когда — а это всегда означает в то же время и как в них ставятся и решаются те социальные проблемы, которых не минует ни одна крупная западноевропейская страна. Короли отнюдь не стояли в стороне от этой исторической судьбы. Она диктовала им проблемы и задачи, она направляла их природные дарования в том или ином направлении. В чем-то эти поставленные судьбою задачи их душили, а в чем-то — давали им возможность развернуться в полную силу. И короли, как каждый индивид вообще, были подвержены действию тех принуждающих факторов, исток которых заключается в феномене взаимной зависимости людей. Даже их неограниченная власть была выражением и следствием этих факторов.
Конечно, очень многое побуждает нас к тому, чтобы считать королей людьми, стоящими вне общественной судьбы и вне переплетений общественных отношений, потому что они, как кажется, не принадлежат непосредственно ни к одному общественному слою своих народов Во всяком случае, мы бываем склонны объяснять мотивы и направления их действий и поведения только их личными качествами — например, врожденными задатками. Бесспорно, в прежние времена их место в социальном поле, имеющиеся у них возможности для реализации своих личных качеств — короче, тип их включенности в общественное целое часто был весьма неординарным. Но по-своему и они были включены в сеть человеческих взаимосвязей. Каждый король, или ряд королей, являлся частью определенной общественной традиции. Независимо от того, были ли эти короли великими или незначительными, образ их поведения, тип их мотиваций и целеполаганий был в каждом случае сформирован их специфической социальной биографией, их отношениями к тем или иным социальным слоям и поколениям. Некоторые из них — например, Наполеон I или Фридрих II Прусский — стали инициаторами социальных преобразований или трансформации государства, поэтому их мотивации и тип их поведения как властителей в эпоху слома традиции были неоднозначны. Между тем другие правители могут быть однозначно отнесены к тому или иному типу, как, скажем, французские короли эпохи старого порядка: они по типу своего поведения, по своим мотивациям, своему этосу были и остались придворными аристократами, представителями того социального слоя, который нам потому только приходится негативно и бесцветно обозначать как слой без трудового дохода, как нетрудящийся слой, что буржуазный язык нашего времени придал соответствующим положительным качествам оттенок предосудительности.
Французский король ощущал себя дворянином — «первым дворянином» (le premier gentilhomme)[139], как он говорил. Он был воспитан в дворянских нравах и умонастроении, его поведение и мышление были сформированы этой нравственной культурой. Это явление не будет вполне понятно нам, если мы не проследим происхождение и развитие королевской власти во Франции от ее зарождения через все средневековье. В данном контексте мы этого сделать не можем. Здесь важно только усвоить, что в этой стране — именно потому, что в ней, в противоположность многим немецким государствам, через все средневековье вплоть до Нового времени без значительных перерывов тянулась прочная и богато развитая традиция дворянской этики, — король, будучи звеном этой традиции и нуждаясь для ее исполнения в общении, в обществе людей, воспитанных в тех же нравах, что и он сам, был скован этой традицией прочнее, нежели короли в тех странах, где между средневековьем и Новым временем пролегает более глубокий рубеж или в которых дворянская этика получила не столь богатое и своеобычное развитие.
Не менее важно, однако, второе обстоятельство, которое связано с этим первым и которое легко упустить из внимания. Французские короли в продолжение целых столетий, вплоть до Генриха IV и даже до Людовика XIV, вели с попеременным успехом постоянную борьбу — хотя и не со всем дворянством, ибо отдельные части знати всегда сражались на их стороне, но, по крайней мере, с высшей знатью и ее приспешниками. И весь образ дворянской этики с необходимостью изменялся, по мере того как победа в этой борьбе клонилась на сторону королей и как эта этика — в противовес прежнему многообразию — все более определялась одним центром, в Париже, и одним социальным органом — королевским двором Но короли, способствовавшие таким образом этому изменению дворянской этики, были в то же время сами затронуты этим изменением, по мере того как оно совершалось. Они никогда не стояли вне дворянства, как стояла, например, вне его впоследствии буржуазия. Об этой последней с некоторым основанием можно сказать, что она постепенно перестала ориентироваться на образцы дворянской этики и, в конце концов, перестала понимать дворянские манеры и, таким образом, как носитель собственной, недворянской установки победила дворянство извне. Но то, что совершилось во Франции XVI и XVII веков — когда была установлена неограниченная монархия, когда короли укротили крупную и мелкую знать, — было в известном отношении не чем иным, как постепенным смещением центра тяжести в пределах одного и того же социального слоя.
Из рассеянного по всей стране дворянства выросла, как его центр и задающая тон сила, сконцентрированная вокруг короля придворная знать. И как основная масса дворянства превратилась, таким образом, из рыцарей в придворных сеньоров и грансеньоров, так же претерпели трансформацию и короли. Франциск I был еще королем-рыцарем, «l е roi chevalier»[140]. Он любил турниры, он любил охоту; война была для него блестящей рыцарской игрой, в которой он рисковал своей жизнью как храбрый шевалье, ибо это было частью рыцарски-дворянской конвенции, это было частью его чести, и он был обязан, он чувствовал себя как король обязанным этим законом рыцарского поведения, подобно всякому другому рыцарю.
Аналогично обстояло дело еще и с Генрихом IV, который однажды — еще будучи предводителем гугенотов и великим вассалом королей Франции — по получении известия о военных приготовлениях противников предложил свои услуги, чтобы в личном поединке решить спор с их предводителем, герцогом де Гизом[141]: «Неравенство ранга не должно мне в этом помешать». Один против одного, двое против двоих, десятеро против десятерых или двадцать человек против двадцати они бы сражались оружием, которое употребляется обычно между рыцарями в поединке за дело чести. Так он говорил. Достигнув власти, он как бы воплотил в себе переход от позднерыцарского типа короля к другому, придворно-аристократическому, который свое первое законченное выражение нашел потом в Людовике XIV. Король этого нового типа уже не мчался по-рыцарски в битву во главе своих дворян, как то еще делал Генрих IV, а все более и более предоставлял ведение своих войн генералам с наемными войсками и если сам по рой и подставлял свою грудь под пули, то все же едва ли был привычен к личному физическому участию и личной активности в схватке. Турниры также совершенно утратили при Людовике XIV характер личного поединка мужчины с мужчиной. Они стали своего рода придворной игрой. И если искать примера тому, до какой степени король в своем поведении сам стал теперь человеком двора, придворным аристократом, но как в то же время в рамках придворного общества его особа обладала особым весом, благодаря чему вновь восстанавливалась дистанция между ним и всеми прочими, — то таким примером может послужить описание рыцарской игры, происходившей при Людовике XIV в 1662 году[142]:
«Было пять отрядов, облаченных в разные цвета и представлявших разные народы: римлян, персов, турок, мавров, русских; каждым командовал военачальник самого высокого ранга. Король предводительствовал первым войском, которое представляло римлян; его девизом было солнце, рассеивающее тучи. Из рыцарей его свиты первый нес зеркало, отражающее солнечные лучи, второй — ветвь лавра, ибо это священное дерево солнца, третий — орла, устремляющего к солнцу свой взор…»
«Если бы это не была игра, — говорит Ранке, — это граничило бы с идолопоклонством. Все девизы первого войска имеют одинаковый смысл; девизы прочих войск указуют на него же. Все они словно отказались от желания быть чем-то сами по себе; они что-то представляют собой лишь постольку, поскольку состоят по отношению к королю».
Эта рыцарская игра есть символ. Если мы рассмотрим ее не саму по себе, а с точки зрения развития баланса власти и сопоставим это поведение Людовика XIV с позицией Генриха IV, предлагавшего поединок, то станет наглядно ясно, в каком смысле Генрих IV был последним королем-рыцарем, а Людовик XIV — придворно-аристократическим королем. Оба как люди и как короли всем своим воспитанием, формами и мотивацией своего поведения принадлежали к своему дворянскому обществу. Это общество и его формы социального взаимодействия были частью их существования как его неотъемлемая, сама собою разумеющаяся стихия. Но вес, которым обладали эти короли в пределах своего общества, был различен. В случае Генриха IV власть короля по отношению к его дворянству была хотя и сильнее, чем у кого-либо из предшествующих королей, но все же не столь сильна, как у Людовика XIV. Он еще не стоял в такой степени над всеми, как этот последний, и еще не настолько отдалился от своих дворян.
Людовик XIV, хотя он и жил среди придворного общества, в то же время в такой степени стал единственным средоточием этого общества, как никто из его предшественников. Равновесие сил между королем и дворянством, к которому он принадлежал, совершенно сместилось. Теперь его отделяла от всех прочих дворян огромная дистанция. Но тем не менее это была одновременно дистанция в пределах одного и того же социального слоя. То, что парадигматически демонстрирует вышеупомянутая рыцарская игра, справедливо для места Людовика XIV среди придв