даватели и священники, чиновники, служащие и приказчики (négocians, fabricants, avocats, procureurs et médecins, comediens, professeurs ou curés, fonctionnaires, employes et commis). Из третьего сословия выделяются, приближаясь к «дворянству шпаги» (noblesse d’épée), элитные группы — обладатели высших судебных и административных должностей, финансовые откупщики и пишущая буржуазная интеллигенция. Эти три группы обозначают одновременно три основных пути выдвижения бюргерства в сословное общество. Высшие магистраты издавна притязают на то, чтобы их приравнивали к дворянству шпаги. Финансовые откупщики должны довольствоваться тем, чтобы перещеголять его внешне. Энциклопедия ставит высших магистратов в один ряд с родовой знатью и даже с высшим духовенством[52]. После смерти Людовика XIV верховные суды, прежде всего парламенты, уже могу в некоторой степени соперничать по власти с родовым дворянством и высшими магистратами. Но в абсолютистском механизме власти они ведь всегда представляют собою своего рода умеренно-оппозиционную власть. Они борются за признание своих притязаний на долю власти и за престиж своих кадров, но в полной мере они никогда не получают признания. В юридическом отношении они, при всех своих привилегиях, остаются все же — если не считать самых высших семейств, получивших дворянство при Людовике XIV, — представителями буржуазного сословия. Впоследствии элитная группа из их числа составила особого рода знать — «дворянство мантии» (noblesse de robe), — которая, несмотря на свою растущую власть, никогда не утрачивает обособленного характера чиновной знати. Также и в социальном отношении — как круг общения — дома «дворянства мантии» не играют такой роли, как дома придворной знати, по меньшей мере, в столице, о которой здесь только и идет речь. Придворная знать, как бы по сословной обязанности вынужденная и склонная к общительности, составляет в продолжение всей эпохи ancien régime, почти до самой революции, подлинное ядро «хорошего придворного общества» (bonne compagnie), «света». Это хорошее общество состоит из пересекающихся кругов общения. Центральную, наиболее уважаемою и задающую тон группу в нем образует высшая придворная знать. Скорее на периферии к «хорошему обществу» присоединяются круги общения финансистов. Если не считать некоторых перекрестных связей, как, например, салона президента Эно (Hénault), то магистраты — оплот янсенизма, который никогда не был всерьез воспринят в придворном обществе, — составляют в Париже отдельное салонное общество[53].
Прочие представители буржуазии, кто в XVIII веке вхожи в «свет», — прежде всего люди из среды буржуазной интеллигенции — принадлежат к нему, как правило, скорее как гости, чем как хозяева, и это имеет немаловажное значение для структуры этого «society». Светские общества собираются именно в особняках, а не в домах буржуа; именно там они находят условия для удовлетворения своих потребностей в общении, там формируются те качества, которыми удерживаются вместе и отличаются от нижестоящих слоев различные элементы «света»: единообразие умения «жить», единство культуры «духа» (esprit), изящество и утонченность «вкуса». Такими сразу видимыми и заметными свойствами люди, принадлежащие к «свету», выделяются из массы всех прочих людей. В связи с этим в «свете» формируется специфическое сознание престижа и представительности, которое мы уже обнаружили как определяющий фактор в устройстве дома. «Хорошее общество, — говорят Гонкуры, обсуждая самый большой и самый модный салон XVIII века — салон жены маршала Люксембургского[54], — было своего рода соединением обоих полов, целью которого было отличаться от дурного общества, от вульгарных объединений, от провинциального общества, а именно — отличаться совершенством приятных форм, утонченностью, обходительностью, любезностью манер, искусством такта и образом жизни… Внешний вид и поведение, манеры и этикет тщательно фиксировались „хорошим обществом“».
Детальная продуманность внешних форм как инструмент социальной дифференциации, форма как способ репрезентации ранга характерны не только для домов, но и для всего придворного жизнеустройства. Чувствительность этих людей к взаимосвязям между социальным рангом и оформлением всех видимых предметов в сфере их деятельности, включая их собственные движения, является в одно и то же время порождением и выражением их социального положения. «Конечно, — говорит в одном месте Энциклопедия при описании жилых построек, — ранг того человека, который заказывает постройку, служит источником различных форм выражения. Но как можно усвоить их, если не вращаться в „свете“, где мы учимся различать все требования и стили для той или иной квартиры, подходящей тому или иному владельцу?… Благодаря ему — обращению в хорошем обществе, — и в этом невозможно сомневаться, мы приобретаем чуткость к тому, что подобает; мы учимся наблюдать хорошие формы обихода; мы обретаем способность суждения; там рождается способность вносить порядок в свои идеи; там мы приобретаем чистоту вкуса и положительное знание характера, какой подходит каждого рода зданию».
Выражающаяся в подобных мыслях установка указывает нам на одну из определяющих антиномий этого общества. То, что нам, смотрящим из сегодняшнего дня, обычно представляется роскошью, в обществе, устроенном подобным образом, как установил уже Макс Вебер, отнюдь не является чем-то излишним. Веблен определил эту роскошь термином «conspicuous consumption», «демонстративное потребление». В обществе, в котором каждая форма, относящаяся к известному человеку, имеет общественно-репрезентативную ценность, расходы состоятельных слоев на предметы престижа и представительство оказываются необходимостью, от которой невозможно уклониться. Они — незаменимый инструмент социального самоутверждения, особенно в тех случаях, когда — как это и происходит в этом придворном обществе — непрекращающаяся конкурентная борьба за статус и престиж держит всех в постоянном напряжении.
Герцог должен строить свой дом так, чтобы этот дом выражал: я герцог, а не какой-нибудь граф. То же самое относится ко всей его манере поведения. Он не может потерпеть, чтобы другой вел себя более по-герцогски, чем он сам. Он должен следить за тем, чтобы в официальном общественном обиходе за ним оставалось первенство перед графом. Если бы у него была страна, которой он мог управлять, то благодаря своей реальной функции, благодаря обширности сферы своей власти он всегда имел бы первенство перед графом. Для него и тогда было бы важно, хотя и не так необходимо выразить это первенство в общественном обиходе, ибо он находил бы себе реализацию не только таким способом. Но в абсолютистском сословном обществе различным дворянским степеням уже почти не соответствуют никакие потестарные функции. Это, в общем, только титулы, даруемые королем. Пусть даже они привязаны к определенным земельным владениям — эти владения представляют более источник доходов, которые можно растратить, чем какую-то сферу власти. Ибо властвует в стране только король. Итак, основным способом реализации своего ранга оказывается подтверждение его такой соответствующей социальному обычаю манерой поведения, какая подобает этому рангу. Обязанность представлять свой ранг не знает снисхождения. Если для этого не хватает денег, то ранг, а с ним и социальное существование его обладателя имеют лишь весьма незначительную реальность. Герцог, который живет не так, как подобает жить герцогу, и который, следовательно, не в состоянии должным образом исполнять общественные обязательства, свойственные герцогу, — это уже почти не герцог вовсе.
Тем самым, как видим, перед нами обнаружились те обстоятельства, исходя из которых и следует понимать способ ведения хозяйства, характерный для людей двора. Купец вынужден для поддержания своего социального существования соразмерять свои расходы со своими дохода ми. Знатный дворянин ancien régime для поддержания своего социального существования вынужден соразмерить свои расходы с требованиями своего ранга. Утверждение «noblesse oblige» (знатность обязывает) является, в своем первоначальном значении, выражением этоса, который отличается от хозяйственно ориентированного этоса буржуазных слоев. Антиномия социального существования этой придворной знати — а оно становится все более антиномично по мере того, как облик французской экономики все более начинают определять взаимосвязи рационально хозяйствующих людей, — заключается в том, что расходы ее сообразуются с рангом и диктуемой обществом обязанностью представлять этот ранг, а доходы — нет.
Это положение усугубляется для знати еще и тем, что в XVIII веке ей все в большей степени приходится конкурировать с восходящими буржуазными слоями — прежде всего с финансистами — в манере поведения и образе жизни. Не зря же эти слои уже причисляют скорее к сословным, чем к профессиональным. Не зря же и «стать финансистом» означает теперь «вступить в сословие» (prendre un é tat). Финансисты более или менее усвоили себе сословные формы мышления и поведения. Теперь и их сословие, пока что небогатое традициями, требует себе соответствующего сословному статусу представительства. Их, равно как и магистратов, следует на самом деле считать не профессиональным, а сословно-буржуазным слоем. Причем нужно заметить, что по крайней мере самые высшие магистратские посты в значительной степени находятся в руках семей, восхождение которых и обособление от буржуазии совершилось еще в XVII веке и которые начиная с того времени считали себя сословно отдельными, тогда как семейства финансистов, о которых мы знаем в XVIII веке, почти все без исключения добились высокого положения только в продолжение этого же столетия. Но и по их поведению заметно, что мотивы[55] ранга, чести и престижа важнее для них, чем мотив экономического «интереса», хотя порой конечно же имеют место всякого рода смешанные и переходные формы.