Эта взаимосвязь между придворной рациональностью и классицизмом, которую, конечно, стоило бы развить в отдельном исследовании, проявляется не только во Франции. В видоизмененном виде она присутствует и в классицизме Германии. Придворная культура есть единственная действительно значительная культура, которую создали немцы в новейшее время. И здесь также мы встретим — правда, при совершенно ином отношении восходящих буржуазных слоев ко двору, чем во Франции XVII века, — по крайней мере, как идеал, немалую часть обозначенных выше придворных характеров. Это хладнокровие, сдержанность аффектов, спокойствие и благоразумие и, не в последнюю очередь, та специфическая торжественность, которой придворные люди выделялись из массы других[107].
Придворная рациональность порождает, далее, целый ряд движений, направленных против нее, причем и в самом придворном обществе. Таковы попытки эмансипации «чувства», которые всегда суть в то же время попытки эмансипации индивида от определенного общественного давления. Во Франции XVII века они, по крайней мере внешне, всегда заканчивались поражениями (например, мадам Гюйон, Фенелон и пр.). Именно в связи с этими движениями протеста выясняется, как важно проверить социальное поле на предмет того, насколько его структура допускает и делает возможным свободный ход «чувства»; далее, в каком направлении она делает возможным такой свободный ход и в какой мере его структура наказывает за эмансипацию и свободный ход «чувства» социальным крахом или, во всяком случае, социальной деградацией. Именно это происходит при дворе.
Мы не сумеем понять Руссо и его влияние, его успех в обществе, если не будем понимать его также как протест против придворной рациональности и против подавления «чувства» в придворной жизни. Тщательный анализ распада, в котором находился «высший свет» в течение XVIII века, разъясняет нам также и с этой стороны те структурные изменения, которые отныне допускали в определенных — отнюдь не во всех — душевных слоях относительную эмансипацию спонтанных эмоциональных влечений и одновременно с тем делали возможной теорию автономии «чувства».
Наконец, укажем еще на то, что и сознательный интеллектуальный рационализм XVII и XVIII веков, который мы обыкновенно обозначаем несколько неясным словом «Просвещение», отнюдь не следует понимать только в связи с буржуазной капиталистической рациональностью. К нему ведут четкие коммуникативные пути и от придворной рациональности. Их было бы довольно легко выявить, например, применительно к Лейбницу и не так уж трудно — у Вольтера.
Если мы, таким образом, увидим возникновение некоторых «основных личных характеристик», или, как это порой называют, «духа», придворных людей из структуры общества, из фигурации, из того переплетения взаимозависимостей, которое они образуют друг с другом, если мы поймем, как они интенсивнее всего и с наибольшим богатством оттенков артикулировали сами себя и свои выражения в совершенно иной сфере, в совершенно ином направлении, нежели мы, потому что именно это направление, эта сфера артикуляции были для них жизненно важны, — мы заметим одновременно и некоторые черты той траектории развития, которая ведет от этого образа человека к нашему, а вместе с нею и то, что мы приобрели и что потеряли в этой трансформации.
Формы жизни и возможности переживания, которые таил в себе ancien régime с его двором и его придворно-сословным обществом, так же мало непосредственно доступны пониманию большинства людей в национально-государственных индустриальных обществах, как и формы жизни более простых обществ, которыми занимаются этнологи. Чтобы вновь воспроизвести их для себя, хотя бы только мысленно, нужно, как видим, некоторое усилие. Немногие дворы Европы нашего собственного времени также суть нечто существенно иное, чем дворы и придворные общества XVII и XVIII веков. Они — органы общества, ставшего буржуазным. Тем не менее, многое от той формы, которую придало людям придворное общество этих столетий, от придворного обличья всего того, чем окружают себя люди, будь то мебель или дома, живописные полотна или одежда, формы приветствия или общественный этикет, театр или стихи, еще живет в XIX и даже в XX веке. Но наследство придворного общества претерпело при буржуазном строе своеобразную таинственную трансформацию. В новом массовом обществе это наследство было в специфической форме огрублено и очищено от его первоначального смысла[108].
Ибо двор и сконцентрированное вокруг него «хорошее общество» ancien régime были на Западе последними относительно замкнутыми общественными образованиями, люди в которых — в смысле рационального хозяйствования и домохозяйствования — не работали и не считали — в смысле рационального ведения хозяйства и дома. Они были, в сущности, если только позволительно именовать их по способу получения дохода, разновидностями рантье. При этом у людей «хорошего общества» и двора были не только время, влечение и усердие для детального оформления тех сфер, которые в XIX веке с усиливающейся дифференциацией человеческой жизни на профессиональную и частную области под давлением рационального хозяйствования утратили значение как фрагменты частной жизни. Их вынуждала к этому детальному оформлению жизни необходимость в самоутверждении, с усиливающейся дифференциацией человеческой жизни на профессиональную и частную области, под давлением рационального хозяйствования утратили значение как фрагменты частной жизни. Их вынуждала к образу жизни рантье. Как предпосылка признания и восхождения в их обществе, социальная конвенция и фактор конкуренции за престиж эти качества оказывались для них просто необходимыми.
Поведение буржуа XIX века определялось прежде всего необходимостью профессиональной деятельности, которая требовала более или менее упорядоченного труда и высокой степени рутинизации аффектов. Манера поведения людей и их взаимное отношение формировались теперь в первую очередь исходя из требований профессии. Здесь находился центр того принуждающего воздействия, которое оказывали общественные взаимозависимости людей на отдельного человека. Тем самым изменились не только свойства и способы поведения, которые развивало общество в отдельных своих членах. Кроме этого, многое из того, что в человеческих отношениях и манерах находилось под давлением господствующих взаимозависимостей людей и получило в ancien régime весьма определенный отпечаток и детальное и тщательное оформление, попало теперь в сферу, которая более не находилась в центре того, что подлежало общественному оформлению. Для людей «хорошего общества» времен ancien régime весьма определенная чеканка, детальное и тщательное оформление, находилось теперь в сфере, которая более не располагалась в центре того, что подлежало общественному оформлению. Для людей хорошего общества времен ancien régime со вкусом устроенный дом и парк, более элегантное или, смотря по моде, более интимное украшение комнат в смысле соответствия с общественной конвенцией или, скажем, дифференциация и осуществление отношений между мужчиной и женщиной, вплоть до последних деталей, были не только охотно исполняемыми личными увеселения ми, но жизненно важными требованиями социального общения. Владение ими было условием общественного уважения, успеха в обществе, занимавшего для них место нашего профессионального успеха. Только взгляд на этих нетрудящихся, живущих за счет рент придворных людей может объяснить нам, что означает упомянутый выше раскол новой общественной жизни на профессиональную и частную сферы для облика людей позднейшего времени и для переработки наследства, доставшегося им от предшествующих веков. Почти все, что детально оформляло придворное общество XVII и XVIII веков, будь то танец, расстановка акцентов в приветствии, формы светского обхождения, картины, которыми украшали свой дом, жесты ухаживания или «утренний туалет» дамы, — все это более и более отходило теперь в сферу частной жизни. Именно в силу этого оно перестало находиться в центре тенденций, формирующих общественную жизнь. Правда, частная жизнь буржуазного человека, несомненно, не осталась в стороне от общественных принуждающих факторов. Но дающую уверенность общественную фиксацию она получала лишь как бы косвенно из той сферы, которая теперь в первую очередь тесно связывала между собой людей, — из их профессионального положения. Однако способы поведения в профессиональной жизни закреплялись теперь совершенно иначе и совершенно в иной степени, чем формы частной жизни. Именно они, прежде всего, подлежали теперь расчету, детальному оформлению и тщательной акцентировке.
Сосредоточенное вокруг двора «хорошее общество — времен ancien régime развивало, конечно, как и всякое другое общество, в принадлежащих к нему людях лишь вполне определенные аспекты из всего необозримого множества возможных человеческих черт. Составлявшие ее люди были, как и все, развиты лишь ограниченно — в своих индивидуальных рамках, но также и внутри специфических пределов и возможностей этого особенного общественного поля. Однако хоть сколько-нибудь развитых в этом смысле людей хорошее общество», как целое, охватывало одинаково непосредственно и с одинаковой интенсивностью. Люди в этом обществе жили не так, как в буржуазном. У них не было возможности, находясь по десять или двенадцать часов в день непосредственно в свете и под контролем общественности, удалиться затем в более частную сферу. В последней поведение также формируется в зависимости от правил публичной деятельности, но уже не столько всепроникающим обществом и светским общением, сколько безличным кодексом и тем, что выпадает для частного времени жизни от совести, строй которой ориентирован прежде всего на профессиональный успех и профессиональную работу.
Несомненно, разделение общественной и частной жизни проявилось уже в XVIII веке, а в слоях, не столь близких к вершине, еще раньше: однако в полном объеме оно стало возможно лишь в городском массовом обществе. Дело в том, что только здесь индивид, пока он не вступал в прямой конфликт с законом, мог избежать до известной степени общественного контроля. Во всяком случае, для людей придворного общества XVII и XVIII веков в самом широком смысле слова этого разделения еще не существовало. Успех или неудача их поведения, которые затем сказывались и в их частной жизни, решались не в профессиональной сфере: поведение их в любое время и во все дни могло оказаться решающим для их положения в обществе, могло означать успех или неудачу в обществе. А в этом смысле, следовательн