пизодический мотив, выражает тоску более или менее прикрепленных к двору дворян и их дам по сельской жизни, которая приукрашивается издали иллюзиями. Эта романтика проливает свет на то, как процесс перехода ко двору воспринимался в перспективе индивидуальной и коллективной идентичности дворянства. Перед нами раскрываются ощущения тех дворян, которые по мере все большей консолидации государства оказываются вовлечены — а впоследствии попадают туда с самого рождения — во все более густую сеть взаимозависимостей, требующую от личности регулярного и систематического самоконтроля.
При исследовании подобных бытовавших при дворах романтических настроений мы сталкиваемся с ключевой проблемой анализа форм переживания и мировоззренческих установок, обычно именуемых «романтическими». Существует много разновидностей романтических движений. Однако до сих пор не создано общей теории, которая бы парадигматически выявляла единые структурные особенности таких движений, теории, которую можно было бы испытать в дальнейшей работе ученых следующих поколений и — в зависимости от результата развить, пересмотреть, усовершенствовать или же заменить совершенно новой, более адекватной фактам общей теорией. О каком бы конкретно материале ни шла речь, в области истории идей по-прежнему господствует архаическая традиция. Свойственные определенным общественным группам идеи и их развитие описывают, не проводя систематического исследования этих групп, их структуры, положения и опыта — короче, без всякого систематического социологического исследования, — так, как будто бы эти идеи существовали независимо от людей. Эта традиция придает понятию «романтического» характер довольно неопределенного, размытого и часто произвольного определения. Продукты определенной культуры, в том числе и произведения искусства, принадлежащие каким-то группам людей, диагностируются просто как «романтические», словно «романтическое» приносится ветром и исчезает вновь, как только ветер переменится. Описываются лишенные всякой структуры настроения и образы мышления, которые, так сказать, «беспричинно» захватывают в известное время те или иные группы людей. При этом описаниями удовлетворяются, как будто подобные сдвиги не допускают объяснения и не нуждаются в нем.
Ключ к объяснению феномена придворной пастушеской романтики следует искать в процессе превращения дворян в придворных, о котором мы говорили выше; в том, как усиливаются принуждение, и в особенности самопринуждение[208], индивида в ходе формирования крупных государств, в которых прочнее интеграция, более продвинуто разделение функций и протяженнее цепочки взаимозависимости. Придворно-романтические течения сопровождают уже ранние стадии процессов государственной интеграции (включающей в себя и урбанизацию как один из своих центральных аспектов). Этим течениям, без сомнения, присущи особенности, отличающие их от позднейших романтических течений, скорее, буржуазных по своему характеру. Однако и те и другие характеризуются общими структурными особенностями, будучи проявлениями одного и того же длительного процесса изменения в определенном направлении совокупной фигурации людей. На различных ступенях этого процесса выступают одни и те же или аналогичные друг другу основные сочетания. Одним из таких постоянных элементов и является та установка и тот тип переживания, на которые указывает понятие «романтического». Придворно-романтические течения показывают нам более раннюю, романтические течения буржуазного типа — более позднюю стадию развития. При этом налицо известная преемственность тематики, чему одним из наиболее очевидных примеров — рыцарская романтика. Однако эти течения объединяются единым направлением изменений и аналогиями структуры в определенных социальных слоях. Общее направление совокупного изменения, тенденция роста взаимозависимости все больших и все более дифференцированных человеческих объединений друг от друга, порождает схожие между собой ситуации и изменения. Развитие государств со все большей степенью централизации и разделения функций; все большее укрупнение монарших дворов, а позднее — ставящих все под свой надзор правительственных и административных центров; рост столичных и торговых городов; активная монетаризация, коммерциализация и индустриализация — все это только различные аспекты отмеченной единой общественной трансформации.
Однако ее решающая структурная особенность, четко обрисовавшаяся перед нами при исследовании процесса перемещения к королевскому двору сословия бывших воинов, еще довольно часто не получает должного категориального осмысления. Это — постоянная взаимозависимость восходящих и нисходящих движений, интеграции и дезинтеграции, нового созидания и упадка в ходе единого совокупного процесса. В настоящее время ученые часто работают с еще слишком упрощенной схемой этой длительной общественной трансформации. Господствующая социологическая классификация социальных слоев значительно отстает от имеющихся у нас эмпирических знаний — отчасти именно потому, что социологи и историки работают отдельно друг от друга. Историки недостаточно заботятся о прояснении и уточнении своего теоретического и понятийного аппарата, а социологи не уделяют должного внимания соответствующей теоретической и понятийной проработке частных сведений, полученных в исторической науке.
Таким образом, ученые продолжают довольствоваться лишь общей схемой социального расслоения, предоставляющей в распоряжение того, кто исследует развитие общественной структуры лишь три — или, в лучшем случае, четыре — понятия* дворянство, буржуазия и рабочий класс, может быть, с прибавлением еще крестьянства как особого слоя. Перипетии общественного развития предстают на таком фундаменте в чрезвычайно упрощенной форме. Когда поднимается «буржуазия», тогда (так выглядит дело в подобном случае) дворянство претерпевает упадок; когда поднимается рабочий класс, то в упадке оказывается буржуазия. Имеющийся материал наблюдений перерабатывают лишь с точки зрения действительного или воображаемого исчезновения одной из социальных формаций, известных под этими именами. Однако одно и то же название нередко относится к социальным формациям различного типа — или, иными словами, различных ступеней развития всего общества. Даже при сохранении названия члены общественного слоя более позднего типа далеко не всегда бывают потомками членов одноименного слоя исторически предшествующего типа. Так, придворно-аристократическая знать во Франции XVI и XVII веков сформировалась отчасти, как мы уже говорили, из потомков недворянских семейств. Точно так же и близкие по своей структуре и функциям слои, принадлежащие к новой ступени развития, далеко не всегда оказываются (в терминологическом отношении) известны как класс под тем же наименованием, что и родственные им слои предшествующих ступеней. Прослойки буржуазной элиты, например буржуазный патрициат, обнаруживают значительное структурное родство с дворянскими прослойками, элитные слои рабочих государств — с буржуазными элитами. Однако косность, недифференцированность, эмоциональная нагруженность, свойственная традиционным обозначениям для различных социальных слоев, мешают нам верно выразить в научном исследовании то, что мы ясно видим перед собою в действительности.
Соответственно этому и постижение процессов, с которыми мы здесь сталкиваемся, часто остается неточным. Выдвижение нового типа определенного социального слоя — в данном случае дворянства — может, как мы видели, идти рука об руку с упадком более раннего типа того же самого слоя (или, во всяком случае, слоя, к которому относят то же самое понятие, не всегда ясно и отчетливо различая при этом его восходящие и нисходящие типы). А возвышению центральных властителей и их представителей как совершенно особого рода социальной группы, их выдвижению в долгой борьбе с представителями других группировок такого же «частного порядка» внутри той же самой ступени развития обычно и вовсе не находится места в этой традиционной схеме. Различные взаимозависимые социальные слои образуют друг с другом сложную единую конфигурацию, в которой в качестве ее высшей координирующей инстанции приобретают самостоятельное значение центральные властители и правительства самого разного рода. Для такого общества они обеспечивают равновесие между взаимозависимыми слоями и группами. Однако динамика этой конфигурации часто скрывается за такими понятиями, как «развитие государства», которыми пользуются, не выясняя при этом отношения между, с одной стороны, напряжениями и смещениями полномочий власти во взаимном отношении различных социальных слоев и, с другой стороны, развитием той совокупной системы, которую они образуют друг с другом.
Во Франции, как выяснилось, на исходе средневековья была уже сравнительно определена главная линия того, как смещался в отношении между ведущими слоями центр власти. Это сопровождалось ростом нового, придворно-аристократического дворянства. В ходе растущей централизации и интеграции государства части старого сеньориально-воинского дворянства приходили в упадок. Одновременно из частей старого дворянства и из потомков буржуазных семейств развивалась придворная знать — особая группа (формация), отделенная все более высоким барьером даже от непридворного дворянства. В других странах линия этого развития часто была значительно более сложной. Так, например, в Германской империи уже на довольно ранней стадии власть склонялась то на сторону буржуазных, то на сторону дворянских группировок с гораздо большей и даже экстремальной амплитудой колебаний. В процессе роста средневековых городов здесь сформировалось сословное цеховое и торговое бюргерство. Во многих случаях оно было не только весьма обеспеченным и даже богатым, но также обладало и известной мерой политической автономии, независимости даже от государей и окружавшего их земельного дворянства. Если мы будем включать в Германскую империю и ее окраинные области Швейцарию и Нидерланды, в ту пору лишь наполовину принадлежавшие к германскому миру, — за пределами империи мы встретим в Европе такое бюргерство только в Италии. Относительная независимость этого слоя, иначе говоря, была характерной особенностью распределения власти в средневековой Римской империи германской нации. Одновременно в позднее средневековье в германских областях все больше беднели в своих замках значительные части воинской знати. Будучи воинами, они часто приобретали с помощью насилия то, что не могли приобрести иным путем, а потому вошли в историю как «рыцари-разбойники». Частые ожесточенные распри между горожанами и земельным дворянством хорошо засвидетельствованы; бюргеры насмехались над разорившимися представителями дворянства, а люди благородного происхождения негодовали на дерзкую заносчивость бюргеров, формально стоящих намного ниже их самих. Отзвуки этого особенно резкого социального разделения между городом и деревней, между бюргерством и дворянством еще долго проявлялись во многих, если не во всех областях Германии. Они не утихли даже после того, как в ходе дальнейшей государ