[61] — при таком разделении функций достается соответствующее ей общественное вознаграждение, отличное от того, которое получает каждая другая. Именно это дает им стимул:
«Вознаграждение налоговых откупщиков — богатство, а богатства сами себя вознаграждают. Слава и честь служат наградой той знати, которая не знает ничего, не видит ничего, не чувствует ничего более, кроме славы и чести. Почет и уважение — награда высших судебных и административных чиновников, которые не находят на своем пути ничего, кроме работы и еще раз работы, и которые день и ночь пекутся о благосостоянии королевства».
Из этих замечаний достаточно ясно видно, где находится сам Монтескье. Он принадлежит к последней из названных групп — к «мантии» Соперничество между этой чиновной знатью и «дворянством шпаги» отчетливо выражается в его описании. Он редко отказывает себе в том, чтобы, говоря о «дворянстве шпаги», ввернуть несколько иронических замечаний. Но замечания Монтескье еще сдержанны и мягки в сравнении с тем, что порой говорят друг о друге иные представители двух соперничающих формаций знати. Немногие видят так же ясно, как он, что регулярность, с которой разоряются семейства «дворянства шпаги», — не просто проявление личных слабостей, но следствие общественного положения этих семей, и в особенности — их системы социальных ценностей.
Он замечает прежде всего, как неверно было бы отменять закон, запрещающий дворянам обогащаться посредством торговли. Если бы это сделали, то купцов лишили бы главного имеющегося у них побуждения к тому, чтобы зарабатывать много денег: чем предприимчивее купец, тем выше его шансы покинуть купеческое сословие и приобрести себе дворянский титул. Если с помощью своих богатств он поднимается до статуса «дворянства мантии», то несколько позже его семье удается, быть может, выйти и в «дворянство шпаги». Когда это происходит, она довольно скоро оказывается вынуждена снова уменьшить свои капиталы вследствие соответствующих ее сословному положению расходов. Ибо «дворянство шпаги», говорит Монтескье с легким оттенком иронии, это люди, которые всегда думают о том, как им составить состояние, но которые в то же время думают и о том, что позорно приумножать свое состояние, не начав одновременно растрачивать его. Это та часть нации, которая расходует основной капитал своего имущества на то, чтобы служить нации. Если какая-нибудь семья таким образом разорится, она уступает место другой, и эта другая так же точно вскорости начинает истощать свои капиталы.
Так в модели Монтескье замыкается круг, ведущий от обогатившихся буржуазных семейств, вышедших в знать, к нищающим знатным семействам, членам которых в конце концов приходится, возможно, зарабатывать на хлеб собственным трудом и которые, лишаясь, таким образом, своего ранга и своей гордости, вновь опускаются в буржуазный слой, «в на род». Эта модель упрощает реальное положение дел, но в то же время она наглядно показывает, что наряду с прочными границами между иерархически упорядоченными сословиями и их элитами существует и некоторая социальная мобильность, которая делает возможным индивидуальное восхождение и нисхождение семейств из одного сословия в другое и из одной элиты в другую.
Это сочетание косности и мобильности социальной стратификации невозможно понять, не вспомнив, что оно — в той форме, в какой наблюдает его Монтескье, — составляет интегральный элемент абсолютистского механизма господства во Франции. Людовик XIV в юности на собственной шкуре испытал, в какой опасности может оказаться позиция короля, если сословные элиты, и прежде всего элита «дворянства шпаги» и элита высшего судебного и административного чиновничества, преодолевают свою взаимную неприязнь и общим фронтом выступают против короля. Может быть, он извлек уроки и из опыта английских королей, позиция которых оказалась ослабленной и ненадежной в значительной мере благодаря объединенному сопротивлению дворянских и бюргерских групп. Во всяком случае, упрочение и закрепление имеющихся различий, противоречий и соперничества между сословиями и, в особенности, между сословными элитами, а в рамках этих элит — и между различными рангами и ступенями в их иерархии статуса и престижа были одним из неизменных принципов его стратегии власти. Было совершенно очевидно, — как мы и покажем это подробнее в дальнейшем, — что эти противоречия и ревнивое соперничество между могущественнейшими группами элиты в его королевстве составляли одно из основных условий полновластия монарха, называемого «неограниченным» или «абсолютным»[62].
Продолжительное правление Людовика XIV во многом содействовало тому, что специфическая острота и жесткость, какую приобрели сословные отличия и иные различия социального ранга вследствие того, что король постоянно пользовался ими как инструментами своего господства, стали заметны также в мыслях и чувствах соответствующих групп как существенная характерная черта их собственных убеждений. Жесткая конкуренция за ранг, статус и престиж укоренилась в убеждениях, системе ценностей и идеалах подданных; усиленные и ожесточенные таким образом распри и ревнивое соперничество между различными сословиями и рангами и особенно между элитами этого иерархически устроенного общества, подобно машине на холостом ходу, снова и снова воспроизводятся. Это происходит и после смерти Людовика XIV, преемник которого от сознательной игры на этом балансе напряжений и манипулирования им перешел к гораздо более мягкому и не столь последовательному его использованию. Здесь, как и в других случаях, целые группы людей настолько привыкли к установкам, которые были вызваны к жизни или, во всяком случае, подкреплялись поначалу зависимостью этих людей от других, их подвластностью другим, что социальные напряжения и конфликты превратились в нечто обыденное.
То, что выясняется здесь при исследовании отличий и конфликтов между сословными элитами, не в меньшей степени относится и к общественной мобильности, которая, несмотря на все соперничество и различия в ранге, ведет из одного сословного слоя в другой. Восхождение и нисхождение семейств в рамках сословно расслоенного общества также предопределено, прежде всего, социально, то есть оно не есть установление какого-либо короля или другого лица. Как само сословное устройство социальных слоев, так и подъем либо упадок отдельных семей суть, прежде всего, формы проявления имманентной динамики этой общественной фигурации. Но если баланс власти в этой совокупной фигурации людей после ряда схваток между представителями сословий и королей смещается в пользу последних (как это, в конце концов, после многих колебаний, произошло во Франции в XVII веке), то обладатель позиции короля получает возможность управлять социальной мобильностью соответственно своим представлениям об интересах этой королевской позиции, или же просто о своих собственных интересах и склонностях. Людовик XIV делает это вполне сознательно[63]. После его смерти использование этой возможности становится своего рода рутиной, а затем оно снова оказывается в несколько большей зависимости от внутренней борьбы за власть между самими придворными и иными формациями элиты.
Во всяком случае, пока власть, сосредоточенная в позиции короля, остается достаточно большой, короли и их представители в состоянии, даруя дворянские титулы богатым буржуазным семействам, направлять в собственных интересах и по собственному усмотрению их социальное восхождение. Поскольку и они в значительной степени связаны этосом статусного потребления, обязанностью рассматривать свой ранг как главное мерило всех своих расходов, они нередко используют свою привилегию дарования дворянства как источник необходимых доходов.
Так же точно как в рамках подобной фигурации можно контролировать социальное восхождение и им управлять с позиции короля, можно, в известных пределах, с этой позиции контролировать и направлять и социальное нисхождение. Король может своей личной милостью смягчить или предотвратить обнищание или разорение дворянского семейства. Он может прийти на помощь этому семейству, даровав ему должность при дворе, военный или дипломатический пост. Он может открыть ему доступ к одному из доходных мест, которые имеются в его распоряжении. Он может просто преподнести ему денежный подарок, например в форме пенсии. В королевской милости, соответственно, заключен для семейств «дворянства шпаги» один из основных шансов выхода из порочного круга вынужденных представительских расходов, истощавших их капиталы Понятно, что шанс этот никому не хочется потерять, а потерять его можно, если своим поведением не угодить королю. Король, замечает однажды Монтескье, вынуждает своих подданных думать так, «как он хочет» (comme il veut). Если исследовать сеть зависимостей, в которую включены король и его подданные, то нетрудно будет понять, как это возможно.
Значение, которое имеют дома придворных и их устройство в глазах самого придворного общества, выясняется, только если мы поймем эти постройки в их связи со специфической сетью взаимозависимостей, в которую вплетены их владельцы и люди их круга. Понимание этой включенности сегодня затруднено тем, что в развитых индустриальных обществах человек, по крайней мере, имеет возможность утвердить за собой высокий социальный статус и высокий общественный престиж, не подтверждая постоянно этого статуса перед общественностью посредством соответственно богатой и дорогостоящей репрезентации — своей одежды, домохозяйства и всего образа своей жизни. Общественное принуждение к статусному потреблению и конкуренция за престиж, требующая траты денег на статусные символы, конечно, не исчезли. Многое из того, что говорится здесь о придворном обществе, обостряет наше восприятие соответствующих явлений в индустриальных нациях и помогает дать более четкую категориальную формулировку структурных сходств и структурных различий. Общественное принуждение к социальному обособлению через отличительное статусное потребление и конкуренция за престиж и статус, которая осуществляется, в том числе, путем состязательной демонстрации относительно дорогостоящих символов статуса и престижа, наблюдаются, конечно, и в высших слоях индустриальных обществ. Решающее различие заключается в том, что здесь престижное потребление и необходимость репрезентации оказываются делом значительно более приватным, чем в придворно-аристократических обществах. Их связь с центральной для индустриального общества борьбой за власть намного слабее. В таких обществах они уже не встроены непосредственно в механизм власти и уже практически не служат инструментами господства. Соответственно, общественное принуждение к престижному потреблению и к представительству статуса оказывается здесь намного меньше; оно уже не является столь неизбежным, как в придворном обществе.