<…> с крайним благоговением он доказывает божескую премудрость, святость и правосудие; и тем самым важно изобличает слепоту человеческую и безумное на бога негодование тех, кои недовольствуясь своим состоянием, и всегда завидуя лучшему неистово или божеское правосудие дерзают порочить, или для своих недостатков свету несовершенство приписывают» (Попе 1757, 2 первой паг.).
Точно теми же словами можно было описать намерение «Оды, выбранной из Иова». Ее речевое строение определено сюжетом «распри» бога «с человеком вообще, с „грешным“, с „непокорным“, „отпавшим“» (Пумпянский 1935, 106). Этот сюжет сосредоточивал в себе жанровую конструкцию «Опыта о человеке» и динамизировал его риторическую ситуацию: рассудительный голос поэта-философа, ненадежного посредника между «божеской премудростью» и читателем, звучит намного выразительнее под маской прямой божественной речи с ее абсолютным и внелитературным авторитетом, а усмирение ропщущего Иова оборачивается сюжетной метафорой наставления читателя, подобающего всякой дидактической словесности. Обобщенный облик этого читателя обретал сюжетные очертания в лирическом пространстве, где разыгрывалось его перевоспитание:
1
О ты, что в горести напрасно
На Бога ропщешь, человек,
Внимай, коль в ревности ужасно
Он к Иову из тучи рек!
Сквозь дождь, сквозь вихрь, сквозь град блистая
И гласом громы прерывая,
Словами небо колебал
И так его на распрю звал:
2
«Збери свои все силы ныне,
Мужайся, стой и дай ответ.
Где был ты, как я в стройном чине
Прекрасный сей устроил свет,
Когда я твердь земли поставил
И сонм небесных сил прославил,
Величество и власть мою?
Яви премудрость ты свою! <…>
13
Обширнаго громаду света
Когда устроить я хотел,
Просил ли твоего совета
Для множества толиких дел?
Как персть я взял в начале века,
Дабы создати человека,
За чем тогда ты не сказал,
Чтоб вид иной тебе я дал?»
14
Сие, о смертный, рассуждая,
Представь Зиждителеву власть,
Святую волю почитая,
Имей свою в терпеньи часть.
Он всё на пользу нашу строит,
Казнит кого или покоит.
В надежде тяготу сноси
И без роптания проси.
Словесную характеристику адресата, находящуюся в тематическом фокусе «Оды…», Ломоносов развивал и дополнял по сравнению с Книгой Иова. Не только две обрамляющие строфы, но и завершающая всевышнюю тираду строфа 13 представляет собой, согласно выводу специальной работы Б. Унбегауна, «собственное сочинение Ломоносова, не имеющее никаких соответствий в библейском тексте» (Unbegaun 1973, 165). В. Л. Коровин показал, что эти стихи на самом деле имеют соответствия в Книге Иова и ее толкованиях в Новом Завете и у отцов церкви (см.: Коровин 2017, 114–117). В то же время у Ломоносова они приписаны самому поэту и соотнесены с языком новой философской словесности.
Обращая свою оду ко всякому человеку и трактуя вопрос о его сотворении, Ломоносов опирался на физико-теологический язык и распространял свою парафразу по образцу поэмы Поупа. «Опыт о человеке» мог быть известен Ломоносову в подлиннике и в переводах на французский, немецкий или латынь. Мы будем цитировать текст Поповского, подчеркивающий переклички английской поэмы с «Одой, выбранной из Иова»:
Скажи, твоя или божественная сила
Великую сию цепь в свете утвердила,
Что вяжет меж собой все части и крепит,
И сим согласием весь круг земной хранит?
О мысльми человек высокими надменный!
Ты хочешь тонко знать причины сокровенны,
Почто ты сотворен так немощен, так мал,
Почто тебя творец бессмертным не создал.
Но прежде мне скажи: почто ты не слабее?
Почто твой век еще проходит не скорее? <…>
Престань же называть себя не совершенным,
И Богу досаждать упорством дерзновенным <…>
Исправь погрешности в естественном сем чине,
Дай твари вид иной и лучшей, нежель ныне <…>
Вопи, и клевещи на бога горделиво,
Что он для сих причин творит не справедливо,
Исторгни скиптр из рук, Творца с небес сведи,
И правду самую неистовый суди;
Над богом буди бог, сядь на его престоле
Суди по что твоей не угодил он воле. <…>
Признай же промысл здесь живущего на небе,
Что все творит к твоей он ползе и потребе.
Что даст, за то хвалу усердно воздавай,
Чего недаст, и то за милость почитай. <…>
О смертный! постыдись днесь гордости своей,
Нестройным перестань звать чудный чин вещей.
Что нашей слабости быть кажется напастью,
То тайным к нашему бывает средством щастью.
Отвсюду сам себя прилежно рассмотри,
С смирением за все творцу благодари. <…>
Поди, о горда тварь, одна из всех созданий!
Куда тебя влечет стремленье многих знаний,
Вселенныя всея пространство испытай,
Взвесь воздух на весы, и тяжесть угадай,
Планетам предпиши в течении уставы,
Вели приливу сбыть с морей для переправы,
Исправь погрешности в старинных временах,
И солнце в бег управь в предписанных кругах <…>
Взойди на небеса, наставь творца советом,
И научи его как лучше править светом.
Лзяль сделать то тебе? дерзай и говори,
Сам испытай себя, все силы рассмотри! <…>
Риторические обращения к читателю, которыми у Поупа перемежаются пространные философские выкладки, в «Оде, выбранной из Иова» служат основным приемом словесного развертывания. Занимающая двенадцать из четырнадцати строф оды речь бога представляет собой череду вопросов, которыми вводятся характеристики тварного мира, от строения небес до животных и человека.
Космологические вопрошания Поупа отсылали к Книге Иова (см.: Pope 1982, 17, 59, 95; Lamb 1995). Как показывает Энн Уильямс, Книга Иова и содержащаяся в ней речь всевышнего были востребованы в английской лирике начала XVIII в. как образец поэтики, обеспечивавшей эстетическими средствами должное читательское переживание совершенства природы и божьего величия (Williams 1984, 14–15, 46–62). Сколько можно судить, только в английской словесности этой эпохи поэтические переложения Книги Иова стали заметным явлением (см.: Jones 1966, 45–47; Lamb 1995, 71). Наибольшей известностью в континентальной Европе пользовалось относящееся к 1719 г. переложение Эдварда Юнга, автора «Ночей», вышедшее в немецком переводе Й. А. Эберта в 1751 г., незадолго до стихов Ломоносова (см.: Коровин 2017, 88; Kind 1906, 137). Вслед за Поупом и другими, Ломоносов обращается к Книге Иова как к библейскому прообразу физико-теологической литературы с ее тематической организацией, композиционными приемами и дидактическими задачами.
Очерк мироздания в монологе всевышнего из Книги Иова обеспечивал авторам XVIII в. авторитетную риторическую модель новой космологии. По словам Шейхцера, «darinn bald die vornehmsten Sachen, so in dem Schoß der Natur=Wissenschaft ligen, vorkommen, und einer, der die Natur=Forschung zu seinem Vorwurff hat, bey dem einigen Hiob, so zu reden, ein ganzes Systema findet <…>» ([там являются скоро важнейшие предметы, находящиеся в лоне естествознания, и тот, кто взялся за исследования природы, найдет у одного Иова, так сказать, целую систему] – Scheuchzer 1721, без паг.). В библейском перечислении предлагалось узнавать новейшую систематику. В основе ее лежал концепт «цепи бытия», понятый как метафизический принцип и модус медиального оформления и изложения знаний (см.: Лавджой 2001). Идея «цепи бытия» занимала важное место в «Опыте и человеке» и многих других литературных сочинениях, популяризировавших естествознание и философию. Она определяет, например, композицию популярной французской поэмы П. А. Дюляра «Величие божие в чудесах природы» («La grandeur de Dieu dans les merveilles de la nature» – Dulard 1749). Поэма состояла из семи песен, посвященных разным сферам мироздания, от «астрономических небес» до птиц, насекомых и, наконец, человека с его страстями.
Едва ли не более важны для учившегося в Германии Ломоносова и его петербургской аудитории были сочинения Б. Х. Брокеса, самого известного из немецких физико-теологических поэтов и переводчика «Опыта о человеке». В «Послании к Аполлину» (1735) Тредиаковского он фигурировал как мастер естествоописательной лирики:
Брокса, Триллера – кому б выше можно знати,
Что в вещах природных есть для стиха изрядно?
В одном из томов серийного сборника Брокеса «Земное наслаждение в господе» («Irdisches Vergnügen in Gott», 1721–1748) объявлялось о дружбе автора с российским вельможей Людвигом Гессен-Гомбургским, а выпущенный Брокесом в 1745 г. перевод «Времен года» Дж. Томсона был посвящен наследнику российского престола Петру Феодоровичу с супругой. Отрывок из Брокеса был в числе первых произведений современной чужеземной поэзии, представленных в российской печати: он появился в 1735 г. в журнале «Примечания на ведомости» под заглавием «Из книги немецкого стихотворца Брокса: удовольствие, которое человек при рассуждении твари иметь может» (Неустроев 1874, 32). Стихи Брокеса были в числе источников «Утреннего…» и «Вечернего размышления» Ломоносова (см.: Schamschula 1969).
«Ода, выбранная из Иова» также наследует физико-теологической космогонии и дидактике. Выдержанное единообразие библейского переложения мастерски маскирует у Ломоносова свойственный физико-теологии – и, в частности, Брокесу – эклектический монтаж риторики священных книг с топосами классической античности и нового естествознания (см.: Fry 1990). Их смешение задается в «Оде…» строфой 3, почти не имеющей соответствий в библейском тексте (Unbegaun 1973, 165) и открывающей божественный обзор мироздания в характерных физико-теологических тонах: