Где был ты, как передо мною
Безчисленны тмы новых звезд,
Моей возжженных вдруг рукою,
В обширности безмерных мест
Мое Величество вещали,
Когда от солнца возсияли
Повсюду новые лучи,
Когда взошла луна в ночи?
Идея о том, что небесные светила «вещают» славу божию – то есть выступают риторически организованным текстом, – восходит к псалму 18, важнейшему библейскому прообразу физико-теологической риторики. Ломоносов цитирует и распространяет его в поэтических «Размышлениях» и в научно-популярном «Слове о происхождении света» (1756): «Небеса поведают славу божию. Селение свое положил он в солнце, то есть в нем сияние божества своего показал яснее, нежели в других тварях» (Ломоносов, III, 317; курсив наш. – К. О.). В строфе «Оды, выбранной из Иова» этот мотив так же вписан в новейшие космологические представления.
С характерной легкостью Ломоносов вменяет библейскому тексту представление о бесконечном числе небесных тел («бесчисленны тмы новых звезд»), принадлежавшее гелиоцентрической космологии и находившееся поэтому под подозрением у духовных властей (см.: Райков 1947). В 1754 г. духовный цензор вычеркнул из «Опыта о человеке» в переводе Поповского стихи «Хотя тем мирам нет пределов, ни числа, / В которых бог свои являет нам дела» (Тихонравов 1898, 84). Напряжение между церковной догмой и новой наукой видно, например, в трактате Ф. Фенелона «Доказательство существования бога, взятое из познания природы» («Démonstration de l’existence de Dieu, tirée de la connoissance de la nature», 1713), очень влиятельном в России: на нем основывалась создававшаяся одновременно с «Одой…» поэма Тредиаковского «Феоптия», а до этого – составленное в начале 1740‐х гг. прозаическое сочинение Кантемира, известное под названием «Писем о природе и человеке» (см.: Grasshoff 1966, 231–241; Breitschuh 1979). Новая (в данном случае картезианская, а не ньютонианская) космология только вводится здесь наряду с традиционной в качестве равноправной теории мироздания. Разворачивается она при помощи вопросов, предвосхищающих «Оду, выбранную из Иова»:
Кто учредил порядочно составы света и уставил движение всякому точно? <…> Но надлежит взор наш возвести на небо и дивиться пречудному сему зданию, познавая всемогущую руку, которая над главами нашими утвердила пространный и ужасный свод небесный. Какие видим разные виды, какое уму непостижимое здание ото всех видов отменно! <…> Порядочное наступление дня и ночи довольно нам премудрости являет <…> Солнце, по глаголу пророка, позна запад свой, чрез то оно всю вселенную освещает <…> Воззрим еще на множество сводов, на которых несчетные блистают звезды, если те своды тверды и непоколебимы, кто сотворил их, кто поставил светлыя те планеты в местах учрежденных и измерил расстояние их точно? кто своды те порядочно кругом нас обращает, когда в противном чаянии небо не что иное как присполненный состав жидкими телами, подобными воздуху, который нас окружает? <…>что значат бесчисленные звезды, которые бог рассыпал щедрою рукою в небе? Хотя и говорят, что всякая звезда подобна нашему свету <…> но я тем более прихожу во удивление и ужас; помышляя о силе и премудрости вышней, почитаю всевышнюю руку, которая сотворила столь несчетные светы и земли и порядочно держит, провождая их порядочно чрез многие лета (Кантемир 1867–1868, II, 34, 37–39; курсив наш. – К. О.).
С текстом Кантемира могут быть сопоставлены и следующие две строфы «Оды…», в которых Унбегаун отмечает многочисленные мелкие отступления от библейского подлинника (Unbegaun 1973, 165). Обозначим их курсивом:
Кто море удержал брегами
И бездне положил предел,
И ей свирепыми волнами
Стремиться дале не велел?
Покрытую пучину мглою
Не я ли сильною рукою
Открыл и разогнал туман
И с суши здвигнул Океан?
Возмог ли ты хотя однажды
Велеть ранее утру быть
И нивы в день томящей жажды
Дождем прохладным напоить,
Пловцу способный ветр направить,
Чтоб в пристани его поставить,
И тяготу земли тряхнуть,
Дабы безбожных с ней сопхнуть?
Вот соответствующие стихи Книги Иова (38:8–13, 25–27):
Кто <…> заградих же море враты, егда изливашеся из чрева матери своея исходящее: положих же ему облак во одеяние, мглою же пових ю: и положих ему пределы, обложив затворы и врата: рех же ему: до сего дойдеши и не прейдеши, но в тебе сокрушатся волны твоя. Или при тебе составих свет утренний, денница же весть чин свой, ятися крил земли, отрясти нечестивыя от нея <…> Кто же уготова дожю велию пролияние, и путь молнии и грома, одождити на землю, на нейже несть мужа, пустыню, идеже человека несть в ней, насытити непроходиму и ненаселену, и прозябнути исход злака <…>
В «Письмах…» читаем:
И тако вода не одну человеческую жажду утоляет, но и все сухие и песчаные места на земном шаре напояет тучка <…> Кто учредил меру и порядок в бесчисленных составах, кто уставил морю вечные границы, которые оно преступить не смеет, и где власно сказано свирепому и волнующемуся морю: «здесь да сокрушится грозный вал твой»? <…> От коего сокровища взяты те ветры, которые воздух очищают и всякое время содержат в пристойном порядке? <…> Некоторые ветры в известных морях в обыкновенное время владеют и продолжаются несколько дней, потом на их место другие поступают, власно как бы нарочно, чтоб мореплавание учинить порядочно и покойно (Кантемир 1867–1868, II, 35–36).
Как показывает перекрестное сопоставление этих отрывков, ломоносовская ода вырастает из физико-теологического языка, смешивающего библейские цитаты с новым стилем научной и философской популяризации. Это смешение хорошо видно по предыстории ломоносовского описания дождя. С опорой на трактат Фенелона этот мотив разработал Брокес в одноименном стихотворении, написанном хореическим вариантом ломоносовской строфы (см.: Breitschuh 1979, 29–30). Своим стихам Брокес предпослал эпиграф из Книги Иова (36:27–28), однако сами они не претендуют на статус библейской парафразы и выдержаны в стиле новой описательности:
Der verdickten Düfte Söhne,
Der geschwoll’nen Wolcken Frucht,
Trieft mit rauchendem Getöne,
Und vertreibt die heisse Sucht
Der vor Durst geborst’nen Felder;
Nährt die Wiesen, tränckt die Wälder;
Schwängert den sonst dürren Sand,
Und erfrischet Laub und Land.
[Сын сгущенных дуновений, плод набухших облаков рушится с дымным звуком и прогоняет жаркую алчность потрескавшихся от жажды полей, насыщает луга и поит леса, оплодотворяет засохший песок и освежает листву и почву.] (Brockes 2013, 171)
Отзвуки Книги Иова, грандиозный стиль которой Брокес отказывается имитировать, транспонированы здесь в светски-описательную стилистику. Инвертируя этот ход, Ломоносов распространяет свою парафразу тех же самых библейских стихов при помощи словесного материала, восходящего к популярно-философской поэтике Фенелона и Брокеса. Так возникают стихи: «И нивы в день томящей жажды / Дождем прохладным напоить».
Сходным образом элементы новейшей описательности переплетены с библейскими в знаменитых строфах о Левиафане:
Как жернов, сердце он имеет
И зубы – страшный ряд серпов:
Кто руку в них вложить посмеет?
Всегда к сраженью он готов;
На острых камнях возлегает
И твердость оных презирает:
Для крепости великих сил
Щитает их за мягкой ил.
Когда ко брани устремится,
То море, как котел, кипит;
Как печь, гортань его дымится,
В пучине след его горит;
Сверкают очи раздраженны,
Как угль, в горниле раскаленный.
Всех сильных он страшит, гоня.
Кто может стать против меня?
Как замечает Унбегаун, выделенные стихи «принадлежат исключительно Ломоносову» и «делают из Левиафана животное, склонное к нападению, – мотив, отсутствующий в библейском описании» (Unbegaun 1973, 173). Серман в свое время предложил соотносить эти строфы с «морской коровой» – «особым видом морских млекопитающих, открытым второй экспедицией В. Беринга (1733–1742) и описанным ее участником, адъюнктом петербургской Академии наук Г. В. Стеллером» (Серман 1966, 56–58). Ломоносовские стихи соотносятся и с картинами морской фауны в поэме Дюляра, где – как и у Брокеса – очевидные отзвуки Книги Иова растворены в секулярном описательном стиле, подкрепленном обильными естественно-научными примечаниями. Подводный мир Дюляра полон грандиозных чудовищ, ведущих между собой «бесконечную войну»:
Sur ce peuple infini les énormes Baleines
Dominent fièrement, superbes souveraines,
Et sous l’immense poids de leur corps monstrueux,
Pressent & font gémir les flots tumultueux. <…>
A mes regards tremblans quel monstre se présente!
II seme au sein des flots la mort & l’épouvante.
Nul de tes citoyens, ô liquide élément,
N’a tant de cruauté, n’a tant d’acharnement.
Par son vaste contour sa tête est monstrueuse.
Son dos large est couvert d’une peau raboteuse,
Et telle est la largeur de son affreux gosier,
Qu’un homme est dans ses flancs englouti tout entier.
De six cordons de dents, tranchantes, crénelées,
Et sur chaque machoire en étages doublées,
Sa gueule spatieuse est armée, & ses yeux
Aperçoivent la proie au gouffre le plus creux.
Il fond, &