В XVI веке неотвратимость превращения дворян в придворных еще могла вызывать сомнения. Еще казалось возможным выбраться из придворной механики. Но даже тогда для многих придворная жизнь была уже не просто костюмом, который заставили надеть насильно и который можно скинуть с себя, предпочтя ему жизнь в деревне. Уже тогда в плоть и кровь этих людей маска вросла как существенный элемент их собственного самоуважения, гордости и довольства жизнью. Разве что еще более явным становится конфликт, неоднозначное отношение к придворной жизни Следы этого конфликта мы замечаем, например, у Депорта, когда он воспевает человека[214], который
«Не продает свою свободу для того, чтобы удовлетворять
Прихотям королей, и принцев…
Честолюбие не распаляет его храбрости;
Он не приукрашивает свою душу фальшивыми румянами,
И ему не нравится нарушать свою клятву;
Он не досаждает слуху знатных сеньоров,
Но, будучи доволен своей судьбой.
Он сам себе и двор, и милости, и король».
В эпоху Генриха IV пути к бегству больше нет. Героя одной сатиры на придворного, некоего барона де Фенеста, спрашивают, «как сегодня являются ко двору». Первое, что он отвечает: нужно быть хорошо одетым, по моде тех трех или четырех господ, которые задают тон при дворе. А потом он совершенно точно перечисляет, как надлежит выглядеть[215]:
«Нужен камзол из четырех или пяти слоев тафты, уложенных один поверх другого; шоссы — такие, какие вы видите, — на которые, смею вас уверить, пошло ничуть не меньше, чем целых восемь мер прекрасной скарлатной ткани; потом вам нужны сапоги, мездрой наружу, на очень высоком каблуке, а также несколько пар пантуфлей, тоже очень высоких, с очень большой основой для шпор и подметкой, которая продолжает низ пантуфли… но шпоры обязательно должны быть позолоченными… Потом, когда, выглядя именно таким образом, вы въезжаете в Лувр, проходите между стражами и входите, вы начинаете улыбаться первому встречному, приветствуете одного, бросаете другому: „Братец, как ты здорово выглядишь! Цветешь как роза! Твоя подружка за тобой хорошо ухаживает! Жестокая и мятежная, возлагает она руки на твое прекрасное чело, на твои хорошо закрученные усы; а потом этот прекрасный пробор, чтоб я так жил!“ Все это надо говорить, размахивая руками, кивая головой, переминаясь с ноги на ногу и поглаживая одной рукой усы и иногда волосы».
Еще и сегодня порой употребляется выражение человек «comme il faut». Сейчас мы рассматриваем его социальное происхождение в придворном обществе. Чтобы сохранить за собою место и значимость в жестокой придворной конкуренции за значение и престиж, чтобы не оказаться предметом насмешек, презрения, не потерять своего реноме, должно многое. Приходится подчинять свой внешний вид и жесты, короче самого себя, колеблющимся нормам придворного общества, которые во все большей степени подчеркивают особенность, непохожесть на других, изысканность принадлежащих к этому обществу людей. Должно носить определенные материи и определенного вида туфли. Должно двигаться определенным образом, характерным для принадлежащих к придворному обществу людей. Даже характер улыбки диктуется принятым при дворе обычаем.
Это «должно», включающее в себя постепенно всю жизнь придворных людей, в высшей степени наглядно показывает нам как механизм, так и интенсивность того принуждения, которому подчинены люди, устремляющиеся ко двору, живущие при дворе. Конечно, и на более ранних стадиях развития, к примеру, для средневековой рыцарской знати, довольно часто существовал обязательный кодекс поведения, прежде всего при дворах территориальных владетелей и королей предшествующих столетий. Однако при этих дворах более ранней стадии разнообразные принуждения, как и вся система организации этих предшествовавших во времени социальных групп, еще не были столь неизбежны и не смыкались друг с другом настолько плотно.
Когда мы имеем дело с длительными общественными процессами, ничто не может быть бесполезнее попыток определить в них некое абсолютное начало. Порой все еще случается, что мы рассматриваем историю как цепочку идей, выработанных представителями элит, сочиняющими свои книги. В этом случае легко и, несомненно, весьма забавно затеять ученую игру, в которой выигрывает тот, кто найдет в какой-нибудь книге цитату, достоверно выражающую определенную идею раньше, чем полагали другие участники игры на основании цитированных ими книг. Тогда более раннюю книгу считают «началом» данной идеи, а автора книги — ее подлинным творцом. Если мы сохраним в поле зрения смену конфигураций как остов и центр исторического процесса, то лучше сумеем понять, что поиск абсолютного начала, в том числе абсолютного начала идей, изложенных в книгах, есть дело напрасное. В этом континууме живущих в группах, связанных друг с другом индивидов нет ни од ной точки, в которой нечто идет ли речь о группировке людей, о конфигурации или о мыслях и прочих продуктах индивидуальной деятельности людей — возникало бы как в абсолютном начале, так сказать из ничего, или, что в сущности то же самое, из необъяснимой творческой силы отдельного человека. Напротив, мы легко можем наблюдать и подкрепить фактическими доказательствами начало относительное, а именно поддающиеся объяснению скачки и прерывности в рамках длительного, часто весьма постепенного и все-таки всегда преемственного изменения группировок людей и порождаемых ими продуктов. Развитие французского королевского двора и конфигурации людей при дворе — один из примеров этому. Он может послужить экспериментальной моделью для дальнейшей работы над подобными проблемами именно потому, что конфигурация людей при дворе находится в теснейшей функциональной взаимосвязи со всей организацией господства, с совокупной конфигурацией людей, к которой княжеский двор принадлежит как один из центральных и все в большей мере — как собственно центральный орган этой конфигурации. Организация французского королевского двора при Генрихе IV есть результат длительного преемственного развития со множеством частных скачков, множеством реформ и реорганизаций, произведенных отдельными властителями из их сравнительно краткосрочной перспективы. Конфигурация людей при дворе, структура взаимозависимостей, в которые они включены, характер принуждения, которому они подвергаются, в известном отношении возникают с сохранением определенной преемственности из конфигураций, из структур взаимозависимостей и принуждений в предшествующих фазах развития. Но наши языковые средства так неуклюжи, что часто для выражения различий между группировками, формами опыта и поведением людей на различных ступенях общественного развития нам не остается ничего иного, как пользоваться прилагательными в сравнительной степени или словами вроде «более» или «менее», так что складывается впечатление, будто это — всего лишь количественные различия. Маркс — следуя Гегелю — пытался справиться с подобными проблемами, прибегая к таким выражениям, как «переход количества в качество». В его время это, без сомнения, было существенным категориальным прогрессом. Формулировки и категории Гегеля и Маркса представляют собою смелую попытку развития нашего понятийного инструментария в направлении более ясного и точного категориального отражения отношении прерывности и непрерывности в тех изменениях группировок людей, которые мы можем наблюдать в действительности. Однако нет никаких причин на веки вечные останавливаться на созданных ими экспериментальных моделях. Эти модели еще остаются в значительной мере спекулятивными. Эмпирическая база, на которой они были разработаны более столетия назад, была узкой и ненадежной сравнительно с теми эмпирическими знаниями, которые имеются в нашем распоряжении для конструирования подобных моделей сегодня. И чем быстрее уменьшаются пробелы в нашем знании, тем более необходимым и возможным становится самостоятельный поиск решений проблем подобного рода в теснейшем контакте с обширной сферой эмпирического знания.
Развитие французского двора и придворного общества во Франции вполне пригодно в качестве эмпирического материала для решения подобной задачи. Оно подходит отчасти именно потому, что это развитие едва ли связано как-либо непосредственно со злободневными битвами нашего собственного времени. Следовательно, эту тему легче будет рассматривать без эмоционального пристрастия. Здесь, в эволюции французского двора, перед нами раскрывается одна-единственная, но в то же время центральная линия совокупного развития конкретного общества-государства. И как это развитие в целом, так и развитие двора, если мы, находясь на достаточном отдалении, проследим его, скажем, со времени династии Валуа до эпохи Людовика XIV, оказывается процессом непрерывным. С течением столетий организация должностей в королевском домохозяйстве и свите становится более дифференцированной. Функции управления доменом и государством, которые вначале осуществлялись одними и теми же лицами без строгой дифференциации, разделя ются и становятся должностями различного типа. Сама иерархия должностей становится более многоступенчатой. Число должностей возрастает. Здесь случались регрессы; но главная линия развития, через кратковременные колебания, идет в одном и том же направлении вплоть до самого конца XVII века. В этом смысле непрерывность процесса очевидна.
Можно попытаться воспроизвести ее при помощи сравнительных прилагательных. Однако сравнительная степень создает впечатление, что перед нами — только относительное изменение количественных величин. А это впечатление обманчиво. Оно в немалой мере основано на относительной неразвитости средств нашего языка и мышления. То, с чем в действительности мы имеем здесь дело, — это постепенное изменение группировки людей при дворе, или, если хотят выразить это иначе, — структуры двора. Наш язык и наше мышление в настоящее время могут быть все еще таковы, что для того, чтобы выразить в языке перемену в конфигурации людей, образующих двор, мы вынуждены абстрактно выводить из этой формы человеческих взаимоотношений те аспекты, которые можно выразить сравнительными степенями и которые вследствие этого представляются чисто количественными определениями. Однако даже если это так, ограниченность наших теперешних средств выражения не должна вводить нас в заблуждение. Процесс, которому мы пытаемся дать категориальное определение с помощью такого типа абстракций, на самом деле есть изменение в конфигурации, которую составляют друг с другом люди, в форме, которую обретает сеть их взаимозависимостей. В понятиях это изменение конфигурации можно отразить лишь как таковое. Для категориального определения смены конфигурации мы можем вывести из знания о структуре взаимозависимостей множество частных характеристик «более или менее». Однако сколько таких характеристик мы ни выделим — без ясного и точного научного фиксирования смены конфигурации все они будут хотя и неизбежными на нынешней ступени развития, но все же лишь временными приближениями к определению. Идея перехода количества в качество основана, следовательно, на недоразумении. То, что в длительных процессах развития представляется в соответствии с ограниченностью имеющихся у нас средств языка и мышления только неким «больше», неким накоплением количества, есть всегда в то же время и нечто иное, чем только изменение количества, а именно — изменение структуры, изменение сети взаимозависимост