<…> Но иногда мне удавалось примирять их, и тогда оба были очень приятны (Билярский 1865, 038–039).
Традиционная точка зрения, согласно которой Шувалов сводил двух соперников «потехи ради» (Анисимов 1985, 100; Анисимов 1987, 79), несколько упрощает дело. Покровительство Шувалова – в частности, приглашения на его обеды во дворце – обеспечивало Ломоносову и Сумарокову относительно высокий социальный престиж и причастность к пространству двора. Законами этого пространства определялись требования, предъявлявшиеся клиентам фаворита: их поведение должно было соответствовать «обычаям высшего общества» (Миних 1997, 313), которыми гордился русский двор и профранцузское аристократическое окружение Шувалова. Кодекс придворной учтивости предписывал мирное обсуждение разногласий. Так, в книге «Истинная политика знатных и благородных особ», в 1730–1740‐х гг. дважды изданной по-русски в переводе Тредиаковского, содержалось предписание «Удаляться от споров»:
Причина всех споров долженствует быть познание правды <…> Но споримая правда или бывает не весьма нужна, или противна склонностям тех, с какими людьми кто разговаривает <…> Буде сия правда есть не весьма нужна; то начто толь спороваться? Для какия пользы в толикой жар приходить, чтоб ея вложить в их разум? Не лучше ли иметь к ним разумное снисходительство, нежели не угодну быть оным чрез сопротивление, которое никакия не может учинить пользы? <…> тихость и учтивство весьма к тому нужны, спор и жар в распре может все испорить <…> Надобно <…> утверждать без пристрастия и с умеренностию Правду противнаго своего мнения. Так то чинят знающие жить в свете, и таким то способом ученые споры бывают полезны и приятны (ИП 1745, 103–105).
Этот же идеал светского общения транслировался в журнале «Caméléon littéraire», в 1755 г. издававшемся в Петербурге секретарем Шувалова бароном Чуди. Среди прочего там было помещено полушуточное стихотворение Ж. Б. Грекура «Устав веселых философов» («Statut des philosophes en belle humeur»):
Dans la dispute point d’aigreur,
Dans les manieres point d’humeur, <…>
Ces défauts à l’exces portés <…>
Detruisent la societé.
Ne disputer que pour s’instruire,
Savoir à propos se dédire <…>
[В спорах без колкости, / В обращении без гневливости <…> / Эти недостатки, если их не умерять, / Разрушают общество. / Спорить, чтобы просветиться, / А не чтобы опровергать друг друга <…>] (CL, № 47, 1087)
Шувалов апеллировал к нормам и языку «учтивства», рассказывая Тимковскому, что, когда «удавалось примирять» двух поэтов, «оба были очень приятны». Соотнесение литературных распрей с правилами светского обхождения принципиально для анализа политики Шувалова-мецената. Как показывает М. Бьяджоли, начиная по меньшей мере с эпохи Возрождения «ученые споры» входили в репертуар европейских аристократических увеселений. Практика неформальных диспутов – иногда приуроченных к застолью, как это могло происходить у Шувалова, – приобщала избранных интеллектуалов к культуре «придворного общества» и создавала специфическую форму социального бытования учености: в этих диспутах ученая коммуникация управлялась законами светской вежливости (см.: Biagioli 1994, 74–75, 164–169). Сходным образом Шувалов инсценировал столкновения двух поэтов, навязывая им ритуал «полезного и приятного» спора. Личное и литературное противостояние Ломоносова и Сумарокова фаворит стремился – с переменным успехом – перевести в сферу благопристойного общения, которую он рассматривал как подобающее пространство для плодотворного поощрения и бытования отечественной словесности. Анонимная биография Шувалова, опиравшаяся на материалы его семейного архива, дает понять, что фаворит видел свою цель в публичном примирении двух поэтов: «Schouvaloff <…> rapprochait les esprits divisés et les forçait à cette concorde que la difference des goûts, des caractères et des amours propres troublait là comme ailleurs. Ce fut ainsi que les altercations de Lomonosoff et de Soumarokoff s’appaisent sous la main douce et puissante de leur jeune Mécène» ([Шувалов <…> сближал несогласные умы и принуждал их к миру, который всегда нарушается расхождениями вкусов, характеров и самолюбий. Так столкновения Ломоносова и Сумарокова смягчались под мягкой и могущественной рукой их юного мецената] – ГАРФ. Ф. 728. Оп. 1. Ед. хр. 112. Л. 11 об. – 12).
О культурной идеологии, стоявшей за отношениями Шувалова к обоим литераторам, позволяет судить письмо, которое, по предположению Е. С. Кулябко, фаворит адресовал Ломоносову:
Удивлясь в разных сочинениях и переводах ваших NN богатству и красоте российского языка, простирающегося от часу лучшими успехами еще без предписанных правил и утвержденных общим согласием, давно желал я видеть, чтоб оные согласным рачением искусных людей ускорены и утверждены были. Наконец, усердие больше мне молчать не позволило и принудило Вас просить, дабы для пользы и славы отечества в сем похвальном деле обще потрудиться соизволили и чтобы по сердечной моей любви и охоте к российскому слову был рассуждением Вашим сопричастен, не столько вспоможением в труде Вашем, сколько прилежным вниманием и искренним доброжелательством. Благодарствуя за Вашу ко мне склонность, что не отреклись для произведения сего дела ко мне собраться, я уповаю, что Вы сами почитаете всегда лучше в приватном дружеском разговоре рассуждать и соглашаться в том, чего ни краткость времени, ниже строгость законов требует, но что только служит к украшению человеческого разума и к приятной удобности слова. Ваше известное искусство и согласное радение, так же и мое доброжелательное усердие принесет довольную пользу, ежели в сем нашем предприятии удовольствие любителей российского языка всегда пред очами иметь будем (Кулябко 1966, 99–100).
Атрибуцию Кулябко можно, кажется, уточнить. Приведенное письмо обращено не к одному, а по меньшей мере к двум адресатам, которые должны «обще потрудиться» и показать «согласное радение». Соблазнительно предположить, что перед нами своего рода циркуляр, предназначавшийся обоим поэтам; именно их сочинения, как мы видели, символизировали «богатство и красоту российского языка». В любом случае формулировки этого письма в высшей степени показательны: правила «российского языка» должны быть установлены «в приватном дружеском разговоре» «согласным рачением искусных людей». C этой моделью литературного общения соотносится и позднейшее воспоминание Сумарокова: «О Ломоносов, Ломоносов! <…> мы прежде наших участных ссор и распрей всегда согласны были: и когда мы друг от друга советы принимали, ругаяся несмысленным писателям <…> и переводу Аргениды» (Сумароков 1787, X, 25). Споры, которые Ломоносов и Сумароков должны были вести о «языке» в присутствии Шувалова, мыслились им как род неформального сотрудничества ради общего «предприятия». «Caméléon littéraire» в статье «О пользе романов» («De l’utilité des romans») специально обосновывал плодотворность литературных споров:
Les contradictions sont infiniment necessaires pour éclairer l’ésprit & procurer des découvertes. Si les hommes n’avaient qu’une même façon de penser, cette uniformité rendrait la vie bien insipide. L’on est seul lorsque l’on n’a pour compagnie que des gens qui sont toûjours de notre avis.
Quelle est cette urbanité
A consentir toûjours prête? <…>
De grace contredis mois;
Parlons, disputons ensemble <…>
Disputons donc.
[Споры крайне необходимы для просвещения ума и достижения открытий. Если бы все мыслили одинаково, это однообразие сделало бы жизнь невыносимой. Мы одиноки в обществе тех, кто всегда с нами согласен. Что это за учтивость, / Всегда готовая согласиться? <…> / Будь любезен, поспорь со мной, / Давай говорить и спорить вместе <…>
Так будем же спорить.] (CL, № 9, 187–188)
Следствием этой программы было состязание Ломоносова и Сумарокова в переводе прославленной оды Ж. Б. Руссо «К счастью» («A la Fortune»). Оба переложения увидели свет в 1760 г. в первой книжке университетского журнала «Полезное увеселение». Новейшая исследовательница утверждает, что предыстория этой публикации «остается нам неизвестной» (Алексеева 2005, 221–222). Однако, как следует из цитированного выше свидетельства Тимковского, состязание было осуществлено по заданию Шувалова. Этот факт не остался в тайне: полтора десятилетия спустя И. Д. Прянишников, вновь «переводя сию оду», вспоминал, «коль великие мужи ревнованием поощренные и некоторым муз покровителем ободренные, всю истощили красоту российского языка» (Прянишников 1774, 2–3). Можно заключить, что культурный смысл двойной публикации не укрылся от читающей публики: поощрение двух «великих мужей» ради «красоты российского языка» составляло суть «предприятия» Шувалова. Его программой диктовался и принцип «ревнования» (émulation). Г. А. Гуковский в специальной работе заключает: «Состязание 1760 г. было верно понято читателями. Самый конструктивный принцип его был эстетически действен: оба перевода воспринимались вместе как одно произведение, вполне целостное; смысл и назначение каждого из них образовались лишь в соотнесенности с другим» (Гуковский 2001, 255). Очерченный Тимковским и Прянишниковым контекст этой публикации заставляет видеть в ней акт особым образом организованного литературного сотрудничества.
Именно так принцип состязательности толкуется в предисловии к «Трем одам парафрастическим псалма 143» (1744) Ломоносова, Сумарокова и Тредиаковского, частично переизданном в 1752 г. в составе «Сочинений и переводов» последнего:
Будучи по случаю совокупно сих следующих од авторы имели довольный между собою разговор о российских стихах вообще <…> Разговор их был некоторый род спора <…> Чувствительная токмо разность их жара и изображений, а удивительное согласие разума здесь предлагается, и от сего заключается, что все добрые стихотворцы коль ни разно в особливости остроту своих мыслей и силу различают, однако в обществе в один пункт сходятся и чрез то от должного себе центра не относятся (Тредиаковский 1963, 421, 424).