Что означал для дворянства приток новых денежных средств, растущая коммерциализация социального поля — мы уже изложили выше[183]. Для большой части дворянства эта тенденция развития означала экономический крах. Он был тем значительнее, что религиозные войны выполняли для теряющего свое положение дворянства ту же функцию, которую гражданские войны столь часто имеют для теряющих позиции социальных слоев: они скрывали от него неотвратимость его судьбы. Смуты и беспорядки, самоутверждение в бою, возможность набегов с целью грабежа и легкая добыча — все это пробуждало в дворянстве надежду и веру, что оно сможет удержать свое давно уже оказавшееся под угрозой социальное положение и спастись от крушения, от обнищания. Ведь о тех экономических трансформациях, водоворот которых их захватил, люди не имели ни малейшего понятия. Те новые явления, с которыми они встречались, они истолковывали для себя еще всецело в рамках своего прежнего жизненного опыта, то есть с помощью старых мыслительных инструментов.
В этом смысле мы живо ощутим скованное положение дворянства, если послушаем, как один из дворян той эпохи[184] объяснял себе этот неожиданный приток благородных металлов и его значение для дворянства:
«Эта (гражданская) война вовсе не разорила Францию, напротив, она ее обогатила, тем более что война обнаружила и открыла несметные сокровища, до того без всякой пользы скрытые под землей и в церквах; теперь они оказались на виду у всех и обратились в звонкую монету в таком количестве, что во Франции засверкало золота больше, чем прежде было серебра, и появилось больше новых, красивых, полновесных и чистых тестонов, отлитых из этих скрытых сокровищ, чем прежде было серебряных дузенов…
Это еще не все: богатые торговцы, ростовщики, банкиры и прочие денежные мешки, включая и священников, прятали монеты и запирали их в сундуки, не тратили их в свое удовольствие, а если и давали взаймы, то лишь под высокие, чрезмерные, ростовщические проценты или под залог земель, имущества и домов, так чтобы скупить их за бесценок; таким образом, у дворянина, который во время заграничных походов разорился и заложил или продал свое имущество, больше ничего не было, даже дров, чтобы согреться, ибо все заграбастали эти презренные ростовщики; но славная гражданская война помогла ему поправить дела и вернуться к жизни. Я видел одного такого дворянина хорошего рода, который прежде разъезжал с двумя лошадьми и жалким лакеем, а во время и после гражданской войны разбогател настолько, что стал разъезжать с шестью-семью отличными лошадьми… Вот как честное французское дворянство сумело поправить свои дела в результате этой благословенной или, вернее, благодатной гражданской войны».
Но в действительности большая часть французского дворянства, возвратившись с этой «хорошей» гражданской войны, за счет «жира» которой она думала поправить свое положение, обнаружила себя более или менее обремененной долгами и разоренной. Жизнь была недешева[185]. Кредиторы — а это, помимо богатых купцов, ростовщиков и банкиров, были прежде всего люди из «дворян мантии» — напирали и, где только могли, завладевали дворянскими поместьями, а вместе с ними довольно часто и дворянскими титулами.
А те дворяне, которые сохранили за собою свои поместья, неожиданно обнаружили, что доходов от них уже не хватает на покрытие издержек дорожающей жизни:
«Сеньоры, передавшие землю крестьянам в обмен на денежные оброки, продолжали собирать прежние платежи, но их реальная величина уже не была прежней. То, что раньше можно было купить за 5 су, при Генрихе III стоило уже 20 су. Дворяне беднели, сами того не замечая»[186].
Как всегда бывает с верхним социальным слоем в процессе падения, обеднение это не было просто лишением денежных средств, но сокращением покупательной способности в сравнении с социальными притязаниями и общественными потребностями:
«Если бы дворяне, лишенные доходов и невероятно обремененные долгами, захотели прибегнуть к благоразумному и умелому управлению, нет никаких сомнений в том, что при их образе жизни они могли бы надеяться поправить свои дела если не полностью, то хотя бы в значительной мере, ибо, оставаясь обычно в своих доменах, они могли бы жить там, так сказать, не развязывая кошелька. В самом деле, у них у всех там есть дрова, чтобы согреться; есть поля, чтобы собирать зерно и виноград; есть фруктовые сады с прекрасными аллеями, увитыми зеленью, где можно прогуляться; есть садки для зайцев и кроликов, охотничьи угодья, голубятни, птичий двор и т. д.»[187].
Если бы, иными словами, дворяне решились жить за счет своих натуральных доходов и отказаться от денег, от всего того, что можно было приобрести за деньги, если бы они могли довольствоваться тем, чтобы стать своего рода благородными крестьянами, тогда, как считал автор процитированного отчета — венецианский посланник Дуодо, — они могли бы жить вполне благополучно.
Но именно потому, что многие дворяне этого не хотели, потому, что они боролись за поддержание своего дворянского состояния, они устремлялись ко двору, в непосредственную зависимость от короля. И таким-то образом решился исход того, что — с определенной точки зрения справедливо — называют борьбой между королем и дворянством. Звенья цепи, которой было сковано дворянство, смыкаются: дворяне нищают, потому что должны, в силу определенной сословной традиции и соответствующего общественного мнения, для поддержания своего социального положения и престижа жить на ренты и не заниматься профессиональным трудом; соответственно, по мере обесценения денег они не могут идти в ногу с требованиями, соответствующими стандарту жизни зарабатывающих свой хлеб буржуазных слоев; они — или, точнее говоря, большая часть их — оказываются перед альтернативой: избрать жизнь, похожую на жизнь крестьян, но жизнь, во всяком случае, весьма убогую, уже никак не отвечающую их претензиям на социальную значимость как дворян, — или попасть в плен двора, а тем самым на новой основе сохранить свой социальный престиж. Одной части дворян это удается, другой нет. Перестройка дворянства, конституирование его на основе придворного дистанцирования, которое невозможно не заметить уже при Франциске I, осуществились не вдруг. Эта трансформация не была завершена еще и при Генрихе IV. Дело в том, что этот приток непридворной, т. е. провинциальной и сельской, знати ко двору и попытки выдвинуться из презираемого провинциального дворянства в круг придворного общества никогда не прекращаются совершенно на протяжении всего периода ancien régime, только выдвижение это становится все более трудным делом.
Двор эпохи денежного хозяйства, поскольку он еще только вырастает из прежнего натурально-хозяйственного двора, пребывает еще в процессе становления, представляет собой своего рода резервуар, в который вливаются определенные социальные потоки. Чем больше заполняется этот резервуар, тем меньше людей из лагеря провинциально-сельского дворянства, да и из лагеря буржуазии могут попасть в него с этими потоками. Так формируется социальный круговорот, замкнутый на двор, и в нем постепенно, после многих колебаний в ту и другую сторону изменяется распределение давления, пока, наконец, внутренние напряжения не разорвут всю эту систему.
Правда, поначалу требование к крупному и мелкому дворянству постоянно пребывать при дворе, если оно желает королевской милости, еще не составляло части сознательной политики короля. Генрих IV не располагал еще даже и средствами для финансирования столь огромного аппарата двора, для раздачи придворных должностей, высочайших щедрот и пенсий в том объеме, как при Людовике XIV. Он вообще еще не стремился столь сознательно, как Людовик, к тому, чтобы сделать двор дворянским местом, учреждением социального обеспечения для знати. Эта фигурация еще пребывает в бурном движении. Дворянские семейства опускаются, буржуазные выдвигаются наверх. Сословия сохраняются, но между ними существует значительная флуктуация, разделяющая их перегородка полна щелей. Личное усердие или нерадивость, личная фортуна или неудачи определяют в эту эпоху возможности того или иного семейства нередко в такой же степени, как первоначальная принадлежность его к той или иной социальной группе.
Затем каналы, ведущие в придворное общество извне, из слоев непридворных, постепенно сужаются. Королевский двор и придворное общество медленно превращались в мир, нравы и обычаи которого, вплоть до манеры говорить, одеваться и даже до телодвижений при ходьбе и жестов в разговоре, приметно обособились от нравов и обычаев всех непридворных миров. Для людей, не выросших в «воздухе двора» или не получивших с ранних лет доступа в придворный круг общения, становилось труднее, чем раньше, выработать в себе черты характера, которыми придворные аристократы отличались от непридворных дворян и непридворных буржуа и по которым они узнавали друг друга.
По мере того как французский королевский двор все больше превращался в четко отличающуюся от других формацию общественной элиты, в нем как непременный атрибут этой растущей социальной обособленности развивалась в то же время и особая культура придворного общества. Протоформы этой придворной элитарной культуры — поведения, манеры говорить, любить, художественного вкуса — существовали уже в средние века не только при дворах королей, но и при дворах территориальных властителей более низкого ранга, причем зачастую именно при этих последних они бывали наиболее ярко выраженными. Если не пожалеть на это труда, можно было бы с большой степенью точности проследить, как то, что можно назвать «придворной культурой», вырастает постепенно в качестве одного из аспектов развития придворного общества как элитной формации, отчетливо выделяющейся из общего социального поля. Подобное исследование могло бы немало способствовать тому, чтобы понятие «культуры» — которое сегодня употребляется так, как будто то, что называют «культурой», есть некий феномен, свободно и независимо от людей витающий в воздухе, — было вновь поставлено в связь с развитием человеческих обществ, в рамках которого только и возможно действительно изучать и объяснять культурные феномены, или, иначе говоря, общественные традиции. В XVI и XVII веках придворная культура постепенно стала во многих странах определяющей, потому что придворное общество — в особенности во Франции — по мере нарастающей централизации государственной системы стало определяющей формацией общественной элиты в стране. Процесс выделения и обособления придворного общества более или менее завершился при Людовике XIV. В эпоху его правления значительно сократились возможности доступа ко двору для буржуа и для провинциальных дворян. Но и в эту эпоху они не закрылись совершенно.