Может быть, понять проблемы такого рода будет несколько проще, если мы добавим, что уже с давних пор в элитных кругах — а в последние годы и во все более широких слоях общества — можно наблюдать неромантические формы преодоления проблем растущего удаления людей от «сельской» жизни в ходе прогрессирующей урбанизации. К этим формам относятся альпинизм, лыжный спорт, многие другие виды спорта и занятий на досуге, а прежде всего — регулярные путешествия, которые совершают во время отпуска все более обширные урбанизированные слои. Как некогда придворные дамы и господа вносили с собою в сельские пастушеские игры свое бытие и свой образ придворных, так теперь люди развитых индустриальных обществ неизбежно несут на себе в горы, к морю или за город свою чеканку горожан. Но в последнем случае никто не маскируется. Здесь уже не мечтают о потерянном мире. В этом «возвращении к природе» отсутствует нота тоски и меланхолии. Оно не компенсирует более фрустрацию политической деятельности, не служит безопасным исходом из тягостного принуждения власти, прибежищем подданных, не принимающих политического участия в осуществлении монополии верховного господства.
В придворном обществе эпохи французского абсолютизма установка на «природу» и тот образ, который себе о «природе» составляют, часто были выражением символической оппозиции ставшему неизбежным принуждению королевской власти и королевского двора. При жизни Людовика XIV, да и позднее, такая оппозиция часто могла выражаться лишь шепотом и в символической маскировке.
Сен-Симон однажды, описывая Версальские сады, которые он называет безвкусными, делает замечание, весьма показательное для подобного рода взаимосвязей.
«Королю, — пишет он[209], доставляло здесь удовольствие тиранить природу и усмирять ее, тратя на то много искусства и денег… Насилие, которое повсюду причиняется в этих садах природе, вызывает отвращение».
Едва ли Сен-Симона можно отнести к романтически настроенным кругам придворного общества. Он, как мы уже видели, играет в политические игры, в сущности довольно-таки тщетные, но часто рискованные настолько, насколько это вообще возможно в рамках единовластно управляемого двора. А в остальном отдушину для своей фрустрированности полновластием короля и принуждением королевского двора он находит в написании своих, поначалу тайных, мемуаров. Там он, на свой особый лад, предлагает королю и двору посмотреть на самих себя в зеркало и говорит многое, чего при жизни великого государя он не может высказать вслух. Цитированное только что замечание являет большое в малом; оно проливает свет на взаимосвязь структуры господства, с одной стороны, и парковой архитектуры и переживания природы, с другой стороны. Чувствительность, порождаемая собственным стесненным общественным положением, позволяет Сен-Симону особенно отчетливо видеть подобные взаимосвязи.
Он видит, что во вкусе короля, в том, как король и нанятые им люди оформляют сады и парки, выражается та же самая тенденция, что и в отношении короля к дворянству и к своим подданным вообще. И Сен-Симон противится этой тенденции и в том, и в другом виде. Вкусу короля соответствует, чтобы и деревья и растения в королевском саду группировались в ясные, легко обозримые формы, как придворные при исполнении церемониала. Кроны деревьев и кусты должны быть подстрижены так, чтобы исчезли любые следы беспорядочного, бесконтрольного роста. Дорожки и клумбы должны быть устроены так, чтобы в структуре садов обнаруживалась та же ясность и элегантность организации, что и в строении зданий королевского дворца. Здесь, в архитектуре строений и садов, в совершенном подчинении материала, в абсолютной обозримости и правильном порядке подчиненного, в совершенной гармонии частей целого, в элегантности живых орнаментов, служащих дополнением элегантности движений короля и придворных дам и господ вообще, в точно высчитанных размерах и протяжении садов и зданий, которые, помимо всех практических целей, служили также саморепрезентации могущества короля, мы, может быть, более полно приближаемся к идеалам короля, чем наблюдая за тем, как он контролировал и подчинял себе людей. Сен-Симон был герцогом и принадлежал к высшей французской знати, и, если можно верить его собственным словам, он никогда не мог примириться с тем, что с ним обращаются (более или менее) как с подданным, одним из бесчисленного множества всех прочих подданных. Понятно и в то же время симптоматично, что он ненавидит садовую архитектуру короля, это тиранство над природой. Его вкус более расположен к английской садово-парковой культуре, которая оставляет значительно большую свободу самостоятельному росту кустов, деревьев и цветов. Ведь эта культура соответствует вкусу высших слоев такого общества, в котором короли и их представители неспособны были надолго утвердить за собою единовластное или абсолютистское господство.
Эту взаимосвязь между определенной группой людей и характерным для нее восприятием природы можно достаточно отчетливо проследить в развитии французского дворянства начиная с XVI века. В раннюю эпоху стягивания знати к королевскому двору чувство удаления от сельской жизни, оторванности от земли и тоски по исчезнувшему мир) еще довольно часто соответствует вполне реальному опыту:
«Ах, и нас, проводящих свою жизнь
на неведомом берегу чужой реки,
несчастье также влечет петь эти печальные стихи…»
Это — слова Иоахима дю Белле, одного из великих лириков Франции первой половины XVI века (1522–1560). Еще отчетливее этот приобретенный в ходе стягивания знати к королевскому двору опыт «отрыва от земли» и навеваемая им меланхолическая тоска обнаруживаются в следующих стихах дю Белле[210]:
«Увы, когда же я вновь увижу мою маленькую деревню
И дым над печной трубой и когда же
Я вновь увижу засов моего бедного дома?
Мне больше нравится жилище, которое стоит перед моими глазами,
Чем горделивые фасады римских дворцов…
Больше моя галльская Луара, чем латинский Тибр,
Маленький холм Лира больше, чем Палатин.
Тонкая черепица кровли нравится мне больше сурового мрамора
И анжуйские ароматы — больше римского воздуха».
Мы слышим жалобу дворянина, обреченного жить в столице, тоску отягощенной души которого мы постепенно учимся понимать как тоску романтическую. Это тоска, которая не может найти себе исполнения. Жизнь в большом свете столицы становится все неизбежнее. Принуждение, от нее исходящее, тягостно; но даже если бы клетка была открыта, убежать из нее не удалось бы, потому что узы, приковывающие придворного к большому свету, стали частицей его самого. Он мог бы возвратиться на родину своих предков, но не смог бы найти там того, что он ищет. Вольная сельская жизнь поры его детства превратилась в мечту, как и само детство. Даже самый великий человек в этом братстве поэтов XVI века, который уже вполне научился жить, как подобает придворному, и настроен вполне монархически, — Ронсар (1524–1585), стоявший в центре знаменитой Плеяды, описывая свою юность, говорит[211]:
«Мне не было и пятнадцати лет, когда холмы, и леса,
И воды нравились мне больше, чем королевский двор».
Эта тоска по утраченной сельской и «естественной» родине, противоположной городской жизни с ее принуждением, становится отныне постоянным мотивом. После Ронсара, и уже в более резких тонах, чем он, об этом говорит представитель следующего поколения поэтов. Де порт, в своих «Bergeries»[212]:
«О поля, прекрасные и сладостные! О счастливая и святая жизнь!
В ней, свободные от всех забот, мы не боимся
Быть согбенными до земли, когда, гордясь
И честью и добром, мы соседствуем с небесами.
О вы, настолько счастливые люди, обитающие в полях.
Не завидуя гордыне роскошных городов!»
Печаль о потерянном из-за того, что пришлось оставить сельскую жизнь, становится все настойчивее, противопоставление города и деревни — все определеннее. Урбанизация и перемещение к королевскому двору, укоренение сельских уроженцев в «роскошных городах» идут еще отнюдь не в полную силу[213]. Но уже видно, как постепенно складывается та человеческая ситуация, которая затем на протяжении всего ancien régime будет определять облик и опыт придворных людей, как и стиль монаршего двора. Эта компонента (не всегда выступающая непосредственно, но всегда действенная) сохраняет свое значение от эпохи Генриха IV вплоть до эпохи Людовика XIV, да и в последующее время. Усиливается пресыщение блеском и славой двора, за которые приходится платить собственной свободой, крепнет и возникающий отсюда идеал, мечта о простой жизни в природе. В этой мечте, к которой тщетно простирают руки, охарактеризованное — теперь уже постоянно воспроизводящееся — соотношение устанавливается на новом уровне и в то же время становится понятным в своем происхождении. Здесь можно с особой отчетливостью видеть взаимосвязи между изменением определенной социальной группы и изменением способа переживания, свойственного людям, составляющим эту группу.
Развитие образа того, что человек переживает как «природу», является одной из сторон совокупного развития человеческого общества. Здесь перед нами — лишь один фрагмент этой стороны. Основная масса средневековых воинов и сеньоров еще жила среди полей, дворов и деревень, рек, лесов и гор, не особо удаляясь от них. Все это составляло часть пространства их повседневной жизни. Они еще не переживали все это, более или менее дистанцировавшись, как «природу» или «ландшафт». Только в ходе урбанизации и превращения дворян в придворных поля и деревни, луга и горы стали воплощать собой образ противоположности, который можно рассматривать только издали. И чем более укреплялся абсолютистский двор, тем сильнее и определеннее образ природы получал характер не просто ландшафта, но ландшафта, в котором отражалось общество данной эпохи. В метаморфозах придворной живописи — скажем, от Пуссена до Ватто — можно неплохо проследить эту роль природы как ландшафта, а часто еще и как сценических подмостков для людей. Природа оказывалась зеркалом придворного общества в определенное время. Все установки и настроения, которые порождала придворная жизнь, — к примеру, сознательная сдержанность и искусственность поз (необходимые всякому, кто хотел иметь вес в этом обществе), помпезно-героическая торжественность или легкая грациозность — все это входит отныне в образ сельской природы, в оформление окружающего ландшафта. Под рукой придворных живописцев природа как преображенная тоской кулиса придворной жизни становится сперва классицистским ландшафтом, затем барочным и потом ландшафтом рококо, в точном соответствии с развитием самого двора и придворного общества.