«Преклонить» второй редакции не есть «удостоверить» первой. Здесь убедительности красноречия противопоставлена его «влиятельность»: не убедить в справедливости и не «пристойными словами изображать», а «красно говорить» и «преклонить слушателя». В том, что такое различие для риторики существенно, убеждает известная, вероятно, Ломоносову характеристика двух родов витийства, которую дает Лонгин: «<…> выспреннее не убеждает слушателей, но приводит в исступление; удивляющее до изумления подлинно всегда берет верх над убеждающим и приятным» (Там же, 229).
Трактат Псевдо-Лонгина «О возвышенном», известный в Европе благодаря французскому переводу Буало, был, действительно, хорошо знаком Ломоносову, конспектировавшему его в годы учебы в Германии (Серман 1983; 2002). Тынянов частично цитирует (в позднейшем русском переводе И. Мартынова) определение, которое Лонгин дает возвышенному:
<…> il ne persuade pas proprement, mais il ravit, il transporte, et produit en nous une certaine admiration mêlée d’étonnement et de surprise, qui est toute autre chose que de plaire seulement, ou de persuader. Nous pouvons dire à l’égard de la persuasion, que pour l’ordinaire elle n’a sur nous qu’autant de puissance que nous voulons. Il n’en est pas ainsi du Sublime. Il donne au Discours une certaine vigueur noble, une force invincible qui enlève l’âme de quiconque nous écoute.
[<…> оно не убеждает в собственном смысле, а увлекает, восторгает и производит в нас некое восхищение, смешанное с изумлением и удивлением, и это совершенно иное дело, чем просто нравиться или убеждать. Об убеждении можно сказать, что обыкновенно оно имеет над нами лишь столько власти, сколько мы желаем. С возвышенным все обстоит совсем иначе. Оно придает речи некую благородную решительность, непобедимую силу, охватывающую душу нашего слушателя.] (Boileau 1966, 341–342)
Возвышенное понимается как чрезвычайная степень риторического воздействия. В отличие от «убеждения», сохраняющего за субъектом республиканскую способность самостоятельного суждения, возвышенное покоряет его суверенной «непобедимой силе» и устанавливает неограниченную власть над слушателем. Лонгин вменяет это свойство и языческой поэзии, и Библии: наряду с описаниями богов у Гомера он приводит и сцену сотворения мира из Книги Бытия. К середине XVIII в. теория Лонгина и его эстетическое толкование библейской космогонии живо обсуждались не только во Франции, но и в Германии и Англии (см.: Morris 1972; Fritz 2011). С учением о возвышенном прямо соотносились поэтические переложения библейских книг, в том числе занимающих нас глав Книги Иова. Написанный практически одновременно с одой Ломоносова и вышедший в 1757 г. трактат Эдмунда Берка «Философское исследование о происхождении наших идей возвышенного и прекрасного» («A Philosophical Inquiry into the Origin of Our Ideas of the Sublime and Beautiful») возобновлял формулировки Лонгина и так определял разницу между возвышенным и прекрасным: «<…> мы покоряемся тому, чем восхищаемся, но любим то, что покоряется нам; в первом случае от нас добиваются согласия силой, во втором – лестью» (Берк 1979, 140). Различие между двумя этими эстетическими модусами соответствует двум типам риторической власти над читателем: завлечению и принуждению.
В теории возвышенного порядок власти совпадает с действием поэтики и риторики: с одной стороны, эта теория вписывает поэтическую работу и эстетический опыт в космические и политические иерархии, а с другой – обнаруживает риторическую природу этих иерархий, их зависимость от искусств словесного убеждения. В главе, так и названной «Сила» (или «Власть» – «Power»), Берк определяет возвышенное через его способность к господству и насилию:
<…> я не знаю ничего возвышенного, которое не являлось бы каким-либо видоизменением силы (power). И эта категория возникает так же естественно, как и две другие, на основе страха, этого общего источника всего, что есть возвышенное. На первый взгляд идея силы представляется принадлежащей к классу безразличных идей, которые в равной мере могут относиться и к удовольствию, и к неудовольствию. Но в действительности природа аффекта, возникающего из идеи огромной власти, чрезвычайно далека от нейтральной. <…> боль всегда причиняется силой, несколько превосходящей нашу, потому что мы никогда добровольно не подчиняемся неудовольствию. Так что власть, насилие, боль и страх – все эти идеи вместе обрушиваются на душу (Берк 1979, 95; перевод исправлен. – К. О.).
Функцией от «возвышенной» механики риторической власти предстает у Берка сама идея бога, предстающая воображению в уже знакомом нам тройном отражении – в непосредственно наблюдаемой природе, Священном Писании и римской словесности. Наряду с Горацием, Лукрецием и псалмами Давида Берк цитирует речь всевышнего из Книги Иова:
Описание дикого осла в книге Иова возбуждает довольно сильную идею возвышенного просто тем, что подчеркивает его свободу и его пренебрежение к людям; в противном случае описание такого животного не могло бы содержать в себе ничего благородного <…> Величественное описание единорога и левиафана в той же книге полно таких же возвышающих их обстоятельств: «Захочет ли единорог служить тебе?.. Можешь ли веревкою привязать единорога к борозде?.. Понадеешься ли на него, потому что сила его велика?..» «Можешь ли ты удою вытащить левиафана?.. Сделает ли он договор с тобою, и возьмешь ли его навсегда себе в рабы?.. не упадешь ли от одного взгляда его?» (Там же, 96–97)
Возвышенность божества в различных его обличьях Берк описывает через воздействие, оказываемое им на личную и коллективную субъектность аудитории:
Но когда мы размышляем о таком громадном предмете, находясь как бы под крылом всемогущей силы, обладающей к тому же всесторонним вездесущием, мы сами съеживаемся, уменьшаясь до ничтожных размеров нашей собственной природы, и тем самым как бы уничтожаем себя в его глазах (Там же, 98–99).
Этот механизм, увязывающий созерцание бога с самоуничижением субъекта, разыгрывается в знаменитых стихах ломоносовского «Вечернего размышления»:
Так я, в сей бездне углублен,
Теряюсь, мысльми утомлен!
«Ода, выбранная из Иова» тоже соответствует теории возвышенного, толкующей библейскую теофанию как риторический инструментарий секулярных – эстетических и политических – отношений господства и подчинения. «Ода…» с ее грандиозными космологическими картинами предстает актом «возвышенной» риторики, вменяющей своим читателям принужденное согласие и обустраивающей их субъективность вокруг принципа покорности.
Учение о возвышенном самым прямым образом соотносилось с политическими представлениями об иерархическом порядке. Берк в той же главе связывает монархическую власть с возвышенным и ссылается при этом на Книгу Иова:
Власть, которой в силу своего положения пользуются короли и военачальники, имеет такую же связь со страхом. <…> «Когда я выходил к воротам города, и на площади оставил седалище свое, – говорит Иов, – юноши, увидев меня, прятались…» (Берк 1979, 97)
Увиденная глазами восхищенно-подавленного субъекта власть отнесена одновременно к эстетической, религиозной и политической сферам – соответственно тому, как в эстетическом трактате Берка механика политического господства рассматривается с опорой на библейский текст. Смешение политической и религиозной эмоции было принципиально важно для поэтики возвышенного. Влиятельные швейцарские критики и теоретики И. Я. Бодмер и И. Я. Брейтингер, внимательные читатели английских эстетических дебатов, так писали о возвышенном созерцании божества в работе 1746 г.:
Gott ist der Höchste in der ganzen Natur, er ist ihr Urheber, und hat ein vollkommnes Recht, und eine unumschränkte Gewalt über alles von ihm erschaffene. Sein Wesen ist dem Menschen verborgen, er wohnt in einem Lichte, dessen Glanz die blöden menschlichen Augen blendet. Wir kennen ihn nur aus seinen Thaten, aus seiner Regierung und Anordnung der Dinge, und diese sind allemal seiner Unendlichkeit gemäß, und führen den Charakter eines unbegreiflichen Wesens. Darum füllen sie auch die grossesten Gemüther mit heiliger Bewunderung und Ehrfurcht an. Dieses thun insbesondere die erschrecklichen Würkungen seines Zorns, von welchen die wunderbarsten Veränderungen in den Königreichen und Landern entspringen, die das Gemüthe ganz danieder drücken; ferner die Würkungen semer unermeßlichen Stärke, so wohl diejenigen die unmittelbar, als die so durch Mittel geschehen.
[Бог возносится над всею природой, он ее родоначальник и имеет полное право и неограниченную власть над всем им созданным. Его сущность скрыта от человека, он обитает в блеске, слепящем простой человеческий глаз. Мы знаем его лишь по его делам, по его правлению и устроению вещей, и они всякий раз соответствуют его беспредельности и имеют свойства непостижимого существа. Посему внушают они даже величайшим умам священный восторг и почтение. Это действие имеют в особенности ужасные проявления его гнева, от которых происходят удивительнейшие перемены в царствах и землях, совсем подавляющие умы; а также действия его беспредельной мощи, являющие себя как непосредственно, так и при помощи вспомогательных средств.] (Bodmer, Breitinger 1746, 98)
«Восторг и почтение», вызванные идеей божества, имеют не только религиозный и эстетический, но и политический характер. Во-первых, роль бога в мире описывается при помощи политического тропа: при всей непознаваемости, она представляет собой «правление». Во-вторых, осязаемые следствия этой власти и ее «гнева» расположены в политической сфере. «Удивительнейшие перемены в царствах и землях» есть формула политико-исторического существования. В теориях возвышенного, происходивших из либеральной Англии и олигархического Цюриха, Ломоносов и его отечественные читатели могли найти риторико-эстетическую парадигму абсолютистского политического мистицизма.