских прототипов Елизаветы (Обстоятельное описание 1744, 131; Старикова 2005, 311; ср.: Osherow 2009, 77–110). Сопутствующий панегирический девиз был заимствован из песни Деборы, в которой молитвенное приобщение к божественной воле служило обоснованием властных полномочий правящей корпорации. Продолжим цитировать переложение Тредиаковского:
Но во Израиле всех глав
И от народа добровольных,
Собравшихся от мест окольных,
Как любит сердце, так мой нрав,
О! сильные людей, гласите
И Господа превозносите.
Вы, ездящие в полы дня
Въявь на своих ослятах белых,
И вы, сидящие на целых
Судищах, кривду прочь гоня,
И в сонм ходящие, собщайте
Дела друг другу и вещайте.
Дж. Агамбен исследует, вслед за Э. Канторовичем, богословские истоки секулярной государственности и, в частности, прослеживает связь между «ангелологией и бюрократией». Постоянная соотнесенность «между духовной и светской властью», mysterium и ministerium, сказывается не только в сакрализации монарха, но и в соположении земной иерархии с ангельским чином. Воплощенный в них обоих «принцип имманентного порядка и управления» совпадает с «призванием к прославляющему песнопению»: «иерархия есть гимнология» (Агамбен 2018, 241–274). Это совпадение манифестировалось в чине коронации: вместе с Елизаветой к торжественной службе в Успенском соборе шествовали «депутаты от купечества» и «малороссийской старшины», а вслед за ними «коллегии и канцелярии, яко то государственные правления, корпусами» и мн. др. В ходе торжеств читалась ектения с прошениями «о всей палате и воинстве» императрицы и о сохранности административных начал: «Господь <…> да подчиненные суды Ея немздоимны и нелицеприятны сохранит» (Обстоятельное описание 1744, 40–42, 54; см.: Уортман 2002, 129–152).
Тредиаковский в «Парафразисе песни Деввориной» и вслед за ним Ломоносов в оде на восшествие Екатерины увековечивают библейским языком явленную в литургии секулярную сакральность государственной иерархии и политико-богословского закона:
Услышьте, Судии земные
И все державные главы:
Законы нарушать святые
От буйности блюдитесь вы <…>
Поэтическая и политическая смелость этой угрожающей строфы обосновывается сложным переплетением речевых инстанций. Речевой субъект ломоносовской строфы размыт: ее ветхозаветные назидания можно вложить в уста Екатерине, с чьим манифестом эти стихи близко соотносятся, молящемуся с ней народу или непосредственно поэту-подданному. Обращенные к «правителям и судьям» уроки пророчествующего поэта оборачиваются вариациями официального политического богословия, утверждающего священный характер мирской власти. Культурный авторитет пророческих книг и следующего им поэта-панегириста основывается на политическом авторитете освященной монархии, воплощающей на земле божественную правду и веру. По точной формулировке Лотмана, «литературное слово облекалось авторитетом государства, сакрализовалось за счет обожествления светской власти» (Лотман 1996, 93).
В одобренной Екатериной ломоносовской оде голос поэта черпает силу из высочайшего манифеста. Эта близость подкрепляется созвучиями с Псалтырью и отсылками к ее царственному сочинителю. Среди псалмодических параллелей к ломоносовским строфам находится и псалом 48, в котором Давид взывает ко всем звеньям общественной иерархии. Цитируем переложение Тредиаковского:
Сие услышьте все народы,
И кои на земле живут
Всея подсолнечныя роды,
К тому ж да слух свой призовут;
Тож да внушают кои жнут,
И кои нивами владеют;
Которы в бедной нищете,
И вкупе кои толь здесь спеют
В богатстве, и на высоте. <…>
О! коль тот беден человек,
Кой в чести от ума далек <…>
Обратим внимание на речевую ситуацию этого псалма: царь Давид внушает подданным – не в последнюю очередь тем, кто «в чести», – вероучительные истины, неотделимые от сословных и политических обязательств. Этот сюжет соответствовал политическим прочтениям Псалтыри, стоявшим за «Тремя одами парафрастическими…» и другими переложениями псалмов. Державин, мастерски усвоивший уроки политической и духовной лирики Ломоносова и Тредиаковского, в итоговом «Рассуждении о лирической поэзии» (1811) приводил рассмотренную нами ломоносовскую строфу 1762 г. в особом разделе, доказывавшем нравоучительное действие лирики: