власти, созданный поэтическим искусством «смертный бог».
Ломоносов заимствовал этот портрет Нептуна вместе с его политическими смыслами в «Оде на прибытие… Елисаветы Петровны… 1742 года…»:
Бежит в свой путь с весельем многим
По холмам грозный Исполин,
Ступает по вершинам строгим,
Презрев глубоко дно долин,
Вьет воздух вихрем за собою;
Под сильною его пятою
Кремнистые бугры трещат,
И следом деревá лежат,
Что множество веков стояли
И бурей ярость презирали.
Так флот Российский в понт дерзает,
Так роет он поверьх валов,
Надменна бездна уступает,
Стеня от тягости судов.
Во след за скорыми кормами
Спешит седая пена рвами.
Весельный шум, гребущих крик
Наносят Готам страх велик;
Уже надежду отвергают
И в мгле свой флот и стыд скрывают.
Ил. 2. Ф. Г. Мюллер, медаль «На командование четырьмя флотами при Борнгольме», 1716
Элементы гомеровского образа распределены здесь между двумя планами аллегорического тропа. Не названный по имени исполин оказывается изобразительным иносказанием реальной военной силы – русского флота, устанавливающего господство над Балтийским морем в ходе военных действий против Швеции. Такое использование фигуры Нептуна не было окказиональным изобретением Ломоносова: средствами возвышенной поэзии он воспроизводил политико-эмблематический ход петровской эпохи.
Нептун в колеснице фигурировал на оборотной стороне медали «На командование четырьмя флотами при Борнгольме» (1716), на лицевой стороне которой был выбит увенчанный лаврами бюст Петра I (ил. 2). Как и в оде Ломоносова, Нептун обозначал на медали не только конкретный эпизод балтийской военно-морской политики, но и общую идею имперского господства.
Опираясь на петровскую медаль и на стихи Гомера, Ломоносов, однако же, последовательно отказывается изображать Нептуна сидящим на колеснице и предпочитает фигуру вставшего в полный рост исполина, соединяющего землю и небо. Этот иконографический тип имел принципиальное значение для европейской политической образности (см.: Bredekamp 2003; Бредекамп 2017). Хорошо разработанная иконографическая традиция изображения политических абстракций и конкретных монархов в виде великанов увенчалась самой знаменитой эмблемой власти – Левиафаном, предпосланном в 1651 г. одноименному трактату Гоббса (ил. 3). На этой гравюре государство представлено в виде коронованного гиганта, состоящего из тел своих подданных и названного именем библейского морского чудища. Его голова упирается в небеса, на которых начертан латинский стих из памятной Ломоносову и его читателям главы Книги Иова (41:25): «Non est potestas super terram, quae comparetur ei» («Нет в мире силы, которая сравнилась бы с ним»).
Сочиненная Гоббсом гравюра точно иллюстрировала его политическую теорию, строившуюся на механике юридического и риторического представления (representation). Гоббсова модель происхождения государства, ставшая основополагающей для политической мысли XVII–XVIII вв., сформулирована так:
<…> для установления общей власти необходимо, чтобы люди назначили одного человека или собрание людей, которые явились бы их представителями <…> чтобы каждый подчинил свою волю и суждение воле и суждению носителя общего лица. Это больше чем согласие или единодушие. Это реальное единство, воплощенное в одном лице посредством соглашения <…> Если это совершилось, то множество людей, объединенное таким образом в одном лице, называется государством, по-латыни – civitas. Таково рождение того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой (Гоббс 1991, 132–133).
Левиафан выступает представителем заключивших общественный договор подданных:
Если слова или действия человека рассматриваются как его собственные, тогда он называется естественной личностью. Если же они рассматриваются как представляющие слова или действия другого, тогда первый называется вымышленной, или искусственной, личностью (Feigned or Artificiall person). <…> Множество людей становится одним лицом, когда оно представлено одним человеком или одной личностью, если на это представительство имеется согласие каждого из представляемых в отдельности. Ибо единство лица обусловливается единством представителя (representer), а не единством представляемых (represented). И лишь представитель является носителем лица, и именно единого лица, а в отношении многих единство может быть понято лишь в этом смысле (Там же, 124, 127).
Ил. 3. A. Босс, фронтиспис к «Левиафану» Т. Гоббса, 1651
Существование государства обеспечивается, таким образом, единством представителя – единого лица, чьи полномочия возникают «посредством фикции» («by Fiction» – Там же, 124). Гигант на гравюре оказывается той самой «вымышленной, или искусственной, личностью», которая сплачивает аудиторию «Левиафана» в государственную целостность (см.: Бредекамп 2017; Skinner 2008, 185–190). Выразительные силы художественной аллегории начинают играть здесь непосредственно политическую роль: воздействуя вымыслом на воображение, они создают в медиальном пространстве идею и образ политической общности. Этот механизм изображен на самой гравюре: составляющие тело Левиафана подданные обращены к его суверенной голове в квазимолитвенной позе секулярного почитания (worship). Неудивительно, что полемический намек Локка сближает абсолютистского Левиафана с фигурой общественного мнения – Славой, которая «до небес главу свою возносит».
Медиально-изобразительные ходы такого рода охотно применялись в языке петровской империи (см.: Погосян 2014). «Устав морской» (1720) Петра I открывался предисловием, в котором история русского флота служила стержнем для общего очерка судеб русской монархии с древних времен. Среди прочего, здесь приводилась «политическая пословица», которая «сказует о Государех морского флота не имущих, что те токмо одну руку имеют, а имеющие флот, обе. Что и наша Россия одну токмо руку имела тогда» (Устав 1780, 6). За этим рассуждением встает аллегорический образ политического тела, чьи руки – как на гравюре, изображающей Левиафана, – обозначают разные институты государственной и военной власти. Этот образ возникает дальше в похвале Ивану III: «<…> познав истинную вину смертносныя болезни твоея Россие, рассечение тела твоего на многие немощные и взаим себе вредящие части, потщался соединить оные, и тебе в единую монархию, аки в едино тело паки составить» (Там же, 8).
В этот же ряд встраивается ломононосовский исполин, аллегория флота, и другие аналогичные фигуры из его од. Как показал К. Рогов, в знаменитом зачине «Оды… 1747 года» фигура Тишины предстает словесным вариантом иконографической фигуры Мира (Pax), изображавшейся «в эмблематической традиции в виде жены с рогом изобилия в руках». Процитируем эту хрестоматийную строфу еще раз:
Царей и царств земных отрада,
Возлюбленная тишина,
Блаженство сел, градов ограда,
Коль ты полезна и красна!
Вокруг тебя цветы пестреют
И класы на полях желтеют;
Сокровищ полны корабли
Дерзают в море за тобою;
Ты сыплешь щедрою рукою
Свое богатство по земли.
Это олицетворение мира в следующих строфах соседствует и сливается с фигурой императрицы Елизаветы, чье имя, согласно принятой этимологии, заключало понятие тишины. В итоге аллегория тишины «выступает здесь фактически в качестве эмблемы императрицы и ее царствования» (Рогов 2006, 75–77). Аналогичное соположение персоны монарха с политической аллегорией разворачивается в той же оде в строфах, посвященных Петру:
Ужасный чудными делами
Зиждитель мира искони
Своими положил судьбами
Себя прославить в наши дни;
Послал в Россию Человека,
Каков неслыхан был от века.
Сквозь все препятства Он вознес
Главу, победами венчанну,
Россию, грубостью попранну
С собой возвысил до небес.
Эта строфа построена на гоббезианских политических тропах. Божественное сотворение человека порождает державную фигуру царя-восстановителя. Он предстает «Человеком» – одновременно подражателем Христа и воплощением государства, являющегося, согласно Гоббсу, «лишь искусственным человеком, хотя и более крупным по размерам и более сильным, чем естественный человек» (Гоббс 1991, 6). В этой точке фигура царя сополагается с Россией в двойном образе, обретающем гигантские очертания Левиафана: венчанная глава царя возносится вместе с Россией до небес, где на гравюре, предваряющей трактат Гоббса, начертана библейская формула суверенной власти.
Исполинская фигура России в обрамлении картографической аллегории появляется годом позже в «Оде на день восшествия… Елисаветы Петровны 1748 года»:
Однако дух еще стремится,
Еще кипит сердечный жар,
И ревность умолчать стыдится:
О Муза, усугубь твой дар,
Гласи со мной в концы земныя,
Коль ныне радостна Россия!
Она, коснувшись облаков,
Конца не зрит своей державы,
Гремящей насыщенна славы,
Покоится среди лугов.
В полях, исполненных плодами,
Где Волга, Днепр, Нева и Дон,
Своими чистыми струями
Шумя, стадам наводят сон,
Седит и ноги простирает
На степь, где Хину отделяет
Пространная стена от нас;
Веселый взор свой обращает
И вкруг довольства исчисляет,
Возлегши лактем на Кавкас.