<…> (Там же, 561–562).
О том, как библейский язык позволял осмыслять личную политическую судьбу, свидетельствует изданная в Москве в 1763 г. книга «Стихи, избранные из Священного Писания, служащие ко утешению всякого христианина, неповинно претерпевающего злоключения». Она была составлена при участии архимандрита Гавриила Петрова в честь возвращения ко двору бывшего канцлера А. П. Бестужева, в 1758 г. попавшего в опалу и сосланного Елизаветой, и представляла собой серию выписок из разных библейских книг, складывавшихся в своего рода молитвенную биографию сановника (о примерах сборников такого рода см.: Zim 1987, 82–85). В основе ее лежала параллель между небесной и земной властью, заданная словами 122‐го псалма: «Се яко очи раб в руку господий своих <…> тако очи наши ко Господу Богу нашему, дондеже ущедрит ны» (Пс. 122:2; Стихи 1763, л. 31). К стиху 29‐го псалма: «Аз же рех во обилии моем: не подвижуся вовек» (Пс. 29:7) – на полях пояснялось: «будучи Канцлером» (Стихи 1763, л. 39 об.). Падение и новый взлет Бестужева проецировались на судьбу Давида, обобщенную, в частности, стихом популярного 70‐го псалма: «Елики явил ми еси скорби многи и злы, и обращся оживотворил мя еси, и от бездн земли возвел мя еси» (Пс. 70:20; Стихи 1763, л. 40 об.).
Центральная часть книги была озаглавлена «Из псалмов избранная молитва противу диаволских стихотворцев, то есть оклеветателей и лжесвидетелей: и противу диаволских ловчих и гончих собак, то есть врагов и гонителей». Сюжет о борьбе праведника с гонителями не только позволял оправдать личные неудачи Бестужева, но и соотносил его судьбу с официальной политической этикой. Напечатанный в приложении к книге указ Екатерины о возвращении бывшего канцлера открывался словами:
Знает каждой благоразумной, каково он пред Богом имеет обязательство, чтоб ни в каком случае не преступать должнаго правосудия, а наипаче не подвергнуть невиннаго напасти и утеснению (Там же, 1–1 об. втор. паг.).
При помощи библейских аналогий карьера чиновника и царедворца, наглядно являвшая все преимущества и опасности жизни при дворе, преподносилась русской публике («всякому христианину») в качестве образцового духовного подвига, осуществлявшего политико-богословский завет между монархией и ее подданными. Поэтическим медиумом этого завета был секулярный жанр духовной лирики.
Глава IVПолитическое богословие и физико-теология: «Ода, выбранная из Иова» Ломоносова
Духовная ода в разнообразных ее изводах, складывавшихся в середине XVIII в., была образцовым воплощением стоявшей за новой поэзией диалектики секуляризации. Ю. М. Лотман характеризует ее так: «<…> в секуляризованной культуре поэзия заменила собой сакральные тексты <…> новая русская культура была глубоко укоренена в предшествующую традицию и сохраняла присущую ей структуру ценностных характеристик: место, которое было освобождено церковной письменностью и – шире – религиозной культурой, было занято литературой светской» (Лотман 1996, 89–91). Похожим образом смотрел на вещи и Ломоносов. В «Предисловии о пользе книг церковных» (1758) он так описывал роль библейских заимствований в новом поэтическом языке: «По важности освященного места церкви божией и для древности чувствуем в себе к славенскому языку некоторое особливое почитание, чем великолепные сочинитель мысли сугубо возвысит» (Ломоносов, VII, 591).
«Предисловие» (подробнее о нем см. в гл. VI) открывало «Собрание разных сочинений в стихах и в прозе» Ломоносова и давало ключ к его поэтическому корпусу. Помимо политических од и переложений псалмов этот корпус включал три философские – или, по определению Л. В. Пумпянского, «богословские» – оды: «Утреннее…» и «Вечернее размышление о божием величестве», написанные в начале 1740‐х гг., и «Оду, выбранную из Иова», впервые опубликованную в 1751 г. Два «Размышления» принадлежали по жанру и фразеологии к европейской научно-популярной поэзии эпохи Г. В. Лейбница и Х. Вольфа. «Религиозность, – пишет Пумпянский, – здесь опирается не на тексты (как в псалмах), а на материал науки <…> читая оды 1743 г., мы думаем о сети европейских академий, о веке Эйлера и до-кантовом богословии – ряд иностранных ассоциаций. Без этих од погибла бы одна важная деталь русской культуры: участие России в общеевропейской науке и, следовательно, в общеевропейской системе отождествления – т. е. наличность и внеправославного типа религиозности» (Пумпянский 2000, 66–67; см. также: Schamschula 1969). В «Оде, выбранной из Иова» Пумпянский усматривает «средний между псалмом и философской одой род: <…> строфа 5 – пример стиля псалма, 7 – научной оды. Все же середина здесь не точная, она явно ближе к Библии, чем к вольфианской космологии» (Пумпянский 2000, 68). В более поздней работе исследователь отметил сходство «Оды…» и панегирических од Ломоносова, тоже обращавшихся к библейской космогонии (Пумпянский 1935, 105–107).
«Ода, выбранная из Иова» располагалась, таким образом, на перекрестье естественно-научного, богословского и политического языка. Это пересечение было укоренено в институциональной идеологии Академии наук, служившей средоточием послепетровской светской культуры. Ученая карьера Ломоносова со студенческих лет и до конца его жизни была связана с Академией; там было напечатано и «Собрание разных сочинений», где «Ода…» увидела свет. Еще неочевидную современникам назидательную весомость поэтического высказывания «Ода…» черпает из смежности с иными, отчасти уже устоявшимися языками наставления. Ломоносов не только перелагает библейскую Книгу Иова, но и соотносит ее с научным естествознанием, «новой наукой», составлявшей главное занятие Академии и – до времени – его собственное. Для академической культуры была вполне закономерна и хорошо описанная соотнесенность философских од Ломоносова с учениями Лейбница и Вольфа (см.: Мотольская 1941, 293–296). Проект основанной Петром I в 1725 г. Академии был разработан Лейбницем в многочисленных записках (см.: Guerrier 1873; Герье 2008). После смерти Лейбница в 1716 г. его место в глазах русского двора занял его ученик Вольф, которому был предложен пост вице-президента Академии (см.: Копелевич 1977).
Лейбницианская модель Академии задавала то соотношение веры, знания, власти и текста, из которого вырастала философская поэзия Ломоносова. По утвержденному Петром проекту Академия объединяла научно-исследовательскую деятельность с педагогической. Сосредоточенные здесь «науки» должны были служить инструментом абсолютистского воспитания подданных, в первую очередь дворянства и «придворного общества» (см.: Raeff 1991; Gordin 2000). В переведенном на русский обширном меморандуме 1716 г. Лейбниц подчинял этой задаче программу будущей Академии, совмещавшую естественно-научное обучение с наставлением в христианской вере:
Чему младенчество обучаться имеет, в следующем состоит, а именно: в познании творца и твари. А что б оба сии довольно познать, потребно просвещение божие, о котором нам в Святом Писании объявлено, от чего происходит Феология. Но сия состоит не в непотребных спорах и диспутациях об одних церемониях, чрез что никакая Богу угодность не чинится, но состоит в истинной любви к Богу и ближнему своему (ЗА 1945, 271).
В записке 1708 г. Лейбниц формулирует эту мысль так:
Der wahre Zweck der Studien ist die menschliche Glückseligkeit, das ist zu sagen eine beständige Vergnügung, so viel bey Menschen thunlich, und zwar also dass sie nicht in müssiggang und üppigkeit leben, sondern durch eine ungefärbte Tugend und rechtschaffene erkenntnis zur Ehre Gottes und gemeinen Nutzen das ihrige nach Ihrem Talent beytragen.
[Истинная цель обучений есть человеческое блаженство, то есть постоянное удовольствие, насколько оно возможно среди людей, а именно чтобы они не в безделии и роскоши жили, но чрез незапятнанную добродетель и праведное познание по своим дарованиям служили каждый по-своему к славе божьей и общей пользе.] (Guerrier 1873, 95)
Отбрасывая конфессиональные споры и церковные «церемонии», Лейбниц отождествляет «феологию» с учением о «человеческом блаженстве» и службе к «общей пользе», то есть с секулярной политической моралью. В его формулировках мы легко узнаем постулаты петровской государственной этики, противопоставлявшие службу безделью и ложное благочестие государственному рвению. Христианскую любовь к ближнему Феофан в 1718 г. толковал так: «Аще бо и все, еже на пользу ближняго видим угодное, должни есмы хранити, но наипаче то, еже всякому по его чину, яко дело, от бога врученное, належит» (Феофан 1961, 95).
Сам Лейбниц в одном из ранних проектов ученого общества тоже провозглашал политическую деятельность правителей и чиновников («Rectores rerum publicarum») формой служения богу и предписанных христианской верой добрых дел (Leibniz 1931, 535–536). Формулировки его меморандума русскому двору 1708 г. близко связаны с его богословской системой, изложенной в знаменитой «Теодицее» («Essais de Théodicée sur la bonté de Dieu, la liberté de l’homme et l’origine du mal», 1710), которая была составлена по следам бесед философа с прусской королевой Софией Шарлоттой и адресовалась широкой, не в последнюю очередь придворной публике (см.: Rateau 2011). Задачей своего трактата Лейбниц называл утверждение «истинного благочестия», состоящего не в исполнении обрядов, но в «добродетельных действиях»: «Ибо когда люди исполняют свой долг, повинуются разуму, тогда они покоряются требованиям высочайшего разума и направляют все свои устремления к общему благу, которое не отличается от славы Бога» (Лейбниц 1989, 49, 51–52).
Идеям Лейбница и Вольфа наследовала пространная научно-популярная статья «О философии», вышедшая несколькими выпусками в петербургском академическом журнале «Примечания на ведомости» за 1738 г. Обзор научного знания был привязан здесь к урокам политического служения: статья разъясняла «должности, от Бога, на каждого члена человеческаго сожития положенныя» и увещевала тех, кому «малыя вещи, к содержанию света для управления поручены», в том, что им «малой сей чин со всякою верностию и тщанием отправлять должно» и «надобно помнить, что от Бога и другия поставлены, которым более его в правление поручено» (Ч. 52. С. 195; Ч. 53. С. 196).