Если мы пойдем на шаг дальше, то увидим следующие взаимосвязи. В социальном поле, в котором построение социального существования на денежных возможностях и профессиональных функциях стало преобладающей формой поиска средств к существованию, общество, в которое входит в данный момент индивид, является для него относительно заменимым. Уважение и оценка в глазах других людей, с которыми он имеет дело по работе, всегда играют конечно же более или менее значительную роль, но их влияния все же всегда можно до известной степени избежать. Профессия и деньги — сравнительно мобильные источники средств к существованию. Они позволяют — по крайней мере, в буржуазном обществе — перемещаться в пространстве. Они не привязаны к некоторому определенному местоположению.
Совершенно иначе обстояло дело с источниками средств существования при дворе. Специфические черты, характерные до известной степени для всякого «хорошего общества», обнаруживаются здесь в своем самом полном проявлении. Во всяком «хорошем обществе», т. е. во всяком обществе с тенденцией к обособлению от окружающего социального поля — а значит, например, во всяком аристократическом, да и во всяком патрицианском обществе, — сама эта обособленность, принадлежность к данному «хорошему обществу» составляет одну из конституирующих основ личной идентичности, а равно и социального существования. Это проявляется в различной степени в зависимости от сплоченности самого «хорошего общества». Связующая сила слабее, если оно выделяется из буржуазного поля, и сильнее, если речь идет о придворно-аристократическом обществе. Но закономерности структуры «хорошего общества», формирование «сословного этоса» — с различиями в степени и с разнообразными вариациями — заметны и в буржуазном, и в придворном вариантах. Если, к примеру, мы рассмотрим «хорошее общество» высшего дворянства, то мы увидим, в какой степени каждый его член зависит от мнения других принадлежащих к нему людей. Он, невзирая на свой дворянский титул, фактически лишь до тех пор принадлежит к соответствующему «хорошему обществу», пока другие так полагают, а именно рассматривают его как принадлежащего к обществу. Иными словами, общественное мнение имеет совершенно иные значение и функцию, чем в любом обширном буржуазном обществе. Оно имеет решающее значение как источник существования. Примечательным выражением для этого значения и этой функции общественного мнения во всяком «хорошем обществе» является понятие «чести» и его производные. Сегодня в буржуазном обществе оно претерпело существенную трансформацию сообразно с его условиями и наполнилось новым содержанием. Первоначально, во всяком случае, «честь» обозначала принадлежность к «хорошему обществу». Человек обладал честью до тех пор, пока, по «мнению» соответствующего общества, а тем самым и в собственном сознании, он считался принадлежащим к нему. Утратить честь значило утратить свою принадлежность к своему «хорошему обществу». Ее утрачивали по приговору общественного мнения в этих обычно довольно замкнутых кругах, а иногда по приговору специально делегированных представителей этих кругов в форме судов чести. Они выносили приговор с позиций специфического дворянского этоса, в центре которого находилось поддержание всего того, что традиционно служило для соблюдения дистанции по отношению к низшим слоям общества, а тем самым «благородства» как самоценности.
Если такое «хорошее общество» отказывало своему члену в признании принадлежности к нему, если он утрачивал свою «честь», то он утрачивал конституирующий элемент своей личной идентичности. В самом деле, знатный дворянин довольно часто рисковал жизнью за свою «честь», предпочитая скорее расстаться с жизнью, чем с принадлежностью к своему обществу. Это означало, что жизнь для него без выделенности из окружающей толпы — пока оставалась в неприкосновенности власть привилегированного общества — не имела смысла.
«Мнение», которое имели о человеке другие, довольно часто решало здесь вопрос о жизни и смерти, причем зачастую не требовалось даже специального акта — такого, как, например, ритуальное лишение статуса, исключение из рядов или бойкот. Достаточную непосредственную действенность и «действительность» имело в этом случае единое мнение членов общества об отдельном его члене. Здесь мы имеем дело с иным типом того, что оценивается как общественная «реальность» в буржуазном обществе. Даже в его «хороших обществах» угроза лишить члена статуса или исключить его не утратила свою действенность. Однако, в конце концов, обладание капиталом, профессиональные функции и возможности профессионального заработка могут доставить человеку средства к существованию и обеспечить его «реальность», даже если он будет изгнан из буржуазного «хорошего общества». В городских обществах, и особенно в мегаполисах, у индивида, кроме того, имеются возможности уклонения от власти группы, которые лишают социальный контроль со стороны локального, городского «хорошего общества» большой доли той опасности и обязательности, которой он обладает в менее мобильных аграрных кругах или, тем более, в придворном элитарном обществе абсолютистской монархии, где от него просто никуда не скрыться[91]. В оценке придворной аристократии, как мы видели, обладание капиталом было, в конечном счете, средством для достижения цели. Оно имело значение, прежде всего, как условие сохранения общественной «реальности», средоточие которой составляла обособленность от массы людей, статус члена привилегированного слоя и подчеркивающее эту обособленность поведение во всех жизненных положениях, короче — знатность, барственность как самоценность.
Но сами финансовые возможности не конституировали здесь общественной «реальности», независимой от «мнения» других. Здесь принадлежность к обществу зависит от признания ее другими членами. Поэтому и мнение людей друг о друге, и выражение его в поведении людей относительно друг друга как формирующий и контрольный инструмент играют в этом «хорошем обществе» особую роль. Следовательно, ни один принадлежащий к обществу человек не мог уклониться от гнета мнения, не ставя тем самым на карту свою принадлежность к этому обществу, свою элитарную идентичность, средоточие своей личной гордости и своей чести.
Это в особенной степени справедливо там, где члены «хорошего общества» соединены локально, как это было при дворе — в Париже, Версале и всюду, где только имел резиденцию король, — в противоположность французскому поместному дворянству, которое считалось провинциальным.
Это касается — хотя и с известными ограничениями — и «хорошего общества» Англии, где «приличные семьи» и богатейшее буржуазное «gentry», хотя и проводили обычно часть года в своих разбросанных по стране поместьях, но — с колебаниями и перерывами с начала XVII века и довольно регулярно начиная с XVIII века — несколько месяцев в продолжение «сезона» квартировали в столице, в своих лондонских городских домах. Здесь они во всей полноте личных контактов совершенно утверждали себя как «хорошее общество» страны, как «Общество» (Society) с большой буквы. И на этой ярмарке мнений оценивали друг друга и, таким образом, в соответствии с общепринятым кодексом «хорошего общества» в беспрерывном круговороте светских увеселений, разбавленных большой политической игрой парламентских партийных боев, повышали, понижали или теряли свою индивидуальную «рыночную стоимость», свою репутацию, свой престиж, одним словом — возможности обретения власти. В соответствии с распределением власти в английском обществе двор и придворное общество составляли в этом случае отнюдь не центр, но, самое большее, один из центров «хорошего общества». Очень часто в качестве политически-светских центров «Общества» их превосходили другие крупные аристократические дома. Парламент и большая игра партий в его палатах имели в этой структуре господства решающее значение как интегрирующий институт общественных элит.
Не менее четко обнаруживаются эти взаимосвязи между структурой господства и структурой дворянского и «хорошего общества» в Германии. Соответственно смещению центра тяжести власти от центрального правителя — императора — в сторону множества территориальных государей немецкое дворянство не объединилось ни в единое и задающее тон в стране придворное общество во французском смысле, ни в «Общество» в английском смысле. Наряду с офицерским корпусом ведущих полков и задающими общественный тон студенческими объединениями, по крайней мере до 1871-го, а по сути дела и до 1918 года, в областях Германии региональные и локальные «хорошие общества», отчасти группировавшиеся вокруг территориальных дворов, отчасти сформировавшиеся как внегородские сферы общения местных помещиков, играли весьма значительную роль в качестве институтов контроля за поведением, за принадлежностью индивидов к известной среде чести. Однако, хотя дворянское общество Германии в сравнении с французским и английским было несколько разнообразнее, в самих дворянских семействах Империи никогда совершенно не исчезало сознание своей отличительной принадлежности к «свету» и взаимная оценка с точки зрения статуса и престижа. Здесь не было центральной организации общественной элиты типа придворного общества Франции или «Общества» Англии, которые могли служить единым местом формирования норм поведения, местом обмена общественным мнением о «рыночной стоимости» отдельных членов в разговорах с глазу на глаз (это, впрочем, не относится к самой высшей имперской знати, которая, будучи достаточно малочисленной, не признавала к тому же региональных и территориальных границ; ее представители регулярно находили повод для личных контактов). Но отсутствие такой центральной организации в Германии было компенсировано, прежде всего, относительно строго контролируемыми росписями происхождения и принадлежности в форме книг. Кроме того, отсутствие ее компенсировалось и особым воспитанием, благодаря которому каждое поколение было полностью в курсе дела относительно происхождения, статуса в многоликой дворянской иерархии и «котировки» престижа каждого принадлежащего к обществу семейства как с точки зрения собственного ранга, так и с точки зрения регионального общественного мнения. И, наконец, отсутствие единого двора компенсировалось множеством неформальных перекрестных объединений между более прочно спаянными региональными дворянскими обществами. Впрочем, специфические формы эксклюзивности многих групп немецкой знати, которая, в отличие от парижского придворного общества и лондонского «Society», выражалась не просто в строгом соблюдении различий в ранге, но довольно часто в совершенной «интимности», в более или менее строгом исключении бюргерства из нормального общественного обихода, препятствовали всестороннему проникновению дворянских форм поведения в буржуазные общественные слои, которое можно было в течение некоторого времени наблюдать как во Франции, так и в Англии. Только в определенных, относительно ограниченных областях высшие бюргерские слои Германии переняли поведенческие ценности своей знати, как, например офицеры и студенты — специфическое понятие «чести». Традиционное презрение к коммерческому заработку или презрение к городской жизни, отголосок которого звучит в таком понятии, как «огорожанивание» (Verstadterung), даже когда его употребляют старые буржуазные городские слои, также передалось, отчасти посредством своих устойчивых форм, от знати к предпринимательской и занятой наемным профессиональным трудом буржуазии.