К этому присоединяется одно обстоятельство, также имеющее немалое значение: чем больше становится двор, тем труднее становится длительное время обеспечивать его провиантом в одном и том же месте.
Как известно, скоплением огромной группы потребителей при дворе правителей пытались объяснить возникновение раннекапиталистических крупных городов[152]. Но именно в этой связи обнаруживается, насколько при изучении общественных процессов объяснение того или иного факта одной-единственной причиной всегда останется неполным объяснением. Однолинейные связи «причина — следствие» недостаточны здесь как тип объяснения. Задача объяснения и здесь заключается в указании тех взаимозависимостей, благодаря которым развитие одного-единственного социального образования оказывается включенным в развитие круговорота функций общества в целом. Рост придворного слоя потребителей и с ним вместе — рост раннекапиталистического города не связаны какой-то самодостаточной причинной связью; оба они суть функции преобразования в структуре фигурации в целом. Только в связи с прогрессом оборота денег и товаров, в связи с распространением торговли, с коммерциализацией социального поля стало возможно длительное время удерживать большое множество людей в одном месте, одних окрестностей которого, естественно, не могло хватить для обеспечения пропитанием значительных масс потребителей. Кроме того, доходы землевладельцев должны были, прямо или косвенно, получить характер денежных рент, сам денежный оборот должен был приобрести определенные надежные формы, чтобы часть землевладельцев могла оторваться от своих поместий и надолго поселиться вдали от них, в городе, как особая потребительская группа. Иными словами, развитие придворного слоя потребителей было только частным процессом в рамках этого более широкого движения.
Далее, чем более единообразной становилась администрация, чем больше была та область, из которой король получал свои доходы, чем больше становились эти доходы с ростом коммерциализации и укреплением гражданского и военного государственного управления, тем больше могло стать и общество потребителей, живших и пользовавшихся, прямо или косвенно, доходами и имуществом короля; тем большую пользу извлекал из этого и тот город, куда, в конце концов, стекались со всего государства суммы, предназначенные для короля. Именно в этом контексте нужно понимать облик, который получил королевский двор в эту переходную эпоху. Вплоть до самого XVII века он еще был не очень прочно привязан к одному месту. Хотя Париж и был королевской столицей, но по значению с ним вполне могли соперничать другие города. Абсолютная централизация, складывание одного-единственного аристократического общества, а тем самым и формирование совершенно определенного типа человека как единственного образца и нормы только начинались. Королевский двор еще нередко переезжал[153] из одного замка в другой. На конях и мулах король, знатные господа, да и дамы со всей своей свитой кочевали с места на место. За ними следовала длинная вереница телег, повозок и слуг всякого рода; даже мебель, ковры, все столовые принадлежности и посуда сопровождали королевский двор в его странствованиях.
Таким образом, первое время артерии, которые связывают жизнь в провинции с жизнью при дворе, жизнь в деревне — с жизнью в городе, еще не гак сильно пережаты, как будет позднее, хотя и этот процесс уже начинает проявляться, по мере того как значительные части дворян устраиваются на жительство при дворе, более или менее постоянно удаляясь от своих земельных владений. Здесь происходит процесс дистанцирования. Но постоянное перемещение двора еще не позволяет этим дистанциям закрепиться.
Структура подразделений двора и придворных должностей уже в основных чертах совершенно та же, что позднее при Людовике XIV, хотя масштабы пока еще меньшие. Главный дворецкий (Grand Maitre d’Hôtel) осуществляет надзор за всеми службами королевского дома. Он, равно как и главный шталмейстер, главный спальник, главный кравчий и другие обладатели главных придворных должностей являются могущественными людьми не только при дворе, но и в королевстве. Насколько дворянство врастает при этом в домохозяйство короля, заметно прежде всего в том, что при Франциске I у короля и принцев крови возникает обыкновение держать в качестве прислуги, в том числе на более низких должностях например, в роли камердинеров, — лиц дворянского сословия[154]. Однако в эту эпоху все отношения еще более или менее подвижны, иерархия придворных не так стабильна, наследственный характер должностей не так выражен. Поэтому мобильность двора и воинский образ жизни оставляют не очень много простора для формирования жесткого общеобязательного этикета.
Но одна тенденция, имеющая особенное значение для последующего развития, со всей отчетливостью обозначилась уже при Франциске I. Дистанция, разделяющая тех людей, которые принадлежат ко двору, и тех, которые к нему не принадлежат, приобретает все большее значение в рамках социального поля. Чем сильнее утрачивают свое значение традиционные функции сюзерена, вассалов и рыцарей, обосновывавшие и поддерживавшие до сих пор дистанцию между дворянством и другими слоями, тем большую социальную значимость приобретает «принадлежность ко двору» как функция, служащая основанием дистанции и престижа[155]. Возникающая таким образом разделительная линия проходит и через само дворянское сословие. Одна часть старого дворянства попадает в новую аристократию, образующуюся на основании принадлежности ко двору, другая же часть не попадает. Одновременно ряду буржуа удается получить доступ в эту замыкающуюся новую группу и выдвинуться в ней. Так в эту эпоху совершается структурная перестройка дворянства на основе иного, чем прежде, принципа обособления и конституирования группы.
Огромное значение для общественной структуры ancien régime имеет сосуществование и взаимопроникновение двух этих форм социального обособления — дистанции, обусловленной наследственной сословной и ленной функцией или профессиональными функциями, с одной стороны, и дистанции, обусловленной принадлежностью или непринадлежностью ко двору, с другой. Последняя проявляется в существовании придворной и непридворной знати, а позднее также и в существовании придворной или близкой к придворному обществу и подражающей ему сословной буржуазии — и буржуазии непридворной, занятой профессиональным трудом.
«Сеньоры французских королей были поначалу не просто советниками, они были законодателями»[156]. Начиная примерно с Филиппа IV, хотя и с известными колебаниями, власть королей над дворянством во Франции росла очень постепенно и непрерывно. В ту эпоху, которую мы обыкновенно называем Ренессансом, в правление Франциска I, а затем в XVII веке — Генриха IV лишь достигло завершенности то, что было уже давно подготовлено. Эта постепенность и преемственность были одной из решающих причин того, что в придворном порядке хотя и в снятом, трансформированном виде — все же сохранилось многое от порядка средневекового, феодального. Не вдруг и не в короткое время, но в постепенном движении короли сокращали власть дворянства и ограничивали притязания Генеральных штатов на участие в управлении государством[157]. А сколь важную роль играла при этом «свобода распоряжения денежными средствами подданных в силу независимости от органов сословного представительства»[158], можно ощутить, например, если сопоставить положение Франциска I, который был практически независим от согласия сословий, с гораздо более скованным и в этом отношении гораздо более сложным положением Карла V.
Затем, в XVI веке произошел своего рода откат. Сословные собрания опять стали созываться чаще, схватки[159] за власть между ними и королями вновь стали ожесточеннее. Конечно, социальные корни религиозных войн во Франции распознать без весьма обстоятельного социологического исследования (а такого пока нет) сравнительно трудно — прежде всего потому, что в них, совершенно независимо от собственно религиозного раскола, самым различным образом переплелись между собою борьба группировок знатных семейств за престол, борьба нищающего из-за последствий денежного хозяйства и ослабленного дворянства за новую точку опоры и в то же время как в отдельных частях дворянства, так и прежде всего в городских слоях мощные тенденции к сохранению или восстановлению сословных прав и свобод[160].
Но, как бы то ни было, если мы говорим, что в конце религиозных войн, с победой Генриха IV, была предрешена также победа неограниченной королевской власти над всеми противостоящими ей социальными слоями, а значит, в том числе и над дворянством, — то ни в коем случае не следует забывать, что подобная формулировка передает до известной степени верно только результат этих битв. В самих же конфликтах фронты и намерения сражающихся отнюдь не были однозначно определены таким образом. Как часто бывает, эта формулировка создает иллюзию, будто то, что получилось впоследствии, тождественно с тем, чего отдельные люди и группы людей на самом деле хотели изначально; отдельные индивиды представляются планирующими, творящими и созидающими то, что в действительности может быть понято только в свете всего переплетения людей и их желаний в обществе, в свете констелляции социального поля как целого и в свете тех возможностей, которые оно предоставляло отдельным группам и индивидам.
Генрих IV был вначале крупным вассалом короля Франции, своего рода местным монархом, и маловероятно, чтобы уже в этом положении ему очень нравилась идея подавления всех крупных вассалов в пользу неограниченной королевской власти. Затем, когда он сам стал королем, поначалу не имея соответствующей фактической власти, прежде всего власти финансовой, Генрих сражался во главе рыцарского дворянского войска