Когда после смерти первого и второго дофинов всем стало ясно, что регентом станет в будущем герцог Орлеанский, Сен-Симон одно время чуть ли не единственным из всех общался с ним, хотя Людовик XIV и не одобрял общения своих придворных с герцогом, которого винили в смерти внуков Людовика XIV, и герцог находился при дворе в полной изоляции. Сен-Симон, если только можно верить в этом его собственным словам, во время всех придворных церемоний был единственным, кто стоял рядом с ним. Он прогуливался с герцогом по Версальским садам, пока король не пригрозил ему немилостью и не потребовал, чтобы он на не которое время оставил двор, если не желает быть изгнанным навсегда. Тут Сен-Симон повиновался. Независимость была возможна только в таких пределах.
Но эта независимость проявилась уже и прежде, в отношениях со вторым дофином, внуком Людовика XIV. Описание их отношений и того круга идей, который затрагивали в своих беседах эти два человека, особенно важно потому, что здесь мы можем непосредственно заглянуть в душевный мир того дворянства, которое находилось в тайной оппозиции к королю.
Нужно было соблюсти величайшие предосторожности, прежде чем два человека при этом дворе, еще не вполне знающие друг друга, могли открыться друг другу:
«Я счел уместным, — рассказывает Сен-Симон, — выспросить у него (т. е. дофина. — Перев.) в первые же дни, что он думает о своем недавнем взлете… не преминул ввернуть слово о нашем достоинстве… он особо подчеркнул, что долг его ни в чем не поступаться своими законными правами… я улучил минуту его наибольшего увлечения, чтобы сказать ему, что если уж он, наследный принц, с высоты своего ранга обращает на это внимание — и совершенно справедливо, то насколько правы все мы, у которых оспаривают, а часто и отнимают все, при том, что мы едва смеем пожаловаться…
Затем он завел речь о короле, распространился о своей необыкновенной любви и огромной признательности к нему… Я поддержал его в столь достойных чувствах, но, опасаясь, как бы любовь, признательность и почтение не переросли в нем в опасное преклонение, я несколькими словами намекнул, что король сознательно закрывает глаза на многое из того, что при желании мог бы узнать и к чему по доброте своей не остался бы равнодушен, если бы эти случаи до него дошли.
Струна, до коей я лишь слегка коснулся, тут же отозвалась… Принц признал правоту моего замечания и неудержимо обрушился на министров. Он подробно заговорил о том, что они захватили безграничную власть, подчинили себе короля и злоупотребляют своей властью, так что без их вмешательства невозможно ничего сообщить королю и добиться у него аудиенции; никого из них не называя, он совершенно ясно дал мне понять, что такая форма управления полностью противоречит его взглядам и убеждениям.
Потом он опять с нежностью вернулся к королю и посетовал, что он получил дурное воспитание, а потом постоянно подпадал под пагубные влияния; что, поскольку власть и все рычаги, воздействующие на политику и управление, были в руках министров, он не заметил, как они увлекли его, человека по природе доброго и справедливого, на ложный путь…
Затем он вернулся к министрам, и я воспользовался этим, чтобы поведать ему о преимуществах, кои они незаконно присвоили себе перед герцогами и другими знатными людьми. Когда принц об этом услышал, негодованию его не было границ: он вспылил, узнав, что нам отказано в обращении „Монсеньор“, которого министры требовали от всех нетитулованных особ, кроме судейского сословия. Не могу передать, до какой степени его возмутили эта дерзость и это отличие, дававшее буржуазии такое безумное преимущество перед высшей знатью»[203].
В этих последних словах снова всплывает ключевая проблема. Под покровом абсолютного режима напряженность между дворянством и буржуазией сохранялась в прежней силе. Несмотря на дружбу, которая связывала представителей высшей знати, в том числе самого Сен-Симона, с некоторыми министрами, и несмотря на браки между дочерями министров и людьми из придворной знати, это центральное напряжение обширного социального поля, в снятом и модифицированном виде, продолжало существовать, в том числе и в элите двора. Сен-Симон цитирует однажды с явным удовольствием «удивительное» изречение старого маршала де Вильруа: «Лучше иметь врагом первого министра, который родом из дворян, чем иметь своим другом буржуа»[204]. В то же время именно в этой беседе отчетливо проявляется и амбивалентное отношение дворянства к королю; не случайно, что собеседники на одном дыхании говорят о противоречии как между придворной знатью и королем, так и между нею и выбившимися в высшее общество буржуа. Это — два фронта, от которых исходит угроза для дворянства. И это обстоятельство становится еще заметнее, когда мы читаем рассуждения, опубликованные Сен-Симоном в мемуарах после смерти дофина и приписываемые им последнему. Они, во всяком случае, четко отражают мысли самого Сен-Симона, а также положение и планы придворной знати, стоявшей в тайной оппозиции Людовику XIV[205]:
«Изничтожение знати было ему ненавистно, — говорит Сен-Симон о дофине, — а равенство внутри нее невыносимо. Сие последнее новшество, посягавшее на все, кроме должностей, и смешивавшее новоиспеченного дворянина с человеком знатного рода и дворян — с сеньорами, представлялось ему крайней несправедливостью; он считал, что это нарушение иерархии может в недалеком будущем привести к гибели и распаду королевства, военного в своей основе. Он помнил, что в самых ужасных бедствиях, при Филиппе Валуа, Карле V, Карле VII, Людовике XII, Франциске I, при его внуках, при Генрихе IV монарх обязан был своим спасением именно дворянству, представители коего знали друг друга и взаимно придерживались различий, установленных между ними; у них были и желание, и возможность отдельными отрядами и провинциями выступить в защиту государства, избегнув смятения и неразберихи, поскольку каждый знал свое положение и с легкостью готов был подчиниться тому, кто его превосходил. От тех же, кои были противниками этого, по его мнению, напрасно было ждать поддержки: все они до единого настаивали на равенстве со всеми остальными, а посему исчезла упорядоченность, исчезло и умение приказывать, и умение подчиняться.
Он был до самой глубины души опечален упадком дворянства и теми мерами, кои принимались и принимаются, чтобы принизить его и не давать ему воспрянуть, вырождением доблести, коснувшимся и благородства, и добродетели, и чувств, вырождением, которое явилось следствием нищеты и смешения крови, ибо ради куска хлеба постоянно заключались неравные браки. Он негодовал, видя, как прославленное, блистательное французское дворянство превращается в простой народ и рознится от него только тем, что народ наделен свободой заниматься любым трудом, любой торговлей и даже военным делом, меж тем как дворянство превратилось в такой народ, который стоит перед единственным выбором: либо предаться пагубной и разорительной праздности, а посему быть всем в тягость и внушать к себе презрение, либо идти на войну и дать себя убить, снося оскорбления от подчиненных государственных секретарей и секретарей интендантов; и даже самые знатные из дворян, кои по рождению и достоинству стоят в этом сословии выше прочих, не могут избежать той же участи: или оставаться бесполезными, или подвергаться ненависти крючкотворов, служа в армии…
Принц не мог примириться с тем, что никто не в состоянии управлять ни государством в целом, ни отдельными его частями, если прежде не стал докладчиком прошений, и что в руках этих молодых судейских оказались все провинции и все управление ими и каждый творит у себя в провинции все, что ему заблагорассудится, обладая бесконечно более сильной властью и куда более обширным и неограниченным влиянием, чем когда-либо обладали губернаторы этих провинций».
В этой критике и в этой программе оппозиционного придворного кружка еще раз становится наглядно видна вся проблема, которой мы занимались в данном исследовании, в ее общем контексте.
Мы показали выше, что в пределах двора существовала специфическая напряженность, прежде всего, между теми группами и лицами, которых возвысил король, и теми, которые сами отличались своими наследственными дворянскими титулами; балансируя на этом напряжении, король управлял своим двором. Мы показали, далее, что существование специфического баланса напряжений в государстве в целом было одним из условий господства монарха в рассматриваемой его форме и давало представителям короля возможность развить ту особенную полноту власти, реализацией которой была система абсолютной монархии. Эти напряжения и балансирование на них — как в рамках двора, так и в рамках всего королевства — были структурными особенностями одной и той же стадии развития французского государства в целом, его общей фигурации.
Опираясь на укрепляющиеся позиции буржуазных слоев, король все более и более дистанцировался от всего остального дворянства, и, наоборот, король одновременно способствовал продвижению выходцев из буржуазии, открывал перед ними как экономические возможности путь к должностям и престижу, а в то же время держал и их полностью в своих руках. Буржуазия и короли взаимно способствовали возвышению друг друга, тогда как в это же самое время все остальное дворянство опускалось все ниже. Но если буржуазные группы — люди из высших судов или высшей администрации, которых Сен-Симон называет «магистратурой» (magistrature) и «перьями» (plume), — шли дальше, чем-то было угодно королю, то он ста вил их на место столь же неумолимо, как и своих аристократов.
Дело в том, что короли могли терпеть упадок дворянства лишь до определенного уровня. Потеряв дворянство, они утратили бы вместе с ним возможность поддержания своего собственного существования и самый смысл его. Именно для борьбы с дворянством и отвоевания позиций у него восходящие буржуазные слои нуждались в помощи короля. И так дворянство утратило, шаг за шагом, многие свои прежние функции в этом социальном поле в пользу буржуазных групп: оно утратило функции администрации, исполнения правосудия и отчасти даже военные функции, которые перешли