В конечном счете, это многообразие немецких элитарных «хороших обществ» и отсутствие относительно единообразного порядка ранга и статуса проявляются и в буржуазно-городских «хороших обществах». Таких было и есть в Германии немало. Даже с превращением Берлина в столицу Империи одно отдельное городское «хорошее общество» вовсе не получило превосходства как некий моделирующий центр, принадлежность к которому придавала бы его членам особенный престиж. Берлинское общество никогда не обладало таким же единством и таким же приоритетом перед всеми провинциальными «хорошими обществами», как, скажем, лондонское «Общество», в котором встречались элементы поместного дворянства, придворной знати и землевладельческой, равно как и городской буржуазии. В большей части крупных немецких городов развилось — и сохраняется по сей день — свое собственное буржуазное «хорошее общество». В каждом есть своя собственная иерархия ранга и статуса. Каждая семья может попытаться перебраться из одного в другое, например из «хорошего общества» Мюнстера в устроенное, впрочем, совершенно иначе «хорошее общество» Гамбурга. Но до самого недавнего времени, когда именно эта сторона начала, похоже, несколько изменяться, вновь прибывших на первых порах принимали на испытательный срок. Во всяком случае, они занимают место ниже, чем «старые добрые семейства». Ибо «древность» семей в смысле продолжительности их принадлежности и известности как респектабельного и уважаемого семейства является во всяком «хорошем обществе» заслугой, престижной ценностью, которая имеет значительный вес при определении места семьи во внутренней статусной иерархии «хорошего общества».
Но даже если характер и структура различных «хороших обществ» в Германии изменчивы и часто весьма различны, существуют — или были до некоторого времени — определенные единые критерии принадлежности к таковому. Одним из самых характерных среди этих критериев была, а может быть, остается еще и сегодня в Германии способность получить сатисфакцию. Понятие личной чести, которую следует защищать с оружием в руках от посягательств тех, кто принадлежит к тому же общественному слою (тогда как не принадлежащих к нему игнорируют или — как то случилось однажды с Вольтером, когда он вызвал на дуэль одного оскорбившего его знатного человека, — велят своим слугам высечь их), развилось поначалу в дворянских кругах с сильными военными традициями. Впоследствии оно распространилось в Германии и в бюргерской среде, особенно в буржуазно-офицерских и академических кругах. Способными к сатисфакции считались все мужчины, от представителей высшей немецкой знати до студентов бюргерского сословия и «старой гвардии», молодежных союзов и других общественно признанных объединений, вплоть до купцов, если они были офицерами-резервистами. Им нельзя было отказать в получении сатисфакции посредством оружия в случае оскорбления, независимо от того, из какой местности Германии они были родом. Принадлежность к «хорошему обществу», которую в случае знати было относительно легко контролировать, доказывалась в этом случае для буржуазных сословий принадлежностью к определенному полку или к определенному объединению; она же часто определяла и выбор секундантов. Разнообразие и пестрота множества «хороших обществ» сглаживалась здесь, следовательно, тем, что все они, вместе взятые, составляли в известном смысле общество людей, способных к сатисфакции, которое держалось на сети относительно известных объединений и союзов. Это общество изолировалось от находившейся под ним массы тех, кому не нужно было давать сатисфакцию.
Этого краткого сравнительного экскурса о различиях между «хорошими обществами» в разных странах будет, наверное, достаточно здесь, чтобы поместить исследование одного отдельно взятого «хорошего общества» — придворного общества ancien régime в более широкий ассоциативный контекст. Как видим, дело здесь не в том, считаем ли мы положительным феномен «хорошего общества» или считаем ли мы определенное «хорошее общество» лучшим, чем другое. Ценностные вопросы такого рода только искажают представление о «Как» и «Почему» в подобных явлениях. Именно это последнее здесь — самое главное.
В то же время подобные сопоставления делают более понятной особенную зависимость положения придворных людей от господствующего мнения их общества. В иных «хороших обществах» есть некоторые возможности уклониться от гнета общества и его мнения. Однако придосмысленно и достойно, не утратив престижа в собственном сознании. Только в этом одном придворном обществе принадлежавшие к нему люди могли сохранить то, что в их собственных глазах придавало их жизни смысл и направление. Они сохраняли здесь свое социальное существование как придворные, дистанцию от всего прочего населения страны, свой престиж, а тем самым и центр своего самовосприятия, своей личной идентичности. Они не только прибывали ко двору, потому что зависели от короля, но и оставались в зависимости от короля потому, что, только придя ко двору и живя среди придворного общества, они могли сохранить свою дистанцию от всех других. От сохранения этой дистанции зависело спасение их души, их престиж как придворных аристократов, короче, их общественное существование и их личная идентичность. Если бы для них были важны в первую очередь денежные возможности, то коммерческой деятельностью или деятельностью в качестве финансистов они намного лучше смогли бы достичь своей цели, чем при дворе. Но поскольку для них в первую очередь было важно сохранение своего элитарного характера и своего ранга в придворном обществе, то они не могли уклониться от поездок ко двору и непосредственной зависимости от короля. Соответственно, у них и не было возможности избежать гнета придворного мнения. Именно потому, что они полностью, без каких-либо возможностей уклониться были привязаны к этому обществу, мнение и выражающее это мнение поведение других придворных людей имели для них то исключительное значение, о котором шла речь выше.
Если, таким образом, необходимость сохранения дистанции с внешним миром привязывала каждого придворного человека ко двору и вовлекала его в придворную механику, то внутри придворного общества сила конкуренции постоянно подталкивала человека вперед. Это была с точки зрения ее решающей мотивации конкуренция за престиж, однако не за престиж вообще: поскольку возможная мера престижа была точно ранжирована в соответствии с иерархическим строем этого общества, люди в нем конкурировали в каждом случае за ранжированные возможности престижа, или, иными словами, за ранжированные возможности власти. Ибо больший или меньший престиж, которым обладает человек в фигурации, его «котировка» среди других есть выражение его веса в многополярном балансе сил в его фигурации, выражение большей или меньшей возможности того, что он будет оказывать влияние на других или будет принужден подчиняться их влиянию.
Но шансом достижения определенного положения в этом обществе становилось все, что вообще играет некоторую роль в отношениях между людьми. Возможностью завоевания престижа становился ранг, наследственная должность и древность «дома». Условиями достижения престижного положения становились деньги, которыми владели или которые получали. Милость короля, влияние у фаворитки или у министров, принадлежность к особой клике, заслуги полководца, остроумие, хорошее поведение, красота лица и т. д. — все это становилось возможностями обретения большего престижа, комбинировалось в отдельном человеке и определяло его место в имманентной иерархии придворного общества.
В этом выражается своеобразная ценностная установка и образ поведения придворного человека, которую Сен-Симон однажды описал следующим образом[92]: при дворе никогда не важна сама вещь, но всегда важно то, что она означает по отношению к определенным лицам. Снова обнаруживается то, какой смысл имели для придворного человека этикет и церемониал. Эта механика легко может показаться нам бессмысленной, потому что мы не находим в ней предметной соотнесенности, какой-либо вне ее существующей пользы или цели, к которой она относится. Мы обычно склонны рассматривать всякого человека по его предметной функции. Но придворное общество расставляло акценты прямо противоположным образом. В то время как мы с охотой овеществляем или опредмечиваем все личные качества, придворные люди персонифицируют вещь, ибо для них всегда в первую очередь были важны лица и их взаимное положение. А следовательно, и в пределах этикета они собирались вместе не «ради некоторого дела». Их присутствие и демонстрация их престижа, дистанцирование от низших рангом, признание этой дистанции высшими их рангом — все это было для них достаточно самоценно. Но именно в этикете это дистанцирование как самоцель находит себе законченное выражение. Оно составляло действие придворного общества, в котором взаимно сопоставлялись ранжированные возможности престижа. И в каждом случае исполнители этикета демонстрировали в этом действии себя самих как носителей этих возможностей престижа, выявляя тем самым дистанцирующее отношение, которое в одно и то же время соединяло их между собою и отделяло их друг от друга. Таким образом, во всем поведении они сохраняли и демонстрировали известную всем иерархию, относительную значимость при дворе, которую они признавали друг за другом.
Практикуемый этикет есть, иными словами, самоописание придворного общества. В нем каждому индивиду, и прежде всего королю, указано на его престиж и его относительное положение во власти. Общественное мнение, конституирующее престиж индивида, выражается в рамках общего взаимодействия индивидов по определенным правилам относительно друг друга. А в этом общем взаимодействии одновременно выявляется экзистенциальная привязанность отдельных придворных людей к обществу. Без поддержки в поведении престиж ничего не значит. Огромная ценность, которую приписывают признанию относительного престижа каждого, соблюдению этикета, есть не ценность «формальностей», но ценность самого жизненно необходимого для личной идентичности придворного человека.