Это застывание привилегированных элит ancien régime в «клинче», в напряженном равновесии сил, которое, несмотря на все очевидные проблемы, никто не в состоянии был разрешить мирным путем, было, несомненно, одной из причин, в силу которых юридические и институциональные рамки старой системы господства были насильственно сметены революционным движением — с тем, что потом, после многих колебаний, установилась новая система с иным распределением власти и иными балансами сил. Представление о «буржуазии» как революционном, восходящем слое и дворянстве как слое, побежденном в ходе революции, несколько упрощает фактическое положение вещей — выше на это уже указывалось в общих чертах, но потребовалось бы более обстоятельное изложение, чтобы вполне осветить эту проблему. К числу привилегированных слоев, сметенных революцией, принадлежали также привилегированные буржуазные — или происходившие из среды буржуазии — слои. Может быть, правильно было бы более строго отличать сословную буржуазию, вершину которой составляла чиновная знать, от восходящей буржуазии, занятой профессиональной деятельностью.
Каким образом и почему люди связаны друг с другом и вместе образуют специфические динамические фигурации — это один из центральных, а может быть, и собственно центральный вопрос социологии. Мы сможем выйти на верный путь к ответу на этот вопрос, только если определим, как люди взаимно зависимы друг от друга. В настоящее время для систематических исследований взаимозависимостей еще в значительной степени отсутствуют модели. Не только не создано детализированных эмпирических моделей, но не ведется и систематической проверки привычных теоретических инструментов, традиционных понятий и категорий с точки зрения их пригодности для этой задачи. Еще практически не утвердилось понимание того, что многие из этих привычных теоретических инструментов были развиты при анализе совершенно определенных предметных областей — и прежде всего той области, которую называют «природой», и поэтому они вовсе не обязательно будут пригодными для анализа других предметных областей, например, той, которую мы называем «обществом» и (правомерно или неправомерно) отличаем от области «природы».
То, что подобного рода задачи не всегда отчетливо осознаются учеными, нередко приводит к своеобразной путанице в размышлениях о социальных проблемах. Целый ряд мыслительных категорий и понятий, возникших в ходе развития естествознания, а затем во многом содержательно размытых от популярного употребления, очевидным образом не очень пригодны для анализа социологических проблем. Хорошим примером такого понятия служит классическое понятие однолинейной причинности. Поэтому социологи часто позволяют себе более или менее произвольно изобретать понятия, но при этом не всегда проверяют посредством кропотливой ремесленной эмпирической работы, пригодны ли и если да, то в какой степени пригодны эти понятия на самом деле в качестве инструментов научного исследования общественных феноменов.
Здесь, как можно было видеть, мы предприняли попытку проверить некоторый базовый теоретический понятийный каркас, разработанный в процессе кропотливой социологической работы, с точки зрения его адекватности для самой эмпирической работы. Тем самым мы сумеем уйти от номиналистических теорий социологии, которые все еще во многом господствуют в этой дисциплине. Представители таких теорий, несмотря на все их словесные заверения в том, что они изучают человеческие общества, в конце концов, все же признают реальными и действительно существующими только изолированных, отдельных друг от друга индивидов, так что все то, что они могут сказать об обществах, представляется им, в конечном счете, только особенностями, абстрагированными от изолированных индивидов, и в то же время, довольно часто, также независимыми от отдельных индивидов системами или метафизическими сущностями.
В противоположность подобным номиналистическим направлениям в социологии, исследование общественных образований как фигураций взаимозависимых людей выводит нас на дорогу к реалистической социологии. Ибо тот факт, что люди выступают не как изолированные, совершенно отделенные друг от друга индивиды, а как индивиды, зависимые друг от друга, нуждающиеся друг в друге, образующие друг с другом фигурации самого различного рода, можно наблюдать и подтвердить на основании конкретных исследований. В конкретном исследовании в качестве одного из его шагов можно, кроме того, как мы видели, с довольно высокой степе нью достоверности определить процесс возникновения и развития специфических фигураций — в данном случае королевского двора и придворного общества. Можно выяснить те условия, при которых люди были здесь именно таким специфическим образом зависимы друг от друга, связаны друг с другом, и то, каким образом эти взаимные зависимости также, в свою очередь, видоизменялись в связи отчасти с эндогенными, отчасти же с экзогенными изменениями фигурации в целом.
Здесь были освещены только отдельные стороны преобразования взаимозависимостей, которые в конце концов привели в XVI и XVIII вв. к смещению неустойчивого равновесия между королем и всем остальным дворянством во Франции в пользу первого и к возникновению сверхсильной позиции французского короля во всем поле, подчиненном его господству. Рассматривались только смещения равновесий в отношениях между определенными элитами, и многие переплетения факторов в обширной сфере развития французского общества в целом в этот период остаются пока на заднем плане или в тени.
Но и в качестве ограниченной модели придворное общество вполне пригодно для того, чтобы подвергнуть проверке в процессе самой работы понятия, которые поначалу еще могут показаться в наше время непривычными, — такие понятия, как «фигурация», «взаимозависимость», «равновесие сил», «общественное развитие» или «развитие фигурации», и некоторые другие, — а тем самым одновременно и прояснить их значение.
Иные социологи могут задать вопрос: а стоит ли, в самом деле, настолько углубляться в детали распределения власти и взаимных зависимостей между герцогами, принцами и королями, ведь общественные позиции этого типа ныне утратили свое значение и давно уже превратились в маргинальные явления развитых обществ? Но вопросы подобного рода возникают вследствие непонимания стоящей перед социологией задачи В конечном счете, задача социологии состоит в том, чтобы сделать людей во всех сообществах более понятными самим себе и друг другу. Если мы исследуем то, каким образом связаны друг с другом, зависят друг от друга люди на другой ступени общественного развития, если мы пытаемся прояснить, по каким причинам в этой фазе развития механизм человеческих зависимостей принимает именно такой вид, то тем самым мы не только содействуем лучшему пониманию того развития фигурации, которое приводит к возникновению сети взаимозависимостей нашего собственного общества. Одновременно мы замечаем также в людях, которые связаны друг с другом в фигурациях, представляющихся нам поначалу совершенно чуждыми, и которые поэтому сами по себе, взятые как индивиды, как отдельные люди, тоже кажутся нам поначалу совершенно чуждыми и непонятными, те главные точки, которые позволяют нам поставить себя на их место, на место людей, живущих друг с другом совершенно иначе, нежели мы, людей совершенно различных обществ, а потому и различного обличья. Иными словами, если мы раскрываем взаимозависимости, в которые вовлечены люди, мы получаем возможность восстановить в себе то предельное отождествление человека с человеком, без которого в любом общении людей — в том числе и в общении исследователя с исследуемыми им людьми, живых людей с умершими — остается что-то от первобытной дикости, от варварства, когда люди других обществ часто воспринимались только как странные чужаки и порой даже не считались за людей. Мы получаем возможность проникнуть глубже того уровня общественных феноменов, на котором они представляются нам просто цепочкой различных обществ или «культур», — того уровня, который дает повод думать, будто социологические исследования различных обществ должны необходимо предполагать релятивизм основной позиции, — и достичь иного уровня, на котором инаковость других обществ и тех людей, которые образуют эти общества, утрачивает привкус странности и чуждости, и на котором вместо того люди других обществ становятся постижимы и понятны для нас как нам подобные. Иначе говоря, при преимущественно дескриптивном методе социологических, да и исторических исследований мы останавливаемся на той черте, с которой мы способны видеть тех людей, которых стараемся постичь, лишь как людей в третьем лице, как «Он» или «Они». Только если исследователь пойдет дальше, пока не окажется в состоянии воспринимать исследуемых им в то же время и как людей, подобных ему самому, пока не достигнет того уровня, на котором ему окажется доступен собственный опыт исследуемых им людей, их перспектива «Я» и перспектива «Мы», — лишь тогда он сможет приблизиться к их реалистическому пониманию.
Проникнуть на этот уровень помогает анализ взаимозависимостей. Так, определение некоторой части сети взаимозависимостей, в которую включена была позиция короля в эпоху Людовика XIV, с одной стороны, показывает нам правителя из перспективы «Он»; но в то же время она открывает нам доступ к весьма точной реконструкции его собственного опыта. Не определив того механизма взаимозависимостей, в котором он являлся одним из конституирующих индивидов, невозможно поставить себя на его место и понять, какие альтернативы у него действительно были при осуществлении правления и как он сам, соответственно своему развитию и своему положению, их воспринимал. Мы сможем составить себе достаточно полное представление о его личности только в том случае, если будем рассматривать его собственное поведение и, в особенности, принимаемые им решения в контексте этих альтернатив и его собственной сферы опыта и личных решений в пределах механизма его взаимозависимостей. Лишь тогда мы сможем увидеть в Людовике XIV человека, который пытался решить свои специфические проблемы, как решаем их вы и я. Только если мы поймем, как он приступал к решению — или уклонялся от решения — проблем, перед ним возникавших, мы сможем определить его значимость, а тем самым, может быть, и его величие. Ибо и значимость человека измеряется не тем, чем он кажется нам, когда мы рассматриваем его совершенно самого по себе, как обособленного человека, независимо от его отношений к другим; эту значимость можно определить, только если мы увидим его как человека среди людей, занятого решением задач, поставленных перед ним его совместной жизнью с другими людьми. И потому, когда порой говорят, что Людовик XIV был ничтожным человеком, но выдающимся королем, это хотя и понятно, но в сущности все же неверно. Возможно, таким образом просто пытаются выразить ту мысль, что он, пусть и реализовал оптимальным образом карьеру короля, с другой общественной карьерой — философа, историографа, интеллигента или как «человек в себе и для себя», вовсе без всякой карьеры, — справился бы не так хорошо. Однако о «человеке в себе и для себя» невозможно высказать никаких поддающихся проверке утверждений. Мы не сможем определить значимость человека, пока мы абстрагируемся от его жизненного пути во взаимозависимости с другими, от его позиции, от его функции.