Стремление к обособлению, к отличению себя от не принадлежащих к данному обществу, стремление к социальной выделенности находит себе языковое выражение в таких понятиях, как «достоинство» (valeur), «уважение» (consideration), «выделяться» (se distinguer)[56] и многих других, самоочевидное употребление которых служит одновременно удостоверением принадлежности к сословию и приверженности его социальным идеалам. Сами выражения, как и символизируемые ими позиции и ценности, рано или поздно переходят и к семействам внедряющихся в придворное общество буржуа — финансистов. И в их кругу «экономия» (economic) и «интерес» (interet) также утрачивают свой примат; спустя одно или два поколения они уступают место мотивам чести, стремлению к элитарности и к престижу[57].
Но образ жизни финансистов, со своей стороны, оказывает обратное влияние на знатных вельмож. Бич моды, которая определяется теперь отчасти и финансистами, подгоняет и последних. Отказаться следовать ей — значит, утратить часть престижа. В то же время растут цены[58]; и между тем как доходы знати от ренты остаются прежними, ее потребность в деньгах возрастает[59].
IVОб особенностях придворно-аристократической сети социальных связей
Как видим, зависимость социального благополучия нетрудящегося слоя от образа его жизни не менее жестка и неизбежна, чем та зависимость, которая ведет к разорению слой трудящийся. Именно эта ситуация выражается в словах герцога де Круа: «Большую часть знатных семей разорили дома».
Особая фигурация, которая воспитывает такую установку и нуждается в ней для своего сохранения, выявляется всеми этими обстоятельствами, конечно, пока лишь в некотором приближении. Но сама специфическая установка, рождающаяся из вовлеченности в сеть отношений придворного общества, при таком исследовании уже несколько более отчетливо проступает перед взглядом наблюдателя из-под наслоений гетерономных оценок, обусловленных буржуазным экономическим этосом. Этот экономический этос не есть нечто само собою разумеющееся. Люди не действуют согласно его заповедям, невзирая на то, в каком обществе они живут, если только они сами по себе способны мыслить «рационально» или «логически». Тот факт, что придворно-аристократическое отношение к денежным доходам и расходам отличается от буржуазного, невозможно объяснить, просто предположив, что дело в случайном скоплении личных недостатков или пороков отдельно взятых людей; речь идет здесь не о какой-то эпидемии произвола или нехватке дальновидности и самоконтроля у тех или иных индивидов. Здесь перед нами иная общественная система норм и оценок, от заповедей которой индивиды могут освободиться только в том случае, если они совсем перестанут общаться с людьми своего круга и откажутся от принадлежности к своей социальной группе. Эти нормы не удается объяснить некоей тайной, сокрытой в груди множества отдельных людей; их можно объяснить только в связи с той специфической фигурацией, которую они образуют друг с другом, и в связи с теми специфическими взаимными зависимостями, которые привязывают их друг к другу.
Нормы общественного этоса занятых профессиональным трудом буржуа обязывают каждую семью к тому, чтобы подчинять расходы доходам и, насколько это возможно, удерживать свое текущее потребление ниже уровня своих доходов, так чтобы сбережения возможно было инвестировать в надежде на прирост доходов в будущем. В этом случае обеспечение достигнутого семьей положения и, еще более того, общественный успех, приобретение более высокого статуса и престижа обеспечиваются за счет того, что индивид в своей стратегии доходов и трат долгое время более или менее последовательно подчиняет сиюминутные потребности этосу «экономии ради будущей прибыли» (saving — for — future — profit ethos).
От этого буржуазного канона поведения отличается канон престижного потребления. В обществах, в которых господствует этот другой этос, «этос статусного потребления» (status consumption ethos), даже только обеспечение имеющегося общественного положения семьи, а уж тем более — прирост ее общественного веса, общественный успех обеспечиваются за счет того, что свои расходы на содержание домохозяйства, свое потребление, вообще все свои траты человек ставит в зависимость в первую очередь от того общественного ранга, того статуса или престижа, которым он обладает или к которому стремится. Тот, кто не может вести себя соответственно своему рангу, утрачивает уважение своего общества. Он отстает от конкурентов в непрерывной погоне за статусом и престижем и рискует разориться, проиграть и оказаться принужденным покинуть круг людей своей ранговой или статусной группы. Эта обязанность соразмерять расходы с рангом требует, чтобы в человеке воспитывалась отношение к деньгам, отличное от того, которое свойственно трудящемуся буржуа. Парадигмальное выражение этого социального этоса мы находим в поступке герцога де Ришелье, о котором сообщает Тэн[60]: герцог дал своему сыну кошелек с деньгами, чтобы тот научился тратить их, как подобает знатному дворянину, и, когда молодой человек принес ему эти деньги обратно, отец на глазах сына выбросил кошелек в окно. Это — социализация в духе той общественной традиции, которая внушает индивиду, что его ранг налагает на него обязанность быть щедрым. В устах людей придворно-аристократического общества слово «экономия» (économie) в смысле подчинения расходов доходам и планомерного ограничения своего потребления ради сбережения средств имело до самого конца восемнадцатого века, а иногда и в послереволюционные годы несколько презрительный оттенок. Это символ добродетели маленьких людей. Как мы видим, Веблен в своем исследовании «престижного потребления» еще в значительной степени ослеплен некритическим использованием буржуазных ценностей как критерия для оценки экономического поведения в других обществах. Тем самым он закрывает себе путь к социологическому анализу престижного потребления. Он не вполне ясно видит скрывающиеся за ним факторы социального принуждения.
Типы престижного потребления, потребления под давлением конкурентной борьбы за статус и престиж мы встречаем во многих обществах. Известный пример его представляет институт потлача у некоторых североамериканских племен северо-западного побережья — у тлинкитов, хайда, квакиутлей и некоторых других. Посредством его статус, ранг и престиж семьи и связанные с ними социальные привилегии время от времени подвергаются ревизии и, если возможно, подтверждаются обязательными и очень значительными расходами в форме больших пиршеств или больших подарков — прежде всего соперникам семьи в статусе и престиже. Как во Франции, так и в Англии в XVII и XVIII веках бывали периоды ожесточенной конкуренции за статус и престиж в высших слоях общества, которая находила свое выражение, помимо всего прочего, в строительстве роскошных домов (то, что сегодня называется «stately homes»). Правда, в Англии король и двор не были таким центром власти, который превосходил бы все прочие. Поэтому высшие слои английского общества не имели в такой же степени придворного характера, как французские. Поэтому социальные барьеры между прослойками дворянской и буржуазной элиты, укрепление которых во Франции Людовик XIV рассматривал как важное условие своего собственного полновластия и за сохранением которых он все время пристально следил, были в Англии не столь резки и непроницаемы. Специфически английский слой богатых крупных землевладельцев недворянского сословия, «gentry», под давлением непрекращающегося соперничества за общественный статус участвовал в строительстве престижных домов и вообще в статусном потреблении не менее усердно, чем ведущие семейства аристократии. И здесь также был целый ряд семейств, которые подобным образом разорились.
При взгляде издали разорение в таких случаях может показаться просто личной неудачей отдельных семейств. И в известном смысле это, конечно, так и есть. Если кто-то проигрывает в беге наперегонки, то это конечно же означает, что лично он не умеет бегать так же хорошо, как его соперники. Но состязания так устроены, что в них, если только они не заканчиваются вничью, всегда бывают проигравшие. Высшие общественные слои с этосом статусного потребления и сколько-нибудь сильной статусной конкуренцией так устроены, что в них всегда есть ряд семейств, которые постепенно разоряются.
Монтескье создал одну из первых социологических моделей в истории Европы, чтобы объяснить ту регулярность, с которой в поле его зрения разорялись дворянские семейства. Этот закат семей «дворянства шпаги» он представляет как фазу в общественной циркуляции семейств в рамках сословий. При этом он исходит из двух предпосылок, характерных для структуры его общества, равно как и для его собственной сословной принадлежности. Он исходит из того, что законодательные и все прочие барьеры, отделяющие друг от друга различные социальные элиты его общества, остаются в неприкосновенности. По его мнению, различия между ведущими сословными группами французского общества, как и между сословиями вообще, стирать невозможно и не следует. Но в то же время он видит, что в пределах этого жесткого каркаса сословий и их элит происходит постоянная циркуляция семейств, одни из которых возносятся, другие — опускаются.
Одной из самых важных границ, отделяющих два отряда знати во французском обществе — «дворянство шпаги» и «дворянство мантии», — от массы народа, является законодательный запрет на участие в каких бы то ни было коммерческих предприятиях. Такой способ приумножения своих доходов считается бесчестным и влечет за собою потерю титула и ранга. Монтескье считает этот запрет полезным и даже совершенно необходимым в абсолютной монархии учреждением. Каждой из элит — такова его аргументация