Таково положение дел, картина которого только искажается от некритического использования таких слов, как «социальные условия», «дух времени», «среда» и многих родственных им понятий. Термин «интеракция» в его сегодняшней версии также не отвечает фактам, доступным непосредственному наблюдению. Подобно социологическому понятию «акции», или «деятельности», содержание понятия «интеракция» далеко не столь очевидно и однозначно, как может показаться на первый взгляд. Если первые два термина наводят на мысль, что характер и направление деятельности следует объяснять только лишь инициативой действующего индивида, то понятие «интеракция» означает, что этот характер возникает только лишь из инициативы двух изначально независимых индивидов — «ego» и «alter», «Я» и «Другого» — или из столкновения многих изначально независимых индивидов.
Предшествующие исследования достаточно ясно показывают, почему теории акции и интеракции мало способствуют эмпирическим социологическим исследованиям. В их основе лежит один и тот же образ человека, который также негласно стоит у истока многих исторических исследований в классической манере, — образ отдельных людей, каждый из которых, в конечном счете, абсолютно независим от всех прочих, — индивид в себе, «homo clausus».
Социологическая теория взаимной зависимости, служившая путеводной нитью для предшествующих исследований и получившая, в свою очередь, точность и ясность благодаря подобным исследованиям, намного строже придерживается фактов. Она исходит из того наблюдения, что каждый человек с детства принадлежит ко множеству зависящих друг от друга людей. В той сетке взаимосвязей, в которую он попадает с рождения, в различной степени и по различным образцам развивается и утверждается его относительная автономия как индивида, который самостоятельно принимает решения. Если при изучении общественно исторических феноменов мысль исследователя остановится на действиях и решениях отдельных людей (словно их возможно понять без соотнесения с зависимостями соответствующих индивидов, с сетью взаимосвязей, образуемых ими с другими индивидами), то будут искажены именно те аспекты человеческих отношений, которые образуют прочную рамку человеческих «интеракций». Анализ сети взаимных зависимостей, в которой находился столь могущественный король, как Людовик XIV, является хорошим примером той степени достоверности, которой можно добиться при их рассмотрении. То, о чем шла речь ранее, повторимся, есть модель этой сети взаимных зависимостей, модель проверяемая и нуждающаяся в проверке. Но, проводя подобный анализ фигураций, мы направляем исследование общества и истории по такому пути, который позволит достичь большей преемственности исследований. Обнаруживающиеся здесь взаимосвязи не определяются идеалами исследователя. Чтобы заметить их, чтобы ясно и отчетливо их обозначить, довольно часто приходится отвлекаться от своих собственных идеалов. Если бы речь шла не о людях, можно было бы сказать: здесь мы проникаем в саму вещь. Взаимная зависимость короля и его придворных — это данности, которые можно найти, но нельзя изобрести.
Но когда указываются человеческие взаимосвязи, не лишаются ли люди своей «свободы»?
Невозможно узнать, что означает слово «свобода» в самом общем его смысле, пока не станет лучше осознаваться то принуждение, которому люди подвергают друг друга, и прежде всего — социально оформленные потребности людей друг в друге, которые ставят их во взаимную зависимость. Понятия, которыми мы располагаем сейчас для обсуждения вопросов такого рода, в особенности само понятие «свободы», еще слишком слабо дифференцированы, чтобы ясно и отчетливо выражать то, что представляется нашему взгляду, когда мы «вживую» наблюдаем людей (себя самих) в их общении друг с другом.
Могущественный король, в силу имеющегося у него потенциала власти, обладает более обширной сферой свободы в принятии решений, чем любой из его подданных. В этом смысле можно было бы, вероятно, сказать, что он свободнее любого из своих подданных. Проведенное выше исследование вполне ясно показывает, что могущественный властитель хотя и может быть, вероятно, назван в этом смысле «более свободным», но «свободным», несомненно, назван быть не может (если «свободный» означает «независимый от других людей»). Конечно, именно властитель, может быть, более всего приближается к идеальному образу действия индивида, основанному на свободном решении. Однако нет ничего более показательного для проблемы взаимной зависимости людей, чем то, что каждый поступок властителя, в силу его обращенности на других людей, которые могут противиться или, во всяком случае, реагировать не таким образом, как ожидается, ставит одновременно властителя в зависимость от подвластных ему людей. Именно это и выражает понятие взаимной зависимости: как в шахматной игре, каждое относительно независимо избранное действие одного индивида представляет собою ход на шахматной доске общества; он вызывает ограничивающий независимость этого индивида и демонстрирующий его зависимость ответный ход другого индивида или, что часто случается, ответный ход многих других индивидов. Каждый живой и обладающий хоть каким-то духовным потенциалом человек, даже раб, даже скованный цепями пленник, имеет некоторую меру автономии, или, если предпочесть более драматичное выражение, сферу свободы. То, что даже у пленника есть некоторая мера автономии, понимается порой романтически приукрашено, как доказательство метафизической свободы человека вообще. Но идея абсолютной свободы отдельного человека безотносительно всех его связей с другими людьми имеет значение, прежде всего постольку, поскольку льстит самоощущению человека. Если оставить в стороне все метафизические или философские спекуляции о «проблеме свободы», которые невозможно подтвердить и подкрепить ссылкой на поддающиеся исследованию и наблюдению феномены, то мы обнаружим перед собою любопытный факт. Хотя и можно наблюдать различные степени независимости и зависимости (или, выражаясь иначе, власти) людей в их взаимных отношениях, нигде не наблюдается абсолютной степени ни той, ни другой. Кроме того, обыкновенно дело обстоит так, что относительно независимый поступок одного чело века ставит под вопрос относительную независимость других; он влияет на постоянно колеблющееся, неустойчивое равновесие между людьми Можно достаточно уверенно предсказать, что в следующей фазе развития науки исследователи все чаще будут отказываться от употребления абсолютных и застывших понятийных полярностей вроде «свободы» и «необходимости» и обратятся к проблемам равновесия.
Но, таким образом, мы уже подступаем к тем проблемным областям, которые выводят нас за поставленные рамки. Сказанного выше будет пока достаточно для понимания того, что понятия «свободы» и «детерминированности», которые часто употребляются в традиционных спорах о такого рода абсолютных альтернативах, слишком грубы и слабо дифференцированы, чтобы представлять в дальнейшем какую либо ценность при исследовании наблюдаемых феноменов человеческой жизни. Традиция, господствующая в этих спорах, придерживается крайне искусственного и потому непригодного подхода к решению проблемы. Она ставит в фокус исследования обособленного человека, который зависит всецело от себя самого и кажется абсолютно независимым от всех других людей. И обсуждают в таком случае либо свободу, либо детерминированность именно этого искусственного продукта человеческой фантазии Исследования и споры можно вывести из полумрака таких коллективных фантазий, только поставив их на социологическую основу. Иными словами, за точку отсчета надо принять не отдельно взятого, абсолютно независимого чело века, а то, что мы действительно можем наблюдать: множество взаимозависимых людей, образующих специфические фигурации, например двор. При таком подходе к проблеме исчезает барьер, который столь часто сегодня отделяет друг от друга обсуждение теоретических и эмпирических проблем. Детальное исследование одного-единственного общества дает, как видим, материал для исследования общей, теоретической проблемы относительной зависимости или независимости индивидов в их взаимных отношениях, а это последнее исследование, в свою очередь, способствует уточнению первого. Проблемы, выявляемые при социологическом исследовании могущественного властителя, в этой связи особенно показательны. Если вместо двух абсолютных и диаметрально противоположных друг другу понятий, таких как свобода и детерминированность, поставить в фокус наблюдения проблемы степени и равновесия, то окажется, что проблема свободы и проблема фактического распределения власти между людьми более тесно связаны между собою, чем это представляется обычно.
VIIСтановление и эволюция придворного общества Франции как следствия смещения центров власти в обществе в целом
Всякая форма господства является выражением некоторой социальной борьбы, закреплением такого распределения власти, которое соответствует исходу этой борьбы. Момент этого закрепления, состояние общественного развития при возникновении режима оказывается при этом определяющим для его специфической формы и его дальнейшей судьбы. Так получилось, что, например, прусский абсолютизм, который приобрел устойчивую форму значительно позднее и окончательно включил феодальную знать в систему своего господства намного позднее, чем абсолютизм французский, в ходе этого закрепления и включения мог создать такую институциональную конструкцию, для которой в пору рождения французского абсолютного режима еще отсутствовали предпосылки не только в самой Франции, но и во всей Европе.
Этим двум абсолютистским системам господства предшествовала борьба между королями и феодальной знатью. В этой борьбе знать как во Франции, так и в Германии утратила свою относительную политическую самостоятельность, но то, что были способны и что хотели сделать с нею в XVIII веке короли Пруссии, не было похоже на то, что могли и хотели совершить с помощью новоприобретенной и требующей новых гарантий власти французские короли в XVII столетии. Здесь обнаруживается явление, наблюдаемое в истории довольно часто: страна, развившаяся в каком-либо отношении позднее, принимает и образует при решении институциональных проблем более зрелые формы, чем другая страна, которая до сих пор ее опережала. Многое из того, что мог создать в своей стране Фридрих II, — например, характер введенных им чиновничества и администрации — получило свой аналог во Франции только благодаря Революции и позднее Наполеону; они, в свою очередь, также сумели решить во Франции проблемы, с которыми Пруссия, а за ней и Германия справились лишь значительно позже. Для судьбы, для «физиономии» наций имеет чрезвычайно большое значение,