<…> новой России» (Пиккио 1992, 147–149). Такой взгляд на историческую роль «славенского языка» (Пиккио именует его «протопанславизмом») имел свою традицию в русской имперской рефлексии и был, в частности, сформулирован Татищевым в 41–42‐й главах первой части «Истории Российской», озаглавленных «Язык славенской и разность наречей» и «О умножении и умалении славян и языка»:
<…> наши от 863‐го Мефодием и Кириллом переведенные книги <…> во всех славенских народах греческаго исповедывания употребляемы, ибо печатанных в России каждогодно немалое число в Болгарию, Долматию, Славонию и пр. вывозят. <…> Стрыковский <…> и с ним протчие польские писатели мнят быть в Руси целу древнему славенскому языку <…> Сие так далеко за истину почесть можно, что у нас книги церковные, как выше сказано, от 9‐го ста по Христе язык славенской частию сохраняют, а поляки свой язык <…> много переменили. <…> папежская великая власть и коварный вымысл к содержанию народа в темноте неведения и суеверствах употреблением в богослужении единственно латинского языка, наипаче оной разпространили <…> Даже некоторые благоразумные государи, усмотря такую их противобожную власть, опровергнули. <…> Из всех славенских областей русские государи наиболее всех разпространением и умножением языка славенского славу свою показали <…> На юг великие и славные государства Болгорское, Сербское и другие, под власть турецкую пришед, весьма умалились и умаляются <…> (Татищев 1994, 341–344).
Процитированные главы представляют собой, по всей видимости, прямой источник «Предисловия…». Составлявшаяся в 1740‐х гг. «История Российская» Татищева не была еще напечатана, но ходила в списках в придворном кругу; рукопись первой и второй частей одно время была в собрании Шувалова (см.: Там же, 38). В 1749 г. Ломоносов по просьбе Татищева написал посвящение к первому тому «Истории…» (см.: Ломоносов, VI, 15–16, 545–546). Во второй половине 1750‐х гг. он внимательно изучал этот том для работы над собственной «Древней российской историей», заказанной ему Шуваловым и готовившейся к печати летом–осенью 1758 г., одновременно с «Предисловием…» (см.: Там же, 572–575). Список татищевской «Истории…» Ломоносов держал у себя с 1757 г.; сохранились его пометы на рукописи начальной части этого труда (см.: Коровин 1961, 238–239; Кулябко, Бешенковский 1975, 136–138)[21]. Идея православной империи, составлявшая фон для исторических построений Татищева и Ломоносова, фигурировала в идеологическом репертуаре и сказывалась в реальной политике елизаветинского царствования (см.: Liechtenhan 2007, 271–287). В 1742 г. епископ нижегородский Димитрий Сеченов говорил в проповеди:
Кому неизвестно как было Бог Россию прославил, как было в ней силу свою удивил. Россия аки некий прекрасный вертоград истинною верою, твердым благочестием, благими делы, христианским житием, победами над враги от Бога данными процветала <…> братии нашей православным христианом под рукою агарянскою и еретическою сущим: где было прибежище; в России. <…> Аще кто от врагов православия поносит руганием пленнаго брата нашего, оставил вас Бог, где вера ваша свободно славится, где царство ваше. Абие аки некиим оружием защищается, слыши, или не веси: в России, православие прославляется. В России, благочестивии Царие царствуют (Сеченов 1742, 11–12).
В замечании Ломоносова о «живущих за Дунаем народах славенского поколения» Р. Пиккио с полным основанием усматривает «хорошо развитую международную политическую перспективу» (Пиккио 1992, 149). Елизавета покровительствовала православным, «под рукою агарянскою и еретическою сущим», то есть проживавшим на турецких и австрийских территориях. В начале 1762 г. русский представитель в союзной Вене и близкий друг Шувалова И. Г. Чернышев писал ему, получив известие об улучшении здоровья императрицы:
Помилуй ее Бог, помилуй Бог народ ея, или лутче сказать помилуй все християнство <…> Получа оное известие сегодни перед обеднею, велел благодарной молебен петь, и сказать оною радость множеству Грекам и Кроатам, которые к оной прихожане; с каким удовольствием приметили, что их радость и усердное моление почти нашему не уступало (Письма 1869, 1799).
Уже встречавшаяся нам формула гегемонии над «всем христианством» разворачивается здесь в сакрализованный образ русской монархии, объединяющей в благочестивом порыве все православные народы. Составленная в Петербурге в конце Семилетней войны дипломатическая записка подчеркивала пристрастие православных подданных Порты к русскому двору, «защитнику всех православных в Леванте» («protectrice de tous les grecs du Levant»), основанное на «единстве веры» («uniformité de réligion» – РГАДА. Ф. 1261. Оп. 1. Ед. хр. 312. Л. 3). Строганов писал отцу из Италии в 1755 г.: «<…> все греки <…> одногласно говорят, что своею владетелницею почитают нашу всемилостивейшую государыню» (Строганов 2005, 46).
Идея православной империи подразумевала противостояние с Оттоманской Портой, и, хотя Елизавета на протяжении всего своего царствования избегала вооруженного конфликта, его возможность стала обсуждаться в годы Семилетней войны (см.: Liechtenhan 2004, 38–40). Россия и Австрия опасались выступления Турции на стороне Англии и Пруссии (см., напр.: Переписка 1909, 21). Фридрих в одном из памфлетов военного времени предсказывал, что Россия и Австрия смогут «одолеть потомков Сулиманов и Магометов» («accabler les descendants des Soliman et des Mahomet» – Friedrich 1850, 87). В те же годы автор посвященного Шувалову «Апофеоза Петра Великого» напоминал, как Петр «метал молнии в ужасного дракона, который <…> охватил своим хвостом сто священных городов, откуда исходили когда-то божественные законы» («<…> lança la foudre contre ce dragon terrible qui <…> embrasse de sa queue cent villes sacrées d’où émanoient autrefois les loix divines» – Apothéose 1964, 86). Здесь парафразируются строки из ломоносовской оды 1754 г.: «Там вкруг облег Дракон ужасный, / Места святы, места прекрасны» (Ломоносов, VIII, 562; о судьбе этого идеологического комплекса в екатерининское царствование см.: Зорин 2001, 31–64).
Рассматривая в «турецкой» перспективе русскую внешнюю политику эпохи Семилетней войны, Ф. Д. Лиштенан приходит к выводу, что эта война «имела в России важное религиозное измерение» (Liechtenhan 2004, 40). Второстепенный для второй половины 1750‐х гг. «турецкий вопрос» был увязан с определенным взглядом на политический статус России, сопутствовавшим императорскому титулу ее монархов. Хорошо известно, что этот титул символизировал «византийскую» модель власти, объединявшую государственный авторитет с религиозным (см.: Живов, Успенский 1996; Madariaga 1998, 34–39). Елизавета, последовательно добивавшаяся от европейских держав признания своего императорского статуса, охотно использовала религиозные мотивы во внешнеполитической риторике эпохи Семилетней войны. Она опиралась на тезис союзников о том, что антипрусская коалиция создана на благо «всего християнства», и представляла Семилетнюю войну своего рода крестовым походом. Высочайший манифест о вступлении в войну призывал подданных возносить «с Нами усердныя к Всевышшему молитвы, да Его всемогущая Десница защитит праведное дело» (ПСЗ XIV, 787–788). Императрица объявляла иностранным представителям, что действия Фридриха не заслуживают «благословения Господня» (цит. по: Щепкин 1902, 242) и что она намерена сделать прусского короля хорошим христианином (см.: Recueil 1890, 83). Главнокомандующий В. В. Фермор, осведомленный о настроениях при дворе, заказал своему пастору проповедь на слова: «Се скиния Божия с человеки, и вселится с ними, и тии людие Его будут, и сам Бог будет с ними, Бог их» (Откр. 21:3; см.: Теге 1864, 279) – тем самым сближая русское войско с божьим воинством. Эта топика нашла отражение и в одической поэзии: так, в «Оде… Елисавете Петровне… на день восшествия на престол… 1759 года…» (М., [1759], без паг.) А. Карина читаем:
С весельем армия гласила,
Что сам Господь ей помогал <…>
На фоне такого рода политической риторики можно выявить «патриотическую установку», которую Кайперт предлагает искать в историко-лингвистических выкладках «Предисловия…» (Кайперт 1995, 31). О ней свидетельствует, в частности, письмо Шувалова Вольтеру от 3 августа 1759 г., сопровождавшее французский перевод ломоносовского «Слова похвального… Петру Великому» (1755) и варьировавшее темы «Предисловия…»:
Je vous asseure Monsieur que cet original de mr. le professeur Lomonosoff, est très éloquent et très laconique. <…> Il servira au moins Monsieur à vous donner une idée de notre langue et de sa construction, vous verrés qu’elle n’est point à beaucoup près si pauvre que nous l’anonce l’histoire de Brandebourg, qui dit que nous n’avons point des mots pour exprimer l’honneur et la vertu. Plusieurs livres grecs ancienement traduits en notre langue, tels que St. Jean Chrisostome, St. Gregoire etc. suffisent pour démentir cette opinion <…>
[Я уверяю Вас, сударь, что это творение профессора Ломоносова очень красноречиво и лаконично. <…> По крайней мере оно даст Вам, сударь, представление о нашем языке и его устройстве. Вы увидите, что он далеко не столь беден, как сообщает нам история Бранденбурга, где говорится, будто у нас нет слов для чести и добродетели. Достаточно упомянуть многие греческие книги, переведенные в древности на наш язык, такие как Иоанн Златоуст и Св. Григорий, чтобы опровергнуть это мнение <…>] (Voltaire 104, 307, D8429)
Вольтер в этот момент работал над заказанной ему Шуваловым историей Петра Великого, которая, как уже многократно указывалось, «являлась звеном <…> в цепи пропагандистских и контрпропагандистских акций русского двора» эпохи Семилетней войны (Ржеуцкий, Сомов 1998, 233; см. также: Nivière 2000, 386; Voltaire 46, 118–119). Ломоносовское «Слово…» стояло в общем ряду с другими материалами, пересылавшимися Вольтеру из Петербурга (см.: Прийма 1958; Voltaire 46, 116–118). С политическими обстоятельствами и публицистическими дебатами этих лет соотносится и оспариваемое Шуваловым суждение из «истории Бранденбурга» – исторического труда Фридриха II «Mémoires pour servir à l’histoire de la maison de Brandebourg» (1751). Рассказывая о поддержке, оказанной в ходе Северной войны русской армией во главе с Меншиковым его отцу, королю Фридриху Вильгельму, августейший историк пишет: