лов гарантией «тишины совершенной и почти вечной» («un calme parfait et presque éternel») в Европе видит «возвышение двух императриц» («l’élévation des deux impératrices»), русской и австрийской (цит. по: Nivière 2000, 385). Создававшиеся в окружении Шувалова публицистические тексты транслировали претензии России на соучастие в системе общеевропейского порядка. Как указал еще С. Н. Чернов, в одах Ломоносова участие России в Семилетней войне объяснялось соображениями «общего покоя», то есть «общими интересами Европы» (Чернов 1935, 148–149; об отражении русской внешнеполитической доктрины эпохи Семилетней войны в стихах Ломоносова см. специальную работу: Schulze Wessel 1996). Один из петербургских французов в сочинении, написанном в последние годы войны и посвященном фавориту, утверждал, что Европе следует полагаться только на мужество русских войск, спасших ее от «полного уничтожения» (цит. по: Ржеуцкий, Сомов 1998, 231).
Сохранявшийся в Европе скептический взгляд на внешнеполитические претензии России мог подкрепляться тезисом о ее варварстве (см.: Keller 1987, 314–328; Blitz 2000, 181–184). В 1759 г., уже во время войны, Лопиталь писал своему двору:
Il faut donc <…> prendre cette puissance pour ce qu’elle est et ne la pas comparer à la nôtre et à la maison d’Autriche. Elle n’est sortie du chaos asiatique que depuis Pierre Ier qui, étant mort, a laissé le trône mal affermi et à peine sorti des ténèbres de l’ignorance.
[Не следует <…> обольщаться относительно этой державы и сравнивать ее с нашей и с австрийским домом. Она вышла из азиатского хаоса только во времена Петра I, оставившего после себя трон шаткий и еле освободившийся от тьмы невежества.] (Recueil 1890, 91)
Нужно согласиться с точным наблюдением современных исследователей, хотя и выраженным с излишней публицистичностью: «Тема европеизации России, варварского или цивилизованного характера Российской империи, так оживленно обсуждавшаяся в XVIII в., стала особо актуальной во время Семилетней войны. Фридрих Великий <…> не желает ничего слышать об „этих варварах“. Прусская пропаганда использует перо писателей с целью набросить тень на роль России в войне и вообще на образ России как государства, идущего по пути Просвещения» (Ржеуцкий, Сомов 1998, 232; об отношениях Фридриха к России в эту эпоху см.: Kopelew 1987, 281–287; Liechtenhan 1996). Равнодушие к наукам и словесности могло фигурировать среди атрибутов политической слабости России. В сентябре 1758 г. Г. Э. Лессинг писал из Берлина И. В. Глейму, автору популярных воинственно-патриотических стихов во славу прусского войска, в связи с тяжелым ранением другого прусского поэта и офицера Эвальда Клейста:
Die verdammten Russen! Ich habe es wohl gedacht, daß solche Barbaren keinen Respect für die Poesie haben würden.
[Проклятые русские! Я так и думал, что у этих варваров не будет никакого почтения к поэзии.] (Lessing 1839, 122)
Лессинг прибегает здесь к общим местам, оживленным в прусской публицистике после битвы при Цорндорфе в августе 1758 г. Один из памфлетов этих месяцев отзывается о России так:
Gelehrte, fliehet dieses Land,
Die Thiere werden doch nichts lernen,
Vergeblich sucht ihr hier Verstand,
Drum solt ihr euch nur bald entfernen.
[Ученые, бегите этой земли,
Животные ничему не обучатся.
Тщетно вы ищете здесь разума,
Вам следует как можно скорее удалиться.]
Петербургский двор, внимательно следивший за оценками России в европейской печати, остро реагировал на такого рода уничижительные характеристики. В сентябре 1758 г. Лопиталь сообщал в Париж:
Sa Majesté Impériale et tous les seigneurs russes sont extrêmement piqués de la relation que le roi de Prusse a fait insérer dans la Gazette de Berlin <…> le terme de barbarie surtout les a choqués et offensés <…>
[Ее императорское величество и все русские вельможи задеты за живое реляцией, которую король прусский велел напечатать в берлинской «Газете» <…> слово «варварство» в особенности покоробило и оскорбило их <…>] (Recueil 1890, 85)
Приговоры европейского общественного мнения были важной точкой отсчета для русской правящей элиты; в 1761 г. Шувалов взывал к Воронцову по иному поводу: «<…> сделайте что можете <…>, дабы свет еще видел, что мы не так как они описывают» (АВ VI, 298). По точному замечанию А. Нивьера, потребность «окончательно интегрировать Россию в Европу» была одним из важнейших импульсов, направлявших государственную деятельность Шувалова (Nivière 2000, 384). Поощрение «наук», в том числе искусства и словесности, было укоренено в общеевропейском политическом мышлении и рассчитано на политический резонанс. В конце 1760 г. Шувалов нашел возможность переслать через Бретейля письмо К. А. Гельвецию с похвалами его прославленной книге «Об уме»; в конце этого письма говорилось: «Я признал бы себя счастливым, когда бы мое уважение к вашим познаниям предупредило вас в пользу народа, к несчастью, прослывшего у многих варварским» (ЛН 1937, 271; сопроводительное письмо Бретейля см.: Hélvétius 1984, 297). Оказывая покровительство «наукам», фаворит опровергал представление о варварстве России и легитимировал ее претензии на высокий престиж в европейском политическом поле. В сумароковском прологе «Новые лавры», исполнявшемся на русском придворном театре в честь победы при Кунерсдорфе 1 августа 1759 г., провозглашалось: «<…> тут / Словесныя науки днесь цветут» (Сумароков 1787, IV, 185). На цитированный выше немецкий памфлет в тот же год последовало возражение, в котором русский двор характеризовался в соответствии с каноническими предписаниями «Аргениды»:
Ist es Ihnen nicht bekandt, daß der jetztlebenden Rußischen Kaißerin Majestät, die größten und vornehmsten Gelehrten in allen Wissenschaften an Ihren Hof haben?
[Неужели Вам неизвестно, что ее величество здравствующая императрица Российская имеет при своем дворе величайших и отличнейших ученых во всех науках?][16] (Schreiben 1758, 5)
Политические обертоны культурной политики Шувалова были изъяснены в особом издании. В 1760 г. состоявший при французском посольстве в Петербурге аббат Фор произнес и выпустил в свет восхвалявшую фаворита «Речь о постепенном развитии изящных искусств в России» («Discours sur le progrès des beaux arts en Russie»; см.: Берков 1936, 254–262; уточненную атрибуцию см.: Сомов 2002, 216–217). П. Н. Берков, первым обследовавший «Речь…», отмечал, что «при внимательном чтении явно проступает политическая задача, проводившаяся посольским аббатом» и что главная тема этого сочинения – «единение наших государей». В частности, у Фора говорится:
<…> loin d’Elizabeth & de Therese, loin du Monarque, qui leur ressemble, ce qui peut nuire aux progrès des Beaux Arts. <…> L’union des nôtres [princes] présage les plus beaux jours à l’Univers rassuré. Oui, la vertu, qui s’unit, fixe l’espérance par un bohneur toûjours nouveau. Quel est ce bonheur? С’est l’accord d’une industrie reciproque, la circulation des Arts & du travail, le cercle du savoir, qui s’étend, & la sphére des pensées, qui s’augmente.
[<…> прочь от Елизаветы и Терезии, прочь от подобного им монарха все то, что может воспрепятствовать успехам изящных искусств. <…> Союз наших <монархов> предвещает прекраснейшие дни обнадеженному свету. Да, добродетель, соединяясь, неизменно привлекает надежду вечно обновляющимся счастьем. В чем же это счастье? В согласии взаимного усердия, в круговращении искусств и труда, в расширяющейся области знаний и распространяющейся сфере мыслей.] (Faure 1760, 17–18)
Фор сплетает гегемонистскую риторику антипрусской коалиции с апологией «изящных искусств», в расцвете которых он видит знак символического равенства России с сильнейшими державами Европы. Еще А. А. Матвеев, посланный Петром I ко двору «короля-солнца», в своем описании Франции счел нужным отметить, что там «художества больши прочих всех государств европских цветут и всех свободных наук ведения основательное повсегда умножается» (Матвеев 1972, 50). А. П. Маккензи Дуглас, первый после многолетнего перерыва официально признанный представитель Франции в Петербурге, в 1756 г. получил от своего министерства следующее наставление: «La cour de Pétersbourg ne doit point croire qu’on ait pensé en France que l’on ne pouvoit ni connoître, ni récompenser les talents en Russie» ([Петербургский двор не должен думать, будто во Франции считают, что в России не умеют ни признавать, ни вознаграждать таланты] – Recueil 1890, 22; поводом для этого замечания стали затянувшиеся переговоры о переезде в Россию художника Л. Токе). Пути к сближению России и Франции подыскивались в культурной сфере (см.: Berkov 1968, 112–113). Подчиненный Дугласа и Лопиталя шевалье д’Эон, предвосхищая сочинение Фора, в 1756 г. задумывал опубликовать в одном из важнейших французских журналов «L’ Année littéraire» статью об успехах наук и искусств в России вместе с описанием Петербурга, «чтобы угодить ее императорскому величеству» (см.: Éon 2006, 21). В 1760 г. племянник фаворита А. П. Шувалов действительно напечатал в этом журнале «Письмо молодого русского вельможи…» («Lettre d’un jeune Seigneur Russe à M. de ***»), посвященное русской словесности (см.: Берков 1935б, 351–366; Берков 1936, 262–265); в редакторской преамбуле к нему говорилось: «Громадное пространство, разделяющее оба государства, существует как будто только для того, чтобы сблизить гений, остроумие и самое сердце обоих народов» (Берков 1935б, 357). Как отмечает Берков, тезис о «сердечной близости» обоих народов имел непосредственное политическое значение в контексте русско-французских отношений. Русская императрица и ее придворные аффектировали союзническую дружбу с Францией. В 1759 г. Лопиталь сообщал: