[Право и обязанность доброго воспитания и подобающего наставления юношества входит в его полномочия и должность, все то в государстве обустроивать, чем разум подданных и необходимые к их общественному благополучию искусства и науки украшаются и воля упражнениями в добродетели воспитывается. <…> Ведь благополучие государства возникает из добрых дел подданных. Они же судят и поступают, как их научили в юности; так что легко понять, что это право, касающееся устройства воспитания и наставления подданных, при правильном распоряжении может принести государству величайшую пользу.] (Цит. по: Grasshoff 1966, 48)
В 1731 г. ученики Академической гимназии поднесли императрице Анне Иоанновне латинскую оду, в которой «разум» и «науки» восхвалялись как инструмент общественной дисциплины и государственного правления. Эта ода сохранилась, в частности, в переводе Кантемира:
Народами той же Разум управляет,
Преступающих же с злочинств достягает,
Он царства правит. <…>
Есть бо уму врожденно
Науки искати, которых советом
И действом свирепство народ усмиренно
Много бывает, и теми правы
Насаждаются, нам в пользу, нравы.
На фоне такого рода идей, как указывает Раев, следует рассматривать русское книгоиздание первой половины XVIII в., в котором не последнее место принадлежало компендиумам практической морали, формировавшим облик подданных в соответствии с потребностями послепетровской государственности (см.: Raeff 1991, 102–104, 107–109). По словам Живова, «в условиях петровской культурной реформы, воплощавшейся в последовательной и массовой индоктринации» подданных, литературные тексты «делаются средством перевоспитания дворянского общества» (Живов 2002а, 562). В. Н. Татищев, практик-администратор петровской складки, в 1748 г. напоминал о том, «сколько книг и к распространению наук и как науки к просвещению людей и пресечению безумных суеверств и вредных рассуждений, а к приобретению великой государственной пользы потребно и нужно» (Татищев 1990, 336).
При жизни Петра ряд переводных наставительных публикаций был открыт такими изданиями, как «Юности честное зерцало». Приведенное выше замечание Татищева относилось к издательской деятельности Академии наук, наследовавшей петровским начинаниям; в первые десятилетия после смерти Петра ей почти полностью было вверено русское гражданское книгопечатание. Нравоучительное книгоиздание при Академии особенно оживилось к началу елизаветинского царствования. В 1737 г. вышла приписывавшаяся Ф. Фенелону «Истинная политика знатных и благородных особ» в переводе Тредиаковского; в 1741 г. увидел свет «Придворной человек» Б. Грасиана в переводе С. Волчкова. В елизаветинские годы оба этих руководства появились вторично – «Истинная политика…» в 1745 г., а «Придворной человек» в 1760 г. Кроме того, при жизни Елизаветы Волчков трижды (в 1747, 1759 и 1760 гг.) выпустил перевод приписывавшегося Ж. Б. Морвану де Бельгарду «Совершенного воспитания детей», «Науку щастливым быть» некоего William de Britaine (1759) и первый том «Светской школы…» Э. Ленобля (1761). В 1743 г. Волчков поднес наследнику престола Петру Феодоровичу рукописный перевод книги Бельгарда «Истинной християнин и честной человек», напечатанный затем в 1762 г. «Юности честное зерцало», четырежды изданное в 1717–1723 гг., было вновь выпущено Академией в 1740 и 1749 г. Такого рода литература пользовалась высочайшим покровительством: так, русскую версию книги Грасиана лично одобрила к печати Анна Иоанновна (см.: МИАН IV, 423).
Академию первой половины XVIII в. не стоит представлять устоявшимся ведомством, проводившим самостоятельную политику. Как показал Саймон Веррет, положение Академии в послепетровские десятилетия было шатко, ее существование часто находилось под угрозой и зависело от поддержки влиятельных патронов при дворе (см.: Werrett 2000; Werrett 2010). В этом отношении Академия была, конечно, «вспомогательным учреждением», действовавшем «при дворце» (Гуковский 1936, 13). По устойчивой европейской традиции президентами Академии с момента ее основания становились члены придворного общества, выступавшие покровителями ученой деятельности и направлявшие ее от имени двора. Связь между двором и Академией могли осуществлять и другие просвещенные царедворцы; в начале 1730‐х гг. эту роль какое-то время исполнял Татищев, затем фельдмаршал Б. Х. Миних, а в начале 1740‐х гг. кн. Н. Ю. Трубецкой.
В середине 1740‐х гг., вскоре после воцарения Елизаветы, произошло некоторое оживление придворного интереса к «наукам» и Академии. В 1746 г. на должность президента Академии, долгое время пустовавшую, был назначен гр. К. Г. Разумовский, брат тогдашнего фаворита А. Г. Разумовского. В 1747 г. Елизавета торжественно даровала Академии устав; этот факт был отмечен фейерверком в Гостилицах, имении фаворита, и знаменитой одой Ломоносова, поднесенной императрице от имени Академии. В следующем году Елизавета по предстательству Разумовского пожаловала Ломоносову, его прямому подчиненному, две тысячи рублей в награду за оду; об этом сообщали «Санктпетербургские ведомости» (см.: Билярский 1865, 118).
Юный президент принадлежал к довольно узкому кругу елизаветинских вельмож, о которых Ломоносов писал в 1746 г. в посвящении к переводу «Волфианской экспериментальной физики»: «<…> знатных военных, статских и придворных особ беседы редко проходят, чтобы при том о науках рассуждения с похвалою не было» (Ломоносов, I, 421). Это посвящение адресовано М. Л. Воронцову, бывшему камер-юнкеру Елизаветы, получившему в 1744 г. пост вице-канцлера, а еще десятилетие спустя, в 1758 г., – канцлера. В 1743 г. Кантемир, в то время русский посланник в Париже, обращался к Воронцову с просьбой представить его стихи императрице и так объяснял свой выбор: «<…> прошу извинить меня, что я сими безделками вам докучаю. На то я отважился по словам господина Шетардия, который мне изъяснил, сколь вы к наукам и к читанию охотники» (AB I, 358). Охоту к чтению Воронцов разделял с К. Разумовским и с другим бывшим камер-юнкером Елизаветы – Н. И. Паниным, с 1747 г. послом в Дании и Швеции, с 1760 г. – воспитателем вел. кн. Павла Петровича. В 1748 г. Воронцов высылал Панину в Стокгольм сочинения Ломоносова и Тредиаковского вместе со своими «великодушными рефлексиями» о них (AB VII, 459–461), а в 1757–1760 гг. сообщал К. Разумовскому в Глухов французские литературные новинки (см.: AB IV, 427–449). В 1740‐х гг., до возвышения И. Шувалова в конце 1749 г., именно они – вместе с кн. Н. Ю. Трубецким – составляли, по словам Гуковского, «вельможную группу, командовавшую литературой». Гуковский называет их «орудиями „меценатской“ деятельности центральной власти» (Гуковский 1936, 10). Это не совсем так: на деле они входили в ту высшую придворную и чиновную страту, которая, собственно, и отправляла «центральную власть». Вице-канцлер Воронцов и генерал-прокурор Сената Трубецкой принадлежали к первым сановникам империи.
Осуществлявшаяся под придворным покровительством книгоиздательская политика Академии, от имени правительства адресовавшаяся всему российскому дворянству, фактически направлялась культурными потребностями и представлениями немногочисленного круга высокопоставленных «охотников к наукам и к читанию». Сама императрица, надо думать, отчасти разделяла культурный узус этого круга; однако, лишь изредка вмешиваясь в дела книгоиздания и словесности, она не брала на себя деятельной роли и только подкрепляла своим авторитетом действия приближенных. Именно так нужно расценивать издательские начинания Разумовского. В январе 1748 г. от высочайшего имени он отдал в Академию приказ, формулировавший елизаветинский извод унаследованной от Петра издательской программы:
Всепресветлейшая державнейшая государыня императрица Елисавет Петровна Самодержица Всероссийская имянным своим изустным указом всемилостивейше повелеть мне соизволила стараться при академии наук переводить и печатать на русском языке книги гражданския различнаго содержания, в которых бы польза и забава соединена была с пристойным к светскому житию нравоучением <…> (Билярский 1865, 277).
Какого рода «книги <…> различнаго содержания» имелись в виду, можно заключить из более конкретных инициатив Разумовского. Еще в конце 1747 г. Академия выпустила в свет роман Фенелона «Похождение Телемака, сына Улиссова» в переводе А. Ф. Хрущева «по ордеру Академии наук президента графа Кириллы Григорьевича Разумовскова, которому объявлен от ее императорского величества именной указ о напечатании книги Телемака сына Улиссова» (Ломоносов, XI, 211–212). Через несколько дней после январского указа 1748 г. Разумовский велел Тредиаковскому перевести «книгу, называемую „Аргенис“ Баркляйя, на российский язык» (МИАН IX, 60; по признанию самого Тредиаковского, его переводу «Аргениды» поспособствовали к тому же двое других молодых царедворцев – «новыи наши <…> Пилад и Орест», то есть, по всей видимости, И. Г. Чернышев и И. И. Шувалов – Аргенида 1751, I, LVII–LVIII, CIV; Васильчиков 1880, 178). Как видно, указ 1748 г. вводил художественную словесность в канон высочайше одобренной книжности, наставляющей «к светскому житию». Апологию нравоучительных «вымыслов», в том числе романов Барклая и Фенелона, содержит «Краткое руководство к красноречию…» (далее – «Риторика») профессора Академии Ломоносова, сданное в печать в начале 1747 г. и вышедшее летом 1748 г.:
Вымыслы разделяются на чистые и смешанные. Чистые состоят в целых повествованиях и действиях, которых на свете не бывало, составленных для нравоучения. Сюда надлежат <…> из новых – Барклаева Аргенида, Гулливерово путешествие по неизвестным государствам и большая часть Еразмовых разговоров. Французских сказок, которые у них романами называются, в числе сих вымыслов положить не должно, ибо они <…> в самой вещи такая же пустошь, вымышленная от людей, время свое тщетно препровождающих, и служат только к развращению нравов человеческих и к вящему закоснению в роскоши и плотских страстях. Смешанные вымыслы состоят отчасти из правдивых, отчасти из вымышленных действий, содержащих в себе похвалу славных мужей или какие знатные, в свете бывающие приключения, с которыми соединено бывает нравоучение. Таковы суть: Гомерова Илиада и Одиссея, Виргилиева Енеида, Овидиевы Превращения и из новых – Странствование Телемаково, Фенелоном сочиненное.