[81]. Таков был «утренний туалет» короля.
Больше всего бросается в глаза педантичная тщательность организации. Но, как видим, речь шла не о рациональной организации в современном смысле — как бы тщательно ни было определено заранее каждое «посещение». Здесь наглядно представлена такая форма организации, в которой каждый акт получал престижный характер, связанный с ним как с символом того или иного распределения власти. Что в рамках современной общественной структуры большей частью — хотя, возможно, и не всегда — имеет характер вторичных функций, здесь чаще всего имело характер функций первичных. Король использовал свои самые интимные отправления, чтобы установить различия по рангу, оказать знаки милости или явить свидетельства своего недовольства. Тем самым уже намечается вывод: этикету в рамках этого общества и этой формы правления принадлежала очень значимая символическая функция. Нужно проследить шаг за шагом круг придворной жизни несколько далее, чтобы выявить эту функцию и то различие, которое было свойственно этикету как функции короля и одновременно — как функции знати.
Отношение между хозяином и прислугой, которое мы выяснили выше в связи с иерархией жилища, выступает здесь еще в большей степени. Здесь, где мы наблюдаем иерархию по отношению к главному потестарному фактору этого общества — королю, — довольно отчетливо обрисовываются, по крайней мере, в общих чертах, те общественные условия, которые воспитывали и делали необходимым такое отношение. То, что король снимал свою ночную рубашку и надевал дневную, было, без сомнения, функционально необходимо; но в общественном контексте это событие, как мы видели, тут же наполнялось другим смыслом. Король превращал его в привилегию для участвовавших в этом действии знатных особ, отличавшую их от других. Старший спальник имел преимущественное право помогать при этом. Было в точности установлено, что это преимущество он мог уступить только принцу, и никому больше[82], и так же точно обстояло дело с дозволением или правом участвовать в одном из посещений. Это участие и это право не имели никакой полезной цели того рода, о котором мы обычно спрашиваем. Но каждый акт в ходе этой церемонии имел точно определенную по рангу ценность, которая сообщалась участвовавшему в нем лицу, и ценность такого акта — надевания рубашки, первого, второго или третьего посещения и т. п. — в известной мере приобретала самостоятельное значение. Она — подобно тому, как мы отметили это выше о дворе дворца или украшении дома знатного дворянина, — становилась фетишем престижа. Он служил указателем позиции человека в балансе власти между придворными. Этот баланс контролировался королем и был крайне неустойчив. Потребительская ценность, непосредственная польза, заключавшаяся во всех этих действиях, более или менее отступала на второй план или была довольно незначительна. Великое, серьезное и весомое значение этим актам придавала лишь та значимость, которую они сообщали их участникам в рамках придворного общества, та относительная близость к власти, тот ранг и то достоинство, которое они выражали.
Этот «фетишистский» характер каждого акта в этикете достаточно отчетливо сформировался уже в эпоху Людовика XIV. Но при нем все еще сохранялась связь с определенными первичными функциями. Король был достаточно силен, чтобы своим вмешательством всегда суметь предотвратить совершенно «холостой ход» этикета, подавление его первичных функций вторичными[83].
Но позже эта связь во многом ослабла, и характер акта этикета как фетиша престижа выступил явно и неприкрыто. И тогда именно здесь особенно легко обнаружить тот механизм, который произвел на свет этикет и постоянно вновь порождал его в этом обществе. После того как в рамках этикета была создана иерархия приоритетных прав, она поддерживалась уже одной только конкуренцией людей, вовлеченных в эту механику и ею же привилегированных. И разумеется, люди стремились сохранить за собою любую, сколь угодно малую, привилегию и закрепленные в ней возможности обретения власти. Система распространялась сама собою таким же точно таинственным образом, как, скажем, хозяйство, освобожденное от свойственной ему цели обеспечения потребностей. В эпоху Людовика XVI и Марии-Антуанетты люди жили, в общем и целом, все еще при том же этикете, что и при Людовике XIV. Все участники этикета, начиная от короля и королевы и до знатных особ различных ступеней, давно уже лишь нехотя несли его бремя. Мы имеем достаточно свидетельств тому, насколько этот этикет утратил свою ценность в ходе того процесса ослабления связей, о котором мы уже говорили. Тем не менее, до самой революции он продолжал существовать в полном объеме; ведь отказаться от него значило бы всем, от короля до камердинера, отказаться от привилегий, потерять возможности обретения власти и ценностей престижа. Нижеследующий пример наглядно показывает, как этот придворный этикет под конец работал уже совершенно «вхолостую», как вторичные функции власти и престижа, в которые были вовлечены люди, в конечном счете, сумели подавить и первичные функции, которые они под собою скрывали[84]. «Утренний туалет» королевы происходил аналогично «утреннему туалету» короля. Служащая фрейлина двора имела право подавать королеве рубашку при одевании. Дворцовая дама надевала ей нижнюю юбку и платье. Но если случайно приходила одна из принцесс королевской фамилии, то уже ей принадлежало право набросить рубашку на плечи королевы. И вот дамы полностью одели свою королеву. Ее камеристка держала рубашку и только предоставила ее фрейлине двора, как вошла герцогиня Орлеанская. Фрейлина двора возвратила рубашку камеристке, которая только что хотела передать ее герцогине, как вступила в комнату высшая ее рангом графиня Провансальская. Теперь рубашка снова отправилась к камеристке, и только из рук графини Провансальской ее, наконец, получила королева. Все это время она должна была стоять рядом в костюме Евы и наблюдать, как дамы делают комплименты, передавая друг другу ее рубашку. Бесспорно, Людовик XIV никогда не потерпел бы такого подавления этикетом основной цели действия. Однако та душевная и общественная структура, которая, в конечном счете, и производила этот «холостой ход», была заметна уже и в его эпоху.
Эту структуру стоит прояснить подробнее, ибо именно в этой связи мы сталкиваемся со своеобразными чертами того принуждения, которое оказывают друг на друга взаимозависимые люди в составляемых ими группах, подобные коим мы находим также во многих других обществах. Этикет и церемониал, как показал этот пример, все более и более становились таинственным, как призрак, perpetuum mobile, который продолжал существовать и вращаться совершенно независимо от всякой непосредственной полезной ценности. Вперед его двигала конкуренция вовлеченных в него людей за более высокий статус и возможности власти в их отношениях меж собой. Точно так же по отношению к массе исключенных из этого круга ими руководила потребность в иерархически четко распределенном престиже. В конечном счете, эта необходимость борьбы за всегда находившиеся под угрозой возможности обретения власти, статуса и престижа была решающим фактором, в силу которого все участники этой борьбы в иерархически составленной структуре господства взаимно обрекали друг друга на исполнение ставшего для них бременем церемониала. Ни одно из лиц, составлявших фигурацию, не имело возможности инициировать реформу принятого порядка. Любая, самая малейшая попытка ре формы, изменения тонкой системы натянутых отношений неотвратимо производила потрясение, сокращение или даже отмену определенных привилегий и приоритетных прав тех или иных лиц либо целых семейств Покушение на такие возможности власти или тем более отмена их была своего рода табу в господствующем слое этого общества. Такая попытка натолкнулась бы на сопротивление широких слоев привилегированных лиц, которые, возможно не без основания, опасались, что вся структура господства, наделившая их привилегиями, окажется под угрозой или падет, если будет затронута даже малейшая деталь традиционного порядка. И все оставалось по-старому.
Несомненно, церемониал был более или менее обременителен для всех его участников. «Ко двору ходили только нехотя и громко жаловались, когда приходилось идти», — сообщает в конце XVIII века графиня Жанлис[85]. Однако это делали. Дочери Людовика XV должны были присутствовать в спальне короля, когда король снимал сапоги. Тогда они быстро надевали поверх своих домашних платьев шитый золотом кринолин, повязывали на талии обязательный длинный придворный шлейф, прятали все остальное под большой мантильей из тафты и мчались затем вместе с фрейлинами, камергерами и несущими факелы лакеями по переходам дворца к королю, чтобы не опоздать. И потом, как на какой-то дикой охоте, возвращались спустя четверть часа[86]. Бремя этикета несли против воли, но сломить его изнутри не могли, причем не только потому, что соблюдения его требовал король, но по той причине, что к нему было привязано социальное существование самих вовлеченных в его исполнение людей. Когда Мария-Антуанетта начала посягать на привычные правила этикета, против этого запротестовала сама высшая знать. И это на самом деле было более чем понятно, ибо если, например, до сих пор право сидеть в присутствии королевы было привилегией герцогини, то для герцогинь было глубоким оскорблением, если им приходилось видеть, как отныне и дамы ниже их рангом вправе были сидеть в присутствии королевы. И если старый герцог де Ришелье в последние годы старого порядка сказал однажды королю[87]: «При Людовике XIV молчали, при Людовике XV осмеливались шептать, при Вас говорят в полный голос», — то не потому, что он одобрял эту эволюцию, а потому, что осуждал ее. Разрыв цепей означал одновременно для придворной знати распад ее как аристократии. Конечно, кто-нибудь мог бы сказать: «Я больше не участвую в церемониале», — а может быть, некоторые представители знати действительно так и делали. Но это означало в то же время отказ от привилегий, утрату возможностей власти и отступление перед другими. Одним словом, это было унижением и до известной степени — самоотрицанием, если только человек не имел в собственных глазах или не находил в других людях иных источников для оправдания своей ценности и своей гордости, своего самоутверждения и своей особой идентичности.